Новый роман Елены Чижовой «Город, написанный по памяти»

«Я родилась на свет в легкое время. Жертвы принесены, мертвая хватка Молоха слабеет, дряхлеющее чудовище молодится, натягивает на себя маску с человеческим лицом. (На самом-то деле — с человечьим. Но язык, замордованный сов-русским новоязом, обмануть легко.) Рецидивы ярости — черного кобела не отмоешь добела — случаются, однако сердца простых граждан полны надежд: все плохое осталось в прошлом, еще немного, и маска прирастет. Залогом тому и Фестиваль молодежи, и триумф Юрия Гагарина (его улыбка — символ веры в неминуемое торжество коммунизма; в сравнении с царствием небесным обещанные двадцать лет — не срок), и веселая кубинская революция (отныне и до веку бородатый красавец Фидель — наш). Радость витает в воздухе, машет красными бумажными флажками. Вглядываясь в счастливые лица тех, кто стоит на обочине, не хочешь, да поверишь: иго социализма — благо, и бремя его легко».

Прозаик, лауреат премии «Русский Букер», автор бестселлеров «Время женщин», «Терракотовая старуха», «Китаист», Елена Чижова в новом романе «Город, написанный по памяти» исследует историю своей семьи и родного Петербурга на фоне тектонических сдвигов, катастроф и безвременья XX века. Жизнь четырех поколений семьи неразрывно связана с Петербургом, который меняет свое имя, названия улиц и проспектов, но его суть остается неизменной — Город, откуда все начинается и где все завершается.

Словно маятник Фуко под куполом Исаакиевского собора, повествование автора движется по временной оси то вперед, то вспять, раскрывая смыслы и вехи ключевых моментов истории, личной и общей. Вслед за «девочкой Аленушкой» и ее прабабушкой Дуней мы отправляемся на прогулку по набережным и улицам старинного центра Петербурга, незаметно оказываясь в пространстве этих улиц времен Первой мировой войны, а потом наблюдаем, как крест-накрест заклеивают окна в блокадных домах осени 1941-го в тщетной надежде уберечься от бомбежек и артобстрелов...

Словно карточки из «языкового» лото, по которым дети 1960-х годов учили европейские языки (английский, немецкий, французский), на столе, покрытом плексигласом исторической памяти, один за другим появляются портреты героев, а чаще – героинь. В согласии с общей историей советского XX века, жизнь этой петербургско-ленинградской семьи держалась главным образом на женских плечах. «В нашей семье мальчики не живут», — таков итог, на фоне которого образы мужчин кажутся слегка размытыми временем. В отличие от женских персонажей — живых, разных, ярких.

Прабабушка Дуня, приехавшая в столицу в самом начале прошлого века и работавшая горничной у таинственного графа, унесшего ноги из революционного Петрограда. Ее недолгий брак с солдатом, погибшим на Первой мировой войне. История ее дочери Капитолины и ее мужа, павшего под Ленинградом. Смертное блокадное время, накрывшее обреченный город и троих женщин – мать, дочь и внучку, десятилетнюю девочку, – спасающихся от его костяных рук в восьмиметровой комнате. Выжить удалось благодаря печке и дровам, которыми успел запастись муж Капитолины, дед автора, уходя на фронт: «Машина дров — блокадная мера жизни. Сложив маленькую печку и снабдив ее дровами, мамин отец эту меру наполнил».

Послевоенные годы как новый этап в жизни семьи, выжившие члены которой, вернувшись из эвакуации и с фронта, заново открывали свой Ленинград, меняя адреса, но всегда возвращаясь обратно — в Петербург. Именно в это, уже мирное, время, но еще полное боли от пережитого и не забытого ужаса, появляется на свет автор и начинает писать историю города по собственной памяти, вплетая в нее свои любимые маршруты, дворовые игры, школьную жизнь и все прочее, из чего со временем вырастает осознание того, каким образом подлинная история, живая и трепетная, становится инструментом забвения в чужих, холодных и недобросовестных, руках.

Меняются времена и люди, неизменным остается пространство. Один из ключевых образов этой книги – Ленинград/Петербург, живой, меняющийся, временами мистический, порой инфернальный, но любимый во всех своих ипостасях. Парадные набережные, торжественно вытянувшиеся по струнке дворцы, и изнанка этой запредельной красоты – перенаселенные коммуналки, у жителей которых методично, год за годом, отнимали основы основ: достоинство, свободу, индивидуальность. Город в этой книге – и самодостаточный герой, и отражение жизни большой страны, в которой сменяют друг друга исторические эпохи и поколения: «Все счастливые коммуналки счастливы одинаково. Из чего, однако, не следует, что все несчастные несчастливы по-своему. Вот так и наша, на улице Союза Связи — как по одной капле воды можно судить о химическом составе всего океана, так и по ней (во всех других отношениях самой что ни есть рядовой, обыкновенной, каких в Ленинграде было десятки тысяч) можно изучать послевоенную историю города — во всех ее социально-политических аспектах, скрытых от посторонних глаз».

«Город, написанный по памяти» – яркое доказательство того, что «петербургский текст» жив, у него есть не только великое прошлое, но и объемное, очень разное настоящее и интересное будущее. При условии, что те, кто им владеет, возьмут на себя ответственность: «Это раньше (если верить «петербургскому тексту») город существовал не для людей, а сам по себе. Это историческое безволие закончилось: на нас, на нашей памяти, на нашем, послеблокадном, поколении. Теперь здесь все родное и беззащитное. Требующее нашего постоянного присутствия и догляда. Стоит нам, его хранителям, отвернуться, и варвары — вот они, тут как тут».

«Петербургский текст» создается теми, кого Елена Чижова называет homo peterburgus’ами, для появления этого особого вида людей понадобилось особое пространство – Город, замысленный и построенный в «нечеловеческой» среде, к которой нельзя привыкнуть, но с которой можно совпасть: «Петербург — не город, а жизненная стратегия. Стратегия независимости. Другое дело, что каждый из нас доходил до нее своим умом и путем».

Книга поступит в продажу в начале марта. На обложке фотография Michael Hummel (фрагмент).

Цитаты:

«Километров за тридцать до конечной станции мама сошла с поезда… До Ленинграда она добиралась на попутном грузовике. Одна. Дома, на 1-й Красноармейской, ее ждала пустая комната: из довоенной мебели осталась железная кровать. Впрочем, отсутствие мебели маму нимало не расстроило: главное — Ленинград.
Из радостей первых дней: все говорят по-ленинградски. Это чувство языка — чистого, вновь обретенного после долгой разлуки, — осталось на всю жизнь».

«Учеба, работа, война — на устройство личной жизни свободного времени не оставалось. Притом что все более или менее настойчивые попытки, предпринимаемые семейством (найти для него «хорошую еврейскую девушку»), отец мягко, но решительно отвергал. А если учесть, что его родные братья в ту пору были давно и правильно женаты — он, единственный из всей их дружной семьи, шел поперек. По какой причине — доподлинно я не знаю, однако, зная отцовскую натуру, догадываюсь: ждал «настоящей любви». Полагаю, свою роль сыграла и классическая русская литература: перебравшись в столичный город, отец, наверстывая упущенное в хедере, много и увлеченно читал. Между тем его любовь работала кассиршей».

«Там, в затакте моей жизни, случился и переезд на Театральную площадь в одну большую, 30 квадратных метров, комнату, которую родители (после скоропалительного отъезда папиной матери и скоропостижной, в сорок два года, смерти маминой мамы, напоследок успевшей посидеть у дочери на свадьбе, но не дождавшейся появления внучки — этот раунд смерть выиграла вчистую) выменяли, соединив две».

«И тут мы вплотную подступаем к вопросу о правдивости чужих воспоминаний, которую они обретают (или теряют) в переложении на язык нынешней, неведомой их носителям эпохи — иной исторический язык. В свою очередь это означает, что качество перевода обречено остаться под вопросом: нам, переводчикам, своевольно отбирающим и тасующим факты, приходится действовать на свой страх и риск».

«Бабушка ругала коротко, как припечатывала: «кобылой дурдинской» или «ведьмой киевской». Загадочная емкость этих ругательств, отвечая законам художественного слова, процессу воспитания только способствовала, многократно усиливая эффект. (Подлинное, контекстное, значение этих устойчивых выражений, открывшись мне по прошествии лет, ничего им не добавило.)»

«Перво-наперво полагалось переодеться: здесь, у бабушки, негоже ходить в том, в чем привыкла там, у себя. Нарядные платья, достойные здешней жизни (шерстяные, шелковые), бабушка шила ей сама. До войны у нее была машинка «Singer». В эвакуации ее обменяли на козу».

«На 1-й Красноармейской тоже есть журналы, но другие: «Работница», «Крестьянка». До войны маме казалось: скучные. В блокаду, когда они пошли в растопку, на последних страницах обнаружились кулинарные рецепты. Борщ, котлеты, каши. Голодая, мама их перечитывала. «Буквально по сто раз. Мне кажется, тогда я и научилась готовить...»

«Из спасенных икон сложилась тайная домовая церковь. Со своими тайными прихожанами. Мама их видела: старики и старухи (впрочем, для шестилетнего ребенка любой старше сорока — старик). Они приходили ближе к вечеру, когда на улице смеркалось. В такие вечера бабушка не разрешала выходить из комнаты. Говорила: сиди здесь, у Елизаветы Кузьминичны гости. Гости пели тихими голосами. Мама говорит: светлыми. Приникнув ухом к стене, она вслушивалась, но не могла разобрать слов».

«На место прежних жителей, пущенных в расход и распыл (ленинградской жилплощади пустовать негоже), оперативно завезли новых — их, точно кукушат, подложили в опустелое городское гнездо...»

«Обретение способности к самостоятельному мышлению — в масштабах жизни одного-двух-трех поколений — сродни эволюционному скачку, когда предок человека, волокущий по земле передние конечности, вдруг выпрямляется. Становится Homo erectus. Встает во весь рост».

«Год, два, пять... 1953-й. Смерть диктатора. Маме двадцать два года, и она рвется в Москву, поклониться дорогому праху. Так бы и уехала, да мать не пустила: «Не поедешь — и все тут», — легла костьми. Отцу тридцать восемь и, в отличие от мамы, он уже в уме. Сообщение о смерти бессмертного вождя застало его на улице, на углу Невского и Гоголя. Под черным раструбом собралась внушительная толпа. Люди рыдали. Он выбрался (бочком-бочком, точно из-под обломков прежней жизни), в голове путалось: неужто и вправду сдох?..»

«А потом сказала: приехали. Я спросила: кто? А бабушка говорит: карета скорой помощи. Помню, будто что-то вспыхнуло: вот сейчас... сейчас я выгляну и увижу... Ту, «царскую», жизнь… Но пока тащила стул, пока на него влезала (слыша, как колотится сердце), карета скорой помощи успела исчезнуть. Внизу, под нашими окнами, стояла белая машина, обыкновенная, вроде такси, только с красным крестом...»

«Моя дочь — ленинградка в четвертом поколении». Мне и до сих пор чудится, будто, говоря о четвертом поколении, она имела в виду нечто большее — теперь я сказала бы: четвертое измерение — изломанное, тайное, куда я имею право проникнуть. Обещание этого неотъемлемого права — так я поняла мамины грозные слова».