Блокадник

Степан Григорьевич Морозов, 60-ти лет от роду, был человеком добрым, интеллигентным, глубоко нравственным, одним словом, таким, каких теперь принято называть – «человек старой закалки». Всю жизнь Степан Григорьевич прожил в Ленинграде, владел комнаткой в коммуналке на Невском проспекте и работал в библиотеке. Жизнь вел довольно скромную, ничем не примечательную. Жену свою, драгоценную Антонину Сергеевну, он схоронил несколько лет назад и планировал провести остаток жизни, сидя в архивах. Однако, судьба распорядилась иначе.
22 июня 1941 года началась Великая Отечественная Война. Морозов вспоминает, как ежедневно толпы ленинградцев собирались у репродукторов, чтобы узнать столь ценные скупые новости с фронта. Но сообщения были, отнюдь, неутешительные. Армия Гитлера была подготовлена лучше и уверенно наступала. 8 сентября 1941 года, без какого - либо предупреждения, начались ожесточенные бомбежки. «Мы видели пожары», - рассказывает Степан Григорьевич, - «клубы дыма, красно – алое пламя и далеко не сразу догадались, что именно горит. Только несколькими днями позже, я узнал, что то были Бадаевские склады. Они сгорели, а вместе с ними и все продукты. Еще много дней после ленинградцы ходили и собирали остатки продуктов, а верхний слой земли, пропитанный маслом, можно было даже на рынке купить. Началась паника, цены в магазинах взлетели, но народ все равно скупал все подряд. Нам грозил голод».
Приближалась первая и самая суровая Блокадная зима. К тому времени деньги утратили всякую ценность. Центром жизни стал хлеб. Жили ради него и с мечтами о нем. Тогда были хлебные карточки, они появились еще до блокады, выдавались каждому человеку на месяц. Норма выдачи, конечно, у всех была разная. Самая высокая у рабочих. На протяжении блокады эта норма с 800 грамм дошла до отметки в 250 грамм, и это с учетом того, что тот хлеб слабо напоминал наш современный, поскольку состоял в основном из воды. Потеря карточки означала верную смерть. В те дни, дни массового голода, вылезла наружу истинная сущность человеческая. Кто – то объединялся, чтобы помочь близким, делился последним куском, а были случаи, когда к очереди за хлебом подбегали, выхватывали драгоценный паек и судорожно заталкивали его в рот. Конечно, таких хулиганов колотили, да только хлеб от этого не вернешь. В городе пропала всякая живность : ни кошек, ни собак, ни птиц, ни даже крыс – всех съедали.
С наступлением зимы, новая беда – холод. С отоплением, водой, транспортом – были проблемы. Степан Григорьевич был вынужден отапливать комнату книгами, что само по себе, для него было в высшей степени неприемлемо. Но тут другое – нужно было выжить. Сначала в ход пошли журналы и альманахи, ну а потом дошла очередь и до горячо любимой классики. Все использовалось на дрова. Люди переселялись из деревянных домов и деревянные дома разбирали. В каждом доме появилась коптилка. Вот что вспоминает об этом Морозов : «Транспорт не работал – ходили пешком. Ужасное зрелище! Идут, ноги едва передвигаются, лица темные от «буржуек». Выглядели все, как старички, невозможно было поверить, что идет ребенок, молодая девушка, потому что дистрофия у всех была. Неизлечимая, глубокая дистрофия».
И каждый день, неустанно, Ленинград обстреливался, бомбился. Регулярно выла сирена и нужно было бежать в бомбоубежища. Степан Григорьевич не бегал – не было сил. Да и терять ему было нечего.
Наконец, насупило лето. Оно принесло некоторое облегчение, ведь появилась растительность. Делали салат из одуванчиков, котлеты из лебеды. Съедали всю траву, ни одной травинки не было в Ленинграде. Одновременно с этим, качество хлеба неизменно ухудшалось. Начал активно использоваться жмых (продукт, получаемый после отжима растительного масла на прессах различной конструкции из прошедших подготовку семян масляных культур) из него делали лепешки, поджаривали, хлебозавод добавлял его в хлеб. Сил ни у кого не было, но, несмотря на это, все работали, понимали, что нужны каждые руки. Все заводы были переквалифицированы в оружейные. Армия нуждалась в боеприпасах. Работали на заводах целыми семьями. Истощенные рабочие зачастую не уходили после смены домой, привязывали себя к станкам, чтобы не упасть. Степан Григорьевич со слезами рассказывает о том времени : «Страшно во что превратился родной Ленинград. Маленькие, тощие, сгорбленные люди, с отстраненным, отсутствующим взглядом везли на саночках своих родных и близких. Хоронили без гробов, потому что их можно было купить только за хлеб, а хлеба не было, а самим сделать сил не было. Десятками, сотнями ежедневно умирали люди – кто от артобстрела, но большинство от голода. Многие утратили свою человечность в те тяжелые дни. Как – то я возвращался с работы, смотрю – двое выходят из подъезда и несут мешок, большой такой, длинный, поднимаюсь к себе в квартиру, а на лестнице лежит человек с отрезанной ногой. Много таких случаев было. У соседки моей две дочери было – одна, совсем крошечная, около года ей, а вторая по – старше шесть – семь лет. Так когда маленькая умерла, мать ее положила на подоконник , тогда зима была, и отрезала по кусочку - старшую кормила. Тут не понятно чего больше было – любви или безумного отчаяния. Но как бы там сейчас люди не говорили, людоедство было. Его и не могло не быть при массовом голоде».
Степан Григорьевич пережил блокаду, и во время Ленинградского дела ему удалось остаться нетронутым, но тот ужас, холод и голод, который он испытал за все эти 900 дней, до самой смерти вспоминался ему во снах.