Мой маленький Ссср

«Да, что знаешь в детстве –
знаешь на всю жизнь, но и:
чего не знаешь в детстве –
не знаешь на всю жизнь.»
Марина Цветаева, «Стихи и проза»

Если бы у меня тогда спросили, что такое СССР, я бы ответила, что это наша милая московская трешка на Саянской. Эти четыре строгие огромные буквы красного цвета несли в себе мой личный смысл – детство. Мой Советский союз пах бабушкиными котлетами, которые плясали на сковороде под звуки начинающейся «Санта-Барбары», лившиеся вперемешку с шипением из красного телевизора с алюминиевыми рогами. У него были свои тона – такие тусклые, не яркие, как оставшийся в воспоминаниях в виде засвеченной пленки отпечаток светлых оранжевых обоев, как будто выцветших, потертых, рыжее покрывало на диване, жесткий коричневый ковер на стене, желтые листья на улицах; вроде белые, а вроде и не белые, рамы на окнах, стальной чукча с трубкой под потолком – вот такой он, выцветший Ссср, но уютный как осенний плед. Этот образ так точно, но при этом размыто, всплывает в голове, что, мне кажется, я могу коснуться его рукой, нащупать, ощутить, но выронить. Вот я захожу в наш зал, освещенный закатным солнцем, и слышу шум уезжающего синего вагона, в котором я однажды чуть не забыла своего любимого попугая, мягкого Кешу. С Кешей я сплю до сих пор, а моя бабушка шкворчит, как те котлеты, что «в 24 года пора бы уже спать с мужиком». Из вагона я сразу попадаю на красный Теплый стан, который был для меня жарким югом, раскаленным как кочерга в печи. С ним и теплые воспоминания – тетя Вера и ее волшебная «чайная» в военном городке, где она работала кассиром, куча детей и неугомонный смех, бег, прыг, обязательно заканчивающиеся ссорами и слезами.

Дальше...

А на севере у нас был Ленинград, непременно у нас, такой далекий, стремительный, белый и заснеженный, с выступающими из сугробов черными домами, которые сложно разглядеть из-за метели, застилающей обзор, и вот из этих сугробов под стук колес поезда выходит к нам в квартиру размытых тонов тетя Лида, в фиолетовом халате и красивых бусах. Я задыхалась от зависти, страдала и томилась, но никак не могла смириться с отсутствием таких бус у себя, цветных, ярких, круглых, как земной шар, и тогда я растянула прожеванную мной жвачку и налепила себе вокруг шеи. Весь вечер я ходила как деловая женщина, сверкая глазами и демонстрируя всем свои невозможно модные украшения, а потом заливалась слезами, когда тетя Лида оттирала от моей уже красной шеи куски намертво прилипшей драгоценности ватой, пропитанной вонючим одеколоном "Красная Москва". Так я на себе прочувствовала всю глубину поговорки «Красота требует жертв».
На нашей кухне в телевизоре жил Ельцин и он был главный. Странное лицо, появлявшееся на черном экране с пометкой Телекомпания Вид, и было его лицо, и я хорошо помню его до сих пор. Моя бабушка никогда не голосовала за него, и однажды, когда она, накрасив губы едко оранжевой помадой, отправлялась на выборы (слово, несущее в себе какой-то просто всепоглощающий ужас, ассоциирующийся с пытками и уколами), я вслед напомнила ей, что Ельцин злодей. Но мурашки, которые вызывало у меня это лицо, сменялись сладкими, как конфеты «Мишка» в голубой обертке, мечтами о будущем, как только в кадре появлялась Ракел. Я уже видела себя взрослой, в кофте на одно плечо, и как на фоне синего-синего океана развеваются мои длинные светлые волосы. Тогда я стягивала футболку, усыпанную слониками, с дыркой подмышкой до локтя, упирала руки в боки, и, наклонив голову, усердно мотала коротко стриженными волосами.
У меня была мечта. Я вздыхала и плохо ела, ведь так хотелось иметь туфли на каблуке, и тогда мой любимый дедушка прибил к каким-то детским ботинкам пластмассовые белые пробки от шампанского. Это бордовое счастье на ногах до сих пор вызывает слезы, поскольку счастливой меня делал именно дедуля. Он был центром моего маленького Ссср, его душой, смыслом. Это та густая объемная советская теплота, которую до сих пор ощущаешь на кончиках пальцев. Вся доброта, любовь, забота, нежность – все это во мне от него. Однажды я смотрела из их с бабушкой спальни в окно, и видела как из черной «Волги» выходят мама с дедушкой. Я помню волнение, охватившее всех вокруг, великую гордость, и жуткий страх, оттого, что случилось странное слово «угнали», что машины больше нет, и истеричная ругань бабушки. Этот безграничный детский страх, когда ругаются взрослые, когда рушатся стены, а ты зажимаешь уши, лишь бы не слышать этих противозаконных слов, чудовищных, с длинными огненными языками, и ты начинаешь неистово плакать, а потом получаешь затрещину ни за что, и все успокаивается. Иногда она его ругала, и эти моменты я ненавидела. Ненавидела бежевый цвет стен, красный телефон с барабаном, ее швейную машинку «Зингер» и граненые рюмки на кухне. Сейчас я многое понимаю, слишком много знаю. Но ребенку не дано вникнуть в страшную правду о том, что эта седая женщина в молодости по дурости вышла замуж за мужчину только чтобы отомстить другому, и всю жизнь его мучила своей нелюбовью. В моем Ссср не было гениальных понятий любовь-нелюбовь, восприятие шло на уровне ощущений, которые можно было трогать и брать из воздуха, вдыхать в себя и смеяться или бросать и бежать прятаться. Как мне жаль, как нестерпимо больно жаль, что дедушка рано ушел из жизни, потому что дети склонны отбрыкиваться от ласки взрослых, от их внимания, от этого Союза. Как часто он говорил мне «Манюня, а ты любишь своего дедушку?», а я гримасничала, выворачивалась, хихикала и всей душой терпеть не могла эти вопросы, а он по-взрослому обижался. А я никогда в жизни не хотела его обидеть, не думала обидеть, беспечно разъезжая на трехколесном велосипеде. А теперь уже некому сказать эти слова, и что осталось во мне до сих пор и видимо останется навсегда – я не умею выговаривать их вслух, будто не имею теперь на них право.
Когда он уже болел, меня заводили к нему в комнату, сажали на край его постели и заставляли что-то рассказывать. Вначале я стояла на пороге комнаты, глотала жуткий страх, нежелание туда входить, чувствовать лекарственный запах приближающегося Неизвестного, я как будто вносила с собой в комнату свое отвращение, не к нему, не к этому святому человеку, а к тому, что было вокруг него, что стояло рядом с ним, было в нем. Он тогда дал мне сливу, я взяла и уговаривала себя ее съесть, а бабушка шикала на ухо, что делать этого нельзя, что доставляло ему дикую боль. Мой Ссср закончился позже событий, плачевно отразившихся на стране. Это было ранним зимним утром, когда неестественно кричал телефон, разрывая легкие, мешая дышать, царапая горло, убивая детство. Внутри бухнуло, рвануло, и стало легче. Мама плакала, а я подумала, что больше не будет этих мерзких фиолетовых слив, которые становились причиной его боли и обиды.
Так странно, что эти неказистые буквы – три «с» и одна кричащая «р» - стали очень важным этапом в жизни, мягким воспоминанием из смеси правды и детской фантазии, и может, «Волга» была не «Волгой», может халат тети Лиды был вовсе не фиолетовым, может Ельцин был не так уж и плох, но ведь это неважно; важно, что я это помню так, а память не может не быть правдой..