Цитаты — стр. 4

Жить невозможно. Надо либо жить, либо писать. Либо слово, либо дело. Но твое дело – слово. А всякое Дело с заглавной буквы тебе ненавистно. Вокруг него – зона мертвого пространства. Там гибнет все, что мешает делу. Там гибнут надежды, иллюзии, воспоминания. Там царит убогий, непререкаемый, однозначный материализм…

Друзья направились в микрорайон, жизнелюбивые, отталкивающие и воинственные, как сорняки…

На чужом языке мы теряем восемьдесят процентов своей личности. Мы утрачиваем способность шутить, иронизировать. Одно это меня в ужас приводит.

Я шел и думал – мир охвачен безумием. Безумие становится нормой. Норма вызывает ощущение чуда…

Перед этим я выпил, и мне стало легче. О вреде спиртного написаны десятки книг. О пользе его – ни единой брошюры. Мне кажется, зря…

— Знаете, мне иногда кажется, что мы живем в мире, который сами себе представляем. Решаем для себя, что хорошо, а что нет, чертим карты значений… А потом всю жизнь боремся с тем, что сами себе понапридумывали. Проблема заключается в том, что у каждого собственная версия, и поэтому людям так трудно найти общий язык.

Я росла в прекрасное время, которое, к сожалению, прошло. В нем была невероятная готовность к изменениям и умение строить революционные планы. Сейчас никому не достает мужества придумать что-то новое. Без конца говорят только о том, что есть, и развивают старые идеи. Действительность состарилась, стала чудаковатой, так как ею управляют те же законы, как и любым живым организмом, и она стареет. Ее мельчайшие составляющие — сущности, подлежат апоптозу, как и клетки тела. Апоптоз — это естественная смерть, вызванная усталостью и истощением материи. По-гречески это слово означает «опадание листьев». Мир стал безлистным.

Но спустя время должно наступить что-то новое; так всегда было — разве это не смешной парадокс?

Писательница напоминала кого-то, кто пережил гибель Помпеи — вся словно присыпана пеплом; ее лицо было пепельным, и цвет губ, и серые глаза, и длинные волосы, схваченные резинкой и собранные на макушке в небольшую дульку. Если бы я знала ее немного хуже, то наверняка прочитала бы ее книги.

Но так как я знала ее слишком хорошо, то боялась за них браться. Может, я нашла бы там себя, описанную так, что невозможно узнать. Или свои любимые места, которые для нее означают нечто совсем другое, чем для меня. В определенном смысле такие люди, как она, владеющие пером, бывают опасными. Сразу начинаешь подозревать неискренность — что такой человек не является собой, она — око, которое неустанно наблюдает, а то, что видит, превращает в предложения; таким образом лишает действительность всего важного, того, что невозможно выразить.

У меня захватило дух, когда мы одним толчком оторвались от земли и дома внизу на глазах превращались в кубики, улицы становились ниточками, поля сжимались в зеленые пятна, море изгибалось, как тонкая пластинка, а облака опускались вниз, похожие на оползни рыхлых гор. Страх, боль и счастье сливались воедино, делались частью единого порыва к свету. Мне казалось, что в полете мир упрощается; я вздохнула и постаралась забыться.

Весной вышла книга, и этот факт подействовал на меня намного сильнее, чем получение диплома. Я показала книгу отцу, матери, братьям и сестре; они молча смотрели на нее, передавая друг другу, но и не подумали открыть. С робкими улыбками они разглядывали обложку – точь-в-точь как полицейские, изучающие фальшивую купюру. «Моя фамилия», – недовольно обронил отец, как будто обнаружил, что я стянула у него кошелек.

— А где мои брюки? — спрашиваю.
— Вера тебя раздевала, — откликнулся Марков, — спроси у нее.
— Я брюки сняла, — объяснила Вера, — а жакет — постеснялась...
Осмыслить ее заявление у меня не хватило сил.
— Логично, — высказался Марков.
— Они в сенях, я принесу...
— Ты лучше принеси опохмелиться!..
Марков слегка возвысил голос. Апломб и самоунижение постоянно в нем чередовались. Он говорил:
— Надо же русскому диссиденту опохмелиться, как по-твоему?!.. Академик Сахаров тебя за это не похвалит...

Весна — это лишь короткая передышка, за которой наступают мощные войска смерти; они уже осаждают городские стены. Мы живем в осаде. Если присмотреться вблизи к каждому моменту, можно задохнуться от ужаса. В наших телах неудержимо прогрессирует разложение, вскоре мы заболеем и умрем. Нас покинут наши любимые, память о них развеется в темноте; не останется ничего. Только немного одежды в шкафу, кто-то на фотографии, кого иногда уже и не узнаешь. Потускнеют ценные воспоминания. Все исчезнет, ​будет ​поглощено тьмой.

Скорей бы вернуться в комбини, думаю я. Туда, где тебя ценят и берегут как одного из незаменимых работников, безо всех этих великих сложностей. Где совсем не важны твои возраст, пол или национальность. Где все, кто надел униформу, превращаются в равных существ одного и того же племени — homo kombini.