Цитаты

...Только за 8 месяцев у них произошло 17 самоубийств. Но как нам прививать нашим детям волю к жизни? На таких конференциях. В офисах. В электронных письмах и на собраниях общин. Мы должны проявлять настойчивость, боевой дух. Или к черту все эти программы - может, лучше посылать деньги непосредственно семьям, которые в них нуждаются и знают, что с ними делать, потому что всем нам известно, на что идут деньги - на зарплаты и конференции, подобные этой. Извините за прямоту...эта проблема не требует вежливости или соблюдения формальностей. Мы не можем заблудиться в карьерных достижениях и назначениях грантов, в повседневной рутине, как будто работает ради работы. Мы сами выбираем то, чем хотим заниматься, и в этом выборе рождается сообщество. Мы выбираем ради них. Все время. Вот что чувствуют эти дети. Над ними нет никакого контроля. Угадайте, под чье влияние они попадут? Мы должны заниматься тем, о чем всегда говорим. И, если не можем или действительно заботимся только о себе, тогда надо отойти в сторону. Пусть кто-то другой из сообщества, кому это по-настоящему близко и дорого, кто готов что-то делать, пусть они придут и помогут.

Они принимают решение, что лучше умереть, чем жить такой жизнью, которую мы создали для них, которую они унаследовали. И мы оказываемся либо соучастниками, либо виновными в каждой из этих смертей. Или же мы просто устраняемся, что все равно является вовлеченностью, точно так же, как молчание - это не просто молчание, а нежелание говорить.

Билла бесит этот тридцатилетний ребенок. И вообще коробит от того, как воспитывают нынешнюю молодежь. Все они - изнеженные младенцы, ни цепкости в них, ни хватки. Во всем этом есть что-то неправильное. В лицах, вечно озаренных сиянием экрана телефона; в пальцах, суетливо порхающих по клавишам; в гендерфлюидной моде; гиперполиткорректности при полном отсутствии социальных навыков и неприятии старосветских манер и учтивости. Вот и Эдвин такой же. Безусловно, технически подкованный, но, когда речь заходит о реальном, суровом, жестком и зубатом мире по ту сторону экрана, без этого экрана он - сущее дитя.

Но тюрьма пошла ему на пользу. Все эти годы Билл почти не расставался с книгой. Он прочитал всего Хантера С. Томпсона из тюремной библиотеки. Он зачитывался произведениями друга Хантера, адвоката Оскара Зеты Акосты. Ему особенно понравились "Автобиография коричневого бизона" и "Восстание людей-тараканов". Он читал Фицджеральда и Хемингуэя, Карвера и Фолкнера. Все - пьяницы. Он читал Кена Кизи, восхищаясь романом "Пролетая над гнездом кукушки". Он был в бешенстве, когда сняли одноименный фильм и индеец, рассказчик в этой книге, предстал всего лишь сумасшедшим, который в финале выбрасывает в окно умывальник. Он читал Ричарда Бротигана, Джека Лондона. Читал исторические книги, биографии, книги о тюремной системе. Книги о бейсболе и футболе. Историю коренных народов Калифорнии. Он читал Стивена Кинга и Элмора Леонарда. Он читал, не поднимая головы. Пусть годы летят сами собой, пока ты живешь где-то еще - в книге, в камере, во сне.

Последнее время я стал слегка одержим мозгом. Пытаюсь найти объяснения всему, что связано с мозгом и его частями. Беда в том, что информации слишком много. Интернет - своего рода мозг, вскрывающий мозг. Теперь моя память в полной зависимости от интернета. Нет смысла запоминать что-то, если он всегда рядом. Точно так же когда-то все знали номера телефонов наизусть, а теперь не могут вспомнить даже свой собственный. Запоминание само по себе становится старомодным.

Глобальная проблема искусства коренных народов в том, что оно застряло в прошлом. Загвоздка или путаница понятий вот в чем: если искусство не исходит от традиции, как оно может быть аборигенным? А если оно застряло в традиции, в прошлом, может ли оно быть актуальным для коренных народов, живущих в настоящем, быть современным? Так что остается одно: держаться ближе к традиции, но сохранять достаточную дистанцию, чтобы быть узнаваемо родным и современным по звучанию.

Я наскреб немного веры и держу ее возле открытого окна, в которое превратился мой разум с тех пор, как в него проник интернет и сделал меня своей частью. Я не шучу. У меня такое чувство, будто я переживаю ломку. Я читал о реабилитационных центрах в Пенсильвании, где лечат интернет-зависимость. В Аризоне процветают ретриты с цифровым детоксом и подземные бункеры в пустыне. Моя проблема не только в компьютерных играх. Или в азартных играх. Или в постоянном скроллинге и обновлении личных страниц в социальных сетях. Или в бесконечных поисках хорошей новой музыки. Проблема в зависимости от всего этого сразу.

Городские индейцы чувствуют себя как дома, прогуливаясь в тени зданий деловых кварталов. Мы знакомы с центром Окленда ближе, чем с каким-либо священным горным хребтом, а секвойями на Оклендских холмах не сравнится ни один первозданный лес. Грохот автострады для нас привычнее, чем шум реки; далекий свист поезда мы распознаем быстрее, чем вой волков; запах газа, свежего асфальта и паленой резины нам ближе, чем запах кедра, шалфея или даже жареного хлеба. Это не традиция, как не традиционны резервации, но не бывает ничего первородного, все происходит от чего-то, что было раньше, что когда-то было ничем.

Когда-то нас привычно называли уличными индейцами. Мол, пообтесались в городе, ряженые, беженцы без культуры и корней. Но мы - поступки наших предков. Их способ выживания. Мы - воспоминания о том, чего мы не видели своими глазами, но эти воспоминания живут в нас, мы их чувствуем, и именно они заставляют нас петь, танцевать и молиться так, как мы это делаем сегодня.

Пули - как предупреждения, призраки из снов о тяжелом и скором будущем. Пули летели дальше после того, как прошли сквозь нас, стали обещанием грядущего, символом скорости и убийств. Они забрали все и растерли в пыль, мелкую, как порох; их ружья победно взметнулись в воздух, и шальные пули летели в молоко историй, написанных неправильно и предназначенных для забвения. Шальные пули и последствия падают на наши ничего не подозревающие тела и поныне.

Нас описывают все кому не лень, на нас по-прежнему льют ушатами клеветы, хотя в Интернете ничего не стоит найти факты из нашей истории и узнать о нынешнем состоянии индейского народа. К нам приклеился скорбный образ поверженного индейца; в нашем сознании засели головы, катящиеся по ступеням храма; нас спасает Кевин Костнер, расстреливает из револьвера Джон Уэйн; а итальянец, прозванный Железноглазым Коди, изображает нас в кино. Мы предстаем озабоченным охраной природы, плачущим индейцем в рекламе, или Безумным Вождем, чей голос рассказчика звучит в романе "Пролетая над гнездом кукушки" и кто пробивает умывальником стену. Наши лица нарисованы на логотипах и талисманах. Изображения индейцев можно найти в любом учебнике. Индейцев сначала вышвырнули вон, а затем уменьшили до пернатого изображения.

Мы творили искусство, рожали детей и создавали для наших людей возможность перемещаться между резервацией и городом. Мы не переезжали в города умирать. Тротуары и улицы, асфальт и бетон впитывали нашу тяжелую поступь. Стекло, металл, резина и провода, скорость, вечно спешащие массы людей - город принял нас. Тогда мы еще не были городскими индейцами. Мы остались, потому что для нас город созвучен войне, а с войны не дезертируют, ее можно лишь сдерживать, а это легче сделать, когда видишь и слышишь ее рядом. В тишине резерваций, городков на обочинах шоссе, сельских общин еще более отчетливо звучит пылающий в огне мозг.