Королева Марго

XIV. Регентство

Король уже начал терять терпение, вызвал к себе де Нансе и только что приказал ему сходить за Генрихом, как Генрих появился на пороге королевской спальни. Увидев своего зятя, Карл радостно вскрикнул, а Генрих остановился в ужасе, как будто наткнулся на чей-то труп.

Врачи, стоявшие по обе стороны королевского ложа, ушли. Священник, увещевавший несчастного государя принять конец свой по-христиански, тоже удалился.

Карла IX не любили; однако многие стоявшие в передних комнатах горько плакали: в случае смерти какого-нибудь короля всегда оказываются люди, которые при этом теряют нечто и опасаются, что это «нечто» уже не вернется к ним при новом короле.

Эта скорбь, плач, слова Екатерины, мрачное и торжественное настроение, сопровождающее последние минуты королей, наконец, вид самого короля, пораженного болезнью, уже вполне определившейся, но еще неведомой науке, – все это произвело страшное действие на юный, а следовательно, и впечатлительный ум Генриха. Вопреки своему решению не возбуждать в Карле новых тревог, Генрих не мог подавить чувство ужаса, и оно отразилось на его лице при виде умирающего короля, покрытого кровавым потом.

От умирающих не ускользает ни одно выражение на лицах тех, кто окружает их, и Карл грустно улыбнулся.

– Подойди, Анрио, – сказал он, протягивая руку зятю и говоря таким нежным тоном, какого никогда не слышал у него Генрих. – Иди ко мне, я так страдал оттого, что не виделся с тобой. При своей жизни я тебя сильно мучил, мой милый друг, но верь мне, я часто корю себя за это; случалось, что я и помогал тем, кто тебя мучил, но король не властен над обстоятельствами, и, кроме моей матери и моих братьев – герцога Анжуйского и герцога Алансонского, надо мной всю мою жизнь тяготело нечто, что меня стесняло и что перестает давить на меня только теперь, когда я близок к смерти: благо государства!

– Сир, – тихо отвечал Генрих, – я помню лишь одно – мою любовь, которую я всегда питал к моему брату, и мое уважение, которое я всегда оказывал моему королю.

– Да, да, верно, – сказал Карл, – я признателен тебе, Анрио, за то, что ты говоришь так; ведь, говоря правду, ты много претерпел под моей властью, помимо того, что твоя мать умерла во время моего правления. Но ты должен был видеть, что меня толкали к этому другие. Иногда я боролся и не сдавался, иногда же я уставал сопротивляться и уступал. Но верно ты сказал, не будем поминать прошлое, сейчас меня торопит настоящее, меня пугает будущее.

И, говоря эти слова, бедный король закрыл свое мертвенно-бледное лицо костлявыми руками. С минуту Карл молчал, затем, чтобы отогнать от себя мрачные мысли, тряхнул головой, причем забрызгал все кругом себя кровавым потом.

– Надо спасать государство, – шепотом сказал он, наклоняясь к Генриху, – надо, чтобы оно не попало в руки фанатиков или баб.

Как мы сказали, Карл произнес эти слова шепотом, но Генриху почудился за ширмами около кровати как бы подавленный крик ярости. Возможно, что благодаря какому-то отверстию, проделанному в стене без ведома Карла, Екатерина подслушивала этот предсмертный разговор.

– Баб? – переспросил король Наваррский, чтобы вызвать короля на объяснение.

– Да, Анрио, – ответил Карл. – Моя мать хочет быть регентшей, пока не вернется из Польши мой брат. Но слушай, что я тебе скажу: он не вернется.

– Как! Он не вернется? – воскликнул Генрих, и его сердце забилось от тайной радости.

– Нет, не вернется, – продолжал Карл, – его не выпустят его же собственные подданные.

– Но неужели вы думаете, брат мой, – спросил Генрих, – что королева-мать не написала ему заранее?

– Конечно, да, но Нансе перехватил гонца в Шато-Тьери и привез письмо мне; в этом письме она писала, что я при смерти. Но я тоже написал письмо в Варшаву, а мое письмо дойдет, я в этом уверен, и за моим братом будут наблюдать. Таким образом, по всей вероятности, престол окажется свободным.

За альковом вторично и более явственно, чем в первый раз, послышался звук человеческого голоса.

«Несомненно, она там, – подумал Генрих, – подслушивает и ждет!»

Карл ничего не слышал и продолжал:

– Я умираю, а наследника-сына у меня нет.

Карл остановился; казалось, милая сердцу мысль озарила его лицо, и, положив руку на плечо короля Наваррского, он сказал:

– Увы! Помнишь, Анрио, того бедного ребенка, которого я показал тебе, когда он спал в шелковой колыбели, хранимый ангелом? Увы! Они его убьют!..

Глаза Генриха наполнились слезами.

– Сир, – воскликнул он, – клянусь вам богом, что его жизнь я буду охранять и день и ночь. Приказывайте, сир.

– Спасибо! Спасибо, Анрио, – произнес король с таким чувством, какое было чуждо его характеру, но вызывалось обстоятельствами. – Я принимаю твой обет. Не делай из него короля: он рожден не для трона, а для счастья. Я оставляю ему независимое состояние; пусть благородство его матери – благородство души – станет и его отличительной чертой. Может быть, для него будет лучше, если посвятить его служению церкви; тогда внушит он меньше опасений. Ах! Мне кажется, что я бы умер хоть не счастливым, но по крайней мере спокойным, если бы мог утешиться теперь ласками этого ребенка и видеть перед собою его мать.

– Сир, а разве вы не можете послать за ними?

– Что ты говоришь! Да им отсюда не уйти живыми. Вот, Анрио, положение королей: они не могут ни жить, ни умереть, как хочется. Но после твоего обещания я чувствую себя покойнее.

Генрих задумался.

– Да, сир, я правда обещал, но буду ли я в состоянии сдержать свое обещание?

– Что ты разумеешь?

– Ведь и я сам здесь человек отверженный, нахожусь под угрозой так же, как он… и даже больше: потому что он ребенок, а я мужчина.

– Нет, это не так, – ответил Карл. – С моей смертью ты будешь силен и могуществен, а силу и могущество даст тебе вот это.

С этими словами умирающий Карл вынул из-под подушки грамоту.

– Возьми, – сказал он.

Генрих пробежал глазами грамоту, скрепленную королевской печатью.

– Сир, вы назначаете меня регентом? – сказал Генрих, побледнев от радости.

– Да, я назначаю тебя регентом до возвращения герцога Анжуйского; а так как, по всей вероятности, герцог Анжуйский сюда больше не вернется, то эта грамота дает тебе не регентство, а трон.

– Трон! Мне?! – прошептал Генрих.

– Да, тебе, – ответил Карл, – тебе, единственно достойному, а главное – единственно способному справиться с этими распущенными придворными и с этими развратными девками, которые живут чужими слезами и чужой кровью. Мой брат, герцог Алансонский, – предатель и будет предавать всех. Оставь его в крепости, куда я засадил его. Моя мать будет стараться извести тебя, – отправь ее в изгнание. Через три-четыре месяца, а может быть, и через год мой брат, герцог Анжуйский, бросит Варшаву и явится оспаривать у тебя власть, ответь ему грамотой папы о твоем утверждении. Я это провел через моего посланника, герцога Невэрского, и ты немедленно получишь такую грамоту.

– О мой король!

– Берегись только одного, Генрих, – гражданской войны. Но, оставаясь католиком, ты ее минуешь, потому что и партия гугенотов может быть крепкой лишь при условии, если ты станешь во главе ее, принц же Конде не в силах вести борьбу с тобой. Франция – страна равнинная, а следовательно, должна быть страной единой, католической. Король Франции должен быть королем католиков, а не гугенотов, – так как французским королем должен быть король большинства. Говорят, будто меня мучит совесть за Варфоломеевскую ночь. Сомнения – да! А совесть – нет. Болтают, что у меня сквозь поры кожи выходит кровь гугенотов. Я знаю, что из меня выходит: не кровь, а мышьяк.

– О, что вы сказали, сир?

– Ничего. Если моя смерть требует отмщения, Анрио, то это дело только бога. Не будем говорить о моей смерти, займемся тем, что после нее будет. Я оставляю тебе в наследство хороший парламент, испытанную армию. Обопрись на парламент и на армию в борьбе с твоими единственными врагами: моей матерью и герцогом Алансонским.

Глухое бряцание оружия и слова военной команды раздались в вестибюле Лувра.

– Это моя смерть, – прошептал Генрих.

– Ты боишься, ты колеблешься? – с тревогой спросил Карл.

– Я? Нет, сир, – ответил Генрих, – я не боюсь и не колеблюсь. Я согласен.

Карл пожал ему руку. В это время к нему подошла его кормилица с питьем, которое она готовила в соседней комнате, не обращая внимания на то, что в трех шагах от нее решалась судьба Франции.

– Милая кормилица, позови мою мать и скажи, чтобы привели сюда герцога Алансонского.