Рецензии на книги издательства «Возвращение»

Не знаю, где ты и где я.
Те ж песни и те же заботы.
Такие с тобою друзья!
Такие с тобою сироты!

И так хорошо нам вдвоём:
Бездомным, бессонным и сирым..
Две птицы: чуть встали - поём.
Две странницы: кормимся миром.

Марина Цветаева

Бархатным голосом Веры Алентовой, из фильма «Москва слезам не верит» — как долго я тебя искал.. как долго я тебя искал!,
Смущённый, слегка улыбающийся голосок девушки-курьера, доставившей мне книгу: всего 5 дней..
Я не удержался и подарил девушке бутылочку вина и цветы, и ещё.. обнял, нежно замерев.
С ней наверное такое было впервые. Да и со мной.
Я впервые места себе не находил и ждал книги, курьера, толком не зная даже, мужчина это будет или женщина, словно  влюблённый на странном первом свидании «вслепую».
У вас не было таких свиданий, когда толком даже не знаешь, кто придёт? Это по своему забавно наверно: придти может кто угодно: мужчина, женщина, ангел.. или милая старушка.

Но вот, счастливая девушка ушла, а я, прижав книгу к груди, прижавшись спиною к стене, медленно сползаю на пол в прихожей, тихо плача и шепча: как долго я тебя искал..
Эти слова относились не столько к книге с чудесной и странной обложкой (в одном томе — мемуары и письма двух подруг: Ариадны Эфрон — дочка Цветаевой, — и Ады Федерольф, которые после лагерей прожили всю жизнь вместе. Но на обложке почему-то изображена Ариадны — Аля — с отцом и братиком  — Муром), которую я и правда искал много лет, но, прежде всего… эти слова относились к любви всей моей жизни, удивительной женщине, с глазами, цвета крыла ласточки.
Так вышло, что мы расстались, но я каждый миг жду от неё весточки.
Моё ожидание книги, экзистенциально слилось с томлением по любимой: словно она могла принести мне книгу домой, словно для неё я приготовил вино и цветы.. и её, милую, прижал я к груди, а не книгу.

У меня необъяснимая нежность к Але Эфрон  — как к сестрёнке (у нас даже отчества одинаковые).
Когда мне грустно и темно на душе, я могу часами рассматривать её фотографии, листать её письма.
Странным образом, в такие моменты я одновременно смотрю и на фото любимой моей: в чудесной — легендарной! — зелёной футболочке, и улыбаюсь от счастья: словно все мои родные, любимые, рядом со мной и мне ничего уже не надо.
У Али есть чудесная и таинственная строчка: Все разбредаются, а окрестная красота продолжает сиять без свидетелей.
Помните стих Пастернака — «Плачущий сад»? (к слову, Пастернак помогал Але в ссылке).

Ужасный! — капнет и вслушается,
Всё он ли один на свете
Мнёт ветку в окне, как кружевце,
Или есть свидетель?

Свидетель всегда есть: память сердца.
Аля писала, как после ссылки приехала в Москву, в дом сестры отца.
Там, в тесной комнатке, в сундуке, на котором спала тётя — словно волшебный кот, охраняющий сокровища, — была вся её жизнь: дневники Цветаевой, её письма, неопубликованные стихи..
Побеспокоив нежно ворчащую «кошку», она однажды ночью достала из сундучка тетради матери, её фотографии и братика, расстрелянного отца… стала листать, сидя с ногами на старом диванчике, и.. тихо заплакала: а думала, что все слёзы уже выплаканы.
Я читаю эти строчки на своём диване. Свернулся с книгой в клубочек и тоже, тихо заплакал.
В моём диване, на том месте, где хранится постель, лежат письма моей любимой: вся моя жизнь.
Я их переписал с телефона, на разноцветных, как осенние листья, листочках.
Да, я сплю с письмами любимой моей.. которой больше нет со мной.
Она ушла.. а красота мира, продолжает тихо сиять.

Более того, красота любимой моей, нежно слилась с грустью и красотой книги у меня в руках, вообще, слилась с девственной красотой мира, словно мир был только что сотворён и за горизонтом воспоминаний о любимой — ничего нет, никого нет: Цветаева не умирала, её дочку Алю, не истязали в застенках, не водили на расстрел - запугать и изувечить душу навсегда. Так что Аля пережила тоже, что и Достоевский. Быть может только она и он в русской литературе, - и не выпытывали ложных показаний на отца. Не умирал на войне её братик, не был расстрелян её возлюбленный (словно в кино, которое так любила Цветаева и Аля, он был «приставлен» следить за Алей, но влюбился в неё. К слову о теме кино: когда Цветаева повесилась, Мур, братик Али, был в это время в кино и туда вбежал его друг и крикнул на весь зал об этом: крик во тьме). Ничего этого не было, просто сияет бесприютная красота мира, волнуются трава и цветы на ветру и я склоняюсь на колени и глажу её, словно таинственного, голубоглазого зверя: такая травка и цветы росли и во времена Али, и за 100 лет до неё и будут расти через 1000 лет.
Понимаете? Мир сотворён только что, и сердце, как зрачок кошки во тьме, блаженно расширилось, вместив в себя всё всё всё: Цветаева ещё не родила, Аля только приснилась Марине на пляже, я только что встретил любимую в апрельском парке и мы не расстались, и всё это в красоте этой травы и цветов на ветру, в этом голубоглазом ветерке.

Замечали, что чем больше человек перенёс страданий, тем он словно больше пронизан таинственным светом, даже во взгляде кротком, улыбке.
Разумеется, нужно ещё с чем-то в душе прийти к страданию.
Чем-то похоже на творчество: человек стоит перед полыхающей вечностью страниц Андрея Платонова, Цветаевой или мелодией Рахманинова или прекрасной зари и.. ни черта не понимает, словно ветер шумит в сердце.
Вот он уходит со смутной улыбкой на душе и не догадывается, что был рядом с раем.
Так и страдание: одних оно ожесточает и делает тупыми, а других.. делает сопричастными вечной красоте.
В Але это есть. И порой пару строк в её письме, весят больше, чем тома мудрых, бородатых и скучных философов.

Не помню, у Али я когда-то прочитал эту мысль, или ещё где то: и в мире искусства есть свои мученики и святые, но им не делают иконы, им не молятся, но они незримо, рядом с нами, как цветы и сияние звёзд.
А, вспомнил, это было кем-то сказано о чудесной поэтессе Серебряного века, Аделаиде Герцык, которую так любила Цветаева.
В одном из писем Али, есть дивная мысль.. которая пришла ко мне ещё в юности, но у Али она более гармоничная: 2 ноября 55-года, она пишет подруге о смерти знакомой, с которой была в лагере.
Для неё словно нет смерти и «грусть её светла», как сказал бы Пушкин.
Как воскресший Христос проходил к людям сквозь двери, так и любовь, память Али, к подруге своей, проходит сквозь смерть, словно её нет.
Она пишет, что для неё — живы и мама, сидящая за столом, подперев рукою лоб, с пером в другой руке, и отец жив и она до сих пор «слышит» сердцем, как в кареглазом коридоре её детства, бегает её курчавый братик-непоседа, и где-то в Москве, до сих пор её ждёт с цветами на свидании, на которые она вечно опаздывала, её любимый… давно расстрелянный.

Все они живы в памяти сердца, а «не в малокровном христианском загробье с ангелами и каким-то страшным судом — это после всех судов земных!.
Любопытный бунт Али в раю, да? У неё, как и у Цветаевой, было своё ощущение и бога и рая и жизни: они чуточку вне их, как кошки на крыше, но если забредут в рай.. их ангелы гладят и они ласкаются к ним и понимают всё всё.
Аля пишет, что подруга её должна быть счастлива, что в момент смерти,  она умирала на её руках, — той, кому пишет Аля, — потому как много людей умирают в совершенном одиночестве и мраке.
И тут меня вновь накрыли слёзы: господи.. неужели я умру в мрачном одиночестве, без любимой моей?
Зато с именем её милым на устах, с письмами её под диваном, словно они — нежный призрак, живущий рядом со мной.

Я не случайно так подробно остановился на спиритуалистическом мироощущении Али.
Мемуары, письма в этой книге, это больше, чем просто воспоминания.
В некотором смысле, искусство вообще — это одна из сфер Вернадского, а письма и воспоминания — это сердце этой сферы: умершие живы в ней и по своему общаются с нами.
Аля с нами рядом..
Аля стала неким символом распятой красоты.
Она ещё в раннем детстве была гениальным ребёнком.
Марина видела в ней маленькое чудо: Аля была словно луна, вращающаяся вокруг сердца мамы.
Но луна, словно кошечка (пушистый, тихий свет), захотела просто быть собой, и как цари в старину покидали царства и выращивали капусту, и были счастливы, так и Аля, добровольно покинула гениальность, опростилась.
Но так чудесно видеть, как то там, то тут, в её мемуарах, пробиваются цветы чего-то дивного, неземного.

И не случайно Аля так любила кошек: она и сама была.. не совсем человеком: кошкой, с 9 жизнями, со свечением сердца во тьме — словно глаза у кошки, — с жаждой странствий и свободы вдали от людей, всего земного, глупого, милого..
Аля как-то писала подруге, что она и Адочка живут в ссылке, в Сибири, в причудливом месте: их домик под горой, в ложбине, занесённой снегом, и попасть к ней можно только съехав на 5-й точке, а выбраться — на четвереньках.
Тяжело.. — со вздохом констатирует Аля, и.. добавляет с улыбкой: зато смешно! — как любил говорить братик, когда был маленький.

В этом — вся Аля: уметь и в аду улыбнуться.
Ещё и это расположение домика, как в грустной сказке.. домика, похожего на жизнь, выбраться из которой можно только на четвереньках.
Этот чудный домик, сразу после реабилитации Али и Ады, когда они покинули Сибирь, унесло ледоколом на Енисее.
Чудесный «перелётный» домик, как у Элли в сказке. Домик-Офелия..
Не домик, а стих, замечтавшийся о чём-то своём: дом плыл на юг, где нет холода и снегов, где не страдают люди и вечно растут цветы: дом плыл в рай.

Есть в книге маленькое, в 30 страниц воспоминание о Казакевиче (тот самый писатель, написавший военный роман — Звезда).
Я внутренне приуныл: Алечка..  я хочу о тебе читать, милой, а не о Казакевиче каком-то, и так в этой книге мало тобой написано: минус ещё 30 страниц!
И что же вышло? Чудо!
Казакевич был тем, кто помог Але воскресить к жизни творчество Цветаевой.
Но поразительно другое: Аля много там пишет о себе, своей душе, обнимающей разные события в Москве, обнимающей Казакевича: он был в неё чуточку влюблён. А может и не чуточку..
Так порой смотришь в глаза любимого человека, и видишь в нём тихое небо, птиц, перелетающих с тёмного космоса зрачка, на луну или на голубую окружность райка.

Самое чудесное — это стиль Али. Это как..
Знаете, это похоже на то чудо жизни, когда ты в подростковом возрасте расстался с девочкой, которую любил, и, спустя много лет, совсем в другом городе, но.. всё в том же лазурном платьице, встречаешь на улице ту же девочку, и не можешь отвести от неё глаз, души.
Девочка ничего не понимает, останавливается и улыбающимся голоском спрашивает: мы знакомы?
И тут ты узнаёшь, с бьющимся сердцем — оно тоже узнаёт, —  словно пытающегося выбраться из душного, тесного тела, в голубой простор воспоминаний и жизни: это.. дочка той, кого ты любил!
И ты опускаешься посреди улицы на колени, перед изумлённой девочкой и, закрыв ладонями лицо, тихо плачешь.

Вот на что похож стиль Али — на Марину Цветаеву.
Но у почерка Али — светло-серые глаза, а не зелёные, как небо после дождя, когда вот-вот из-за туч пробьются лучи на заре.
У Али более нежный, игривый стиль и полёт души, но такой же не от мир сего, как и у Марины, и такая же лунная печаль в глазах этого «почерка».
В очерке о Казакевиче, Аля вспоминает его маленькую дочку: она думала, что сколько окон  в доме, столько и лун.
Ребёнок жил словно на далёкой звезде в поясе Ориона, где на небе сразу всходят 4 луны.
Так и творческие воспоминания Али, для меня взошли, словно нежные луны на далёкой звезде.

И всё же, меня поразило больше всего — описание смерти Казакевича.
Без шуток: с художественной и нравственной стороны, это не менее сильно, нежели рассказ Толстого «Смерть Ивана Ильича».
Есть в этом какая-то дивная смесь Набокова, Платонова и Цветаевой.
Всего на 2-3 страницах, есть всё: и чистилище близких, когда умирает родной им человек, ставших нежными тенями в заботе о нём, их робкие улыбки, подобно мотылькам залетевшим в ад, скрашивая сумерки умирания любимого, и, милый гость — ангел: Аля, навещающий простёртого в постели, больного, жёлтого, как песок и янтарь, и сама Аля — янтарная: только приехала с балтийского побережья и загорела: смуглый ангел..
И до слёз трогает разговор больного Казакевича с ней о том, что он уже побывал Там, и чувствовал бога, и американский журнальчик в его руках, -переведённый на русский, — когда Аля уходила, словно говорит уже о других берегах жизни, как и загар Али, побывавшей на берегах ада, и, наконец, последняя точка — смерть.
Казакевич умер 22 сентября. Алю повторно арестовали 22 февраля.
Смерть — как бессмысленная ссылка. И что самое страшное — мы даже не знаем, куда и за что.

В первой части книги — Алиной, - есть дивные воспоминания о времени ссылки.
Это.. что-то новозаветное.
Представьте себе, что нквд, загребая ночью людей, случайно, в суматохе, загребли и ангела, оказавшегося на земле.
Если бы Цветаеву забрали в лагеря или Андрея Платонова и они встретились.. обнажённые  в муке и надежду своей, до бессмертия и души, с печальной улыбкой крыльев за спиной, то вышло бы что-то похожее на Алю.
Иной раз жизнь Али, напоминала мне то жизнь святой, то грустную русскую сказку.

На Колыме, в лагере, куда она только что прибыла, одна женщина — чья постель была отдельно от всех, словно она.. не совсем человек, — подошла к ней и шёпотом попросила её спрятать у себя, на время, свёрточек.
Безумие, да? Алечка, искренне, как ребёнок, откликнулась на просьбу женщины.
Через 2 дня — жуткий обыск в камере, с собаками и вспоротыми матрасами: начальника тюрьмы ограбили.
Если бы у Али нашли свёрточек — расстрел.
Она как ангел, бледная, всё понявшая, смотрела сверху на всё это.
Своровал любовник этой женщины, попросившей Алю об услуге.
Чуть позже, за отказ «стучать», начальник отправил Алю в самый мрачный и далёкий лагерь в тайге, на лесоповал,где термометр замер на отметке  — 50, — 60 (температура на какой-то далёкой и грустной планете).
Там долго не жили,

И что вы думаете? Всё вышло как в русской сказке.
В этом лагере был друг того самого вора-любовничка, который написал ему, что бы он помог Але (как не вспомнить любимую Цветаевой Капитанскую дочку Пушкина, с разбойником Пугачёвым и заячьим тулупом! Кстати, прозвище Али было — зайчик. Прозвище Марины — Рысь. Сергея Эфрона — волк. Имя Мура, говорит само за себя).
Этот друг помог Але доставить письмо в Москву, к её возлюбленному: вскоре Алю вытащили из ада.
Мне вдруг подумалось.. а может, каждый из нас, не подозревая о том, является ангелом.. для другого человека, хоть раз в жизни?

На икону — странную, правда, но дивную, — просится описание Алей одного случая в лагере.
Устроили банный день.
Банщик был очень кроткий и верующий парень: не глазел на женщин.
Словно на причастии в аду — все раздеты. Пар — как межзвёздный туман и словно божье на устах.
Голая монашка: душа в пятках и на кончиках крестящихся пальцев, сидит на скамеечке.
К ней подсаживается банщик, тоже, голый, лишь в фартучке сизом, как раненое крыло.
Он не смотрит на неё, но словно крылом обнимает, незримым, вторым.
Слово за слово, робкое, нежное.. и вот уже они говорят о былом, о храме в селе, благовещенье.
Словно невинные и обнажённые дети в раю..
Два мотылька.. в той самой баньке из сна Свидригайлова в аду (ПиН Достоевского), но вместо пауков — одни мотыльки!

До слёз меня тронуло путешествие Али и Ады в Туруханск, на Енисей, к месту ссылки.. через 10 лет.
Обычно, преступник возвращается на место преступления, а тут — жертвы.
Быть может.. так душа возвращается на землю после смерти.
Аля стояла на холмике у реки и слёзы дрожали на её ресницах и моих.
Ей стало легче.
Боже мой! Взяли, просто так, как в кошмарном сне Кафки, и изувечили жизнь девчонке: 16 лет вычеркнули из жизни.
Муру было 16 лет, когда Марина покончила с собой. 16 лет было Марине, когда она впервые сделала попытку покончить с собой, в парижском театре, в темноте приложив дуло револьвера к груди: несколько холостых подряд..
Через 16 лет эмиграции Цветаева вернулась на родину.

В дневнике Цветаевой я однажды наткнулся на прелестное место.
Марина сидела за столом, по обыкновению уперев руку в лоб.
Маленькая Аля, года 4, смотрит на неё с пола, смотрит, и говорит: не пишется, Марина?

- Не пишется, Аля.

- Стихи устали?

Марина грустно улыбнулась..

Вот и жизнь, судьба Али — устали.
Более того, что-то основное в ней умерло.
Аля после ссылки, живёт как лунатик. Призрак-лунатик.
Одно ей грустно: пока она была в ссылке, о матери все забыли, словно память о ней, тоже сослали в ссылку.
И она грустно записывает: вся душа гениев уходит не в мужей, не в жён, не в детей — в творчество.
И Аля, словно Орфей, сходит в новый ад — к теням слов матери, ища в них.. нежность и душу, которыми была обделена.
Грустная, спиритуалистически-суицидальная мысль Али, словно тенью смерти своей, ласкается к смерти матери: Книга мамина не издаётся. Книга мамы продолжает висеть в воздухе.
Аля исполнила свой долг, вернув нам творчество Цветаевой, словно Орфей, выведя её память из ада забвения.

Странное дело: читаешь мистические книги про ангелов, смотришь на ангелов с крыльями куропаток на картинах эпохи Возрождения, и.. не веришь в них.
А потом читаешь вот такие дантовы воспоминаний Беатрич лагерей, и веришь, веришь! Ангелы есть!
Только они сами не знают, что они ангелы.
Может.. и бог, также кротко существует в мире, не зная, что он бог?
Ада Федерольф впервые увидела Алю в Рязани, куда её «сослали» после лагеря (и Алю).
Они ещё не знали друг друга. Ада просто видела изредка на солнечных улицах Рязани, удивительно прекрасную и стройную девушку и любовалась ею, но боялась подойти.

Затем Ада описывает кафкианскую апокалиптику облав и арестов тех, кто уже сидел раньше.
Десятки тысяч невинных, измученных в лагерях людей, вроде бы вырвавшихся из ада — забрезжила синева леса вдали, как у Данте, когда показался рай на горизонте, — вновь уходят в ад, в ещё более мрачный.
Представляете? Человек умирает и оказывается в бескрайнем сиянии.
Вокруг, прозрачно мерцают ангелы, как светлячки в рассветном лесу, и ты робко идёшь за ними, улыбаясь и не веря до конца в чудо, уже слышатся милые голоса умерших друзей.. и вдруг, ангелы чеширски улыбаются крыльями и исчезают, воздух темнеет и душа в ужасе понимает, что её куда-то завели, она стоит на тоненьком льду, покрытом трещинами: подо льдом мелькают тёмные силуэты чудовищ..

Я кажется понял мрачную механику репрессий, являющейся лишь рябью общего ужаса жизни.
Аля где-то писала, что многие люди рядом с Цветаевой, «страдали» горной болезнью: Марина всегда жила на высоте чувств.
В жизни тоже есть такие Вершины, и если, как в кошмарном сне, или фотографическом негативе, эти Вершины, которые незримо пронизывают сны вселенной, сияние шопенгауровских лучей «воли к власти» (по сути, Ницше ошибался: воля к власти, есть лишь рудимент воли к любви: желание обнять всех людей, животных милых, весь мир — душой. А если её нет… обнимают пустотой и тьмой), так вот, если такие Высоты занимают тщедушные люди, духовные калеки, происходит ка-та-стро-фа, таинственней и безумней, чем пресловутый квантовый эффект бабочки: от взмаха крыла бабочки, на другом конце света, может произойти цунами.
Самые ничтожные, серенькие, пошленькие мыслишки, желаньица, обиды мизерные, вдруг подсвечиваются каким-то апокалиптическим курсивом, словно на них навели тысячи софитов и телескопов.

В этом и правда есть что-то кинговское: словно морок и туман 6-го измерения медленно проникает в жизнь, заполняя людские жизни и судьбы.
И что страшнее всего — это было и будет, просто в разных пропорциях. и люди привыкают к этому «туману», как к городскому смогу.
Вот так посмотришь на иного русского чиновника, или иностранного крупного политика, и хочется воскликнуть с грустной улыбкой: боже.. ну какая политика для тебя? Максимум, подметать вечером улицу возле цирка!
И пусть на дне твоей души тихо и сонно мерцает вся та пошлость и ад, которые теперь насилуют жизнь и страдают невинные!
Иной раз покупаешь черничную булочку в кондитерской… приглядишься, и, мурашки по плечам: перед тобой стоит продавец, в котором спит — Берия, Калигула!
И ты так рад, что он не политик, а милый кондитер, пусть и чуточку хмурый! И хочется его поцеловать, чтобы он улыбнулся, милый!
А порой.. в парикмахерской, приглядишься к девушке в зеркале и ахнешь: боже мой! Клеопатра с каштановыми волосами и чудесными глазами, цвета крыла ласточки! Только носик ещё прекрасней! В глубинке России, обслуживает меня! Милая.. вот тебе бы в политику, в космос, куда угодно! Тебе можно всё..
Смущённо, с красными ушами, делаю комплимент её носику и ухожу. Она улыбается мне вслед.

И что грустно, горстка таких политических мерзавцев (что мне нравится в Але — её детская непосредственность. Она не хочет казаться святой, и, как дети, говорит то, что видит сердце в данный момент: если человек мерзавец, она так и говорит; если в сердце мерзавца просиял мгновенный свет, изумив его самого, она могла и руку ему поцеловать, потому что в этот миг он — ангел. Ангел спит в каждом из нас) словно создаёт этот тёмный туман, и через несколько лет, глядь — война, словно ни с того ни с сего.

Ада Федерольф, милая девушка с внешностью и повадками Мэрилин Монро, вышла замуж за англичанина и уехала в Англию.. Потом вернулась в Россию.. одна.
Вернулась в ад. Уже пережившая тюрьму, вновь оказалась в ней, просто так: Ницще бы грустно улыбнулся этой «запинке» Вечного возвращения, как на старой пластинке, словно заикающийся и перепуганный ангел хочет выговорить какое-то вечное слово.. и не может.
Она стояла в сумерках камеры, опустошённая, печальная, и вдруг, чудо: словно солнце взошло вечером и осветило всё: в камеру вошла Аля.
Утром, Ада стояла возле весеннего серого окошка и вслух читала стих Цветаевой.
К ней подошла Аля и робко улыбнувшись, спросила:

- А вы знаете, чьи это стихи?

- Конечно! Марины Цветаевой.

- Вам нравится?

- Очень!

- Цветаева… моя мама.

Не знаю почему, на этом моменте на моих ресницах задрожали слёзы.
Словно голос Марины, похожий на Ариаднову нить, помог сблизить двух потерявшихся ангелов.
Боже мой! Сколько им предстояло ещё вынести в ссылке!
Цветаевская тема встреч-невстреч, волшебно просияла в жизни Али и Ады.
Воспоминания Ады, не только о жизни Али, в ней отразился весь микрокосм той безумной поры, встреч с людьми, похожими на ангелов.
Мы как-то не думаем о том, что вот, просто нежно стоя рядом с прекрасным человеком и улыбаясь, мы быть может уже спасаем его от чего-то мрачного, что полыхает за плечами этого мгновения.

Много чего промелькнёт на страницах воспоминаний, словно узоры на заиндевевшем стекле мчащегося куда-то поезда, узоров, похожих на крылья ангелов и райские папоротники: и милые животные (непоседа-кошка Шушка, верная собака Роман), и ласковые дети, родившиеся в аду с печатью бесов на судьбе: на вечное поселение (слёзы и горе матерей), и, как итог, райский образ сада, словно бы из стиха Цветаевой:

За этот ад,
За этот бред,
Пошли мне сад
На старость лет.

Ада и Аля после ссылки построили себе домик в саду у реки в Тарусе, где Марина провела детство.
Что-то нервы у меня стали сдавать. Часто слёзы были во время чтения. Иногда просто, в горле дрожали..
Это так странно, райски блаженно: не знал ничего об Аде, и вот, её душа и нежность к Але у меня на ладошках, в книге.
Чувствую себя ангелом. Я теперь люблю её, как и Алю.
Интересно, что уцелеет в моей памяти об этой книге, лет через 10? (для меня, с моим здоровьем, это столь же немыслимое и отдалённое расстояние, как и 10 световых лет до звезды, в Поясе Ориона: может там душа Али и Ады? Платон верил, что души после смерти живут на звёздах...).

Быть может, Ада мне вспомнится тем, как она в первый раз провожала Алю в ссылке через бурный Енисей, на её первые работы там, на хлипкой лодке.
Ада осталась на берегу (на том, на котором стояла Аля, спустя много лет, вновь приехав туда уже туристом?), упав на колени в прохладную траву и молилась ветру, волнам, вечеру, чтобы пощадили Алю (были случаи что лодка не доплывала и гибли люди), а потом, со слезами, перешла от язычества к христианству, хотя толком не верила в бога, и стала молиться Христу.
Ангел Ада.. в прямом и переносном смысле.

Что я вспомню об Але?
Как в ссылке, к ней, милой, сами приходили звери, словно нежная свита её, приходили к ней в дом и даже в постель.
Так, однажды, бездомный и несчастный серый кот с белыми лапками, пришёл к ней, забрался в постель и свернулся тёплым клубочком на подушке, над головой Али.
Ада с улыбкой сказала: похоже на живой, пушистый нимб..
Такой я и запомню Алю, такой она запомнится и тем, кто читает эти строки.

Автор воспоминаний, о которых сегодня расскажу, был арестован в 1930-ые года и отбывал срок в 8 лет на Колыме с 1938 по 1945 года. Но его мемуары не структурированы в одну книгу, а представлены в виде сборника рассказов. Но вот парадокс... они меня не тронули, хотя обычно книги на эту тему всегда ощутимо задевает все струны моей души.
А дело вот в чём, как я думаю. Борис Николаевич словно боится погрузиться в воспоминания, будто вспоминать - это как касаться водной глади. Коснись и тут же разойдутся круги памяти, увлекая за собой в омут, туда, в худшее время жизни. Воевавшие в Великую Отечественную, возможно, по схожей причине не любят рассказывать о войне.
Отдельный интерес для меня представила та часть книги, в которой разбирается творчество Евгении Гинзбург, выраженное в сильной книге "Крутой маршрут". Дело в том, что в воспоминаниях людей, отбывавших срок вместе с писательницей и знавших её уже после освобождения утверждают, что страдалицей она себя больше представляет, чем являлась на самом деле. Не в жизни, а именно в лагерных условиях.
Мне хотелось узнать подробности. И, благодаря Борису Николаевичу, я их узнала. Он уделил этому достаточно внимания и был весьма убедителен в своих аргументах.

Всегда знала С.Эфрона только как мужа любимейшей поэтессы М.Цветаевой - и вот попали мне в руки эти "Записки". Удивительно интересно и талантливо написано! Эфрон - офицер Белой армии, вынужденный после поражения Белого движения эмигрировать с семьёй.
В первой части описывается, как все началось для него: Москва, 26 октября 1917 года. Горожане тревожно ждут, что дальше; вести из Петрограда пугающие, в Москве уже всюду развешены воззвания большевиков, по улицам бесконтрольно разгуливают озлобленные солдаты, готовые легко расправиться с непонравившимися, особенно с офицерами. Вскоре начинаются уличные бои, стреляют с крыш, из домов, с боем берут переулки; главнокомандующий - предатель, открыл для большевиков кремлёвский арсенал. Не хватает людей, ещё больше- оружия. Убитые, раненые; мирные жители перепуганы до смерти. Читаешь с волнением и тревогой, хотя и хорошо известно, чем все закончилось. Через 6 дней приходиться отступать, выжившие пытаются прорваться на юг, в Ростов.
Долгий путь через Крым в Новочеркасск. Исхудавший, обросший автор попадает к своим. Сколько их? Сорок тысяч, шестьдесят? Оказалось, несколько сотен...А местные банкиры и купцы, хоть и боятся большевиков, Добровольцам тоже материально помочь не спешат - выжидают.
Есть и другие части- новеллы, не менее интересные. В последней части Эфрон анализирует судьбу Добровольческого (Белого) движения и эмиграции. Движение это было не за старый строй, не за монархию, оно было основано на неприятии зла, а под ним подразумевались большевики, которые, по их убеждению, могли привести Россию только к краху. Высокая идея- за Родину, за Россию! Но идея, оторванная от реальной жизни, а потому обречённая на провал. Люди хотели мира, крестьяне- земли, а Добровольцы об этом и не думали. Кроме того, за спиной Белой армии помещики устраивали карательные операции, пороли и убивали крестьян, посягнувших на землю и помещичье имущество. Так что окружавшее бойцов равнодушие быстро сменилось злобой, так и шли по России, окружённые стеной враждебности, оторванные от своего же народа, не интересуясь его проблемами и нуждами. Да и Белые генералы, как я читала ранее, не сильно ладили между собой, борясь за первенство.
Интересно написано об эмиграции. Люди, фактически, годами сидели на чемоданах, не живя толком- ожидая лишь "завтра". Отсюда- ежеминутное раздражение, мертвящая, иссушающая скука, страшное уныние. Одни надеются на новую интервенцию, другие мечтают, что о них вспомнят на Родине... При этом Запад они считают бездуховным и "прогнившим", а носителем духовности- только Россию, вот только в России не осталось церквей и Русского Православия, да и духовности не осталось...Душная, тяжёлая жизнь, вот уж и самоубийства начались... О материальных трудностях эмигрантов написано много, а вот о гнетущей моральной стороне- гораздо меньше.
Однако о возвращении речь не идёт, пишет Эфрон, и не из-за боязни ЧК- он воевал по убеждению, хоть и потерпел поражение, между ним и Россией- тысячи могил его боевых товарищей. Однако в конце концов вернулся, как мы знаем, и был расстрелян...А заодно в лагерях оказалась и дочь.

Как бы ни было ужасно прошлое, его надо вытащить на свет и рассмотреть все зоны поражения - умственные язвы, сердечные раны. Разве жизнь: на каждом шагу ждать удара, пригибаться, чтоб не увидели и не задели, задыхаться в ночных кошмарах? Человек болеет, теряет свой облик и заживо гниет. Народы и семьи также могут ступить на этот путь.
Книги Демидова о том, как махина государства уничтожает тех, о ком должно заботиться по Конституции. Жизнедробительный наркомат работает на запредельном уровне (в НКВД "предельщиков" нет), набивая тюрьмы испуганными тружениками, крестьянами, профессорами, юристами. В этом сборнике собраны истории профессора-физика, прокурора, инженера крупного производства. Конец известен. Читаешь не ради завершенности. Возможно, ради памяти. Они жили и были преданы. Их предавали коллеги, начальники, родные. Их предали из страха и из невежества. Невежество тоже приводит к предательству. В повести "Оранжевый абажур" есть молодой следователь, который рад получить в работу контрика, ведь за это больше платят, за это можно получить награду. Следователь озабочен тем, какой метод применить, чтобы человек подписал признание в контрреволюционной деятельности. Метод, который одновременно убьет человека и вознесет на ступеньку вверх к деньгам и власти.

Жертв инквизиций помнят, помнят узников концентрационных лагерей, помнят жертв террористических актов. О тех, в чьей крови искупались измена и властолюбие, тоже надо помнить. Всех имен не узнать, ведь надгробий нет. Нет и праха. Мертвая земля размолола, бурные воды унесли. Нет, не только земля и вода унесли их имена и тела. Те, кто еще остался жить и должен был есть, не всегда могли отказаться от руки или ноги загнувшегося заключенного. О смерти и любви в лагере можно прочесть в сборниках "Чудная планета" и "Любовь за колючей проволокой".

Книга негромкая, читателей у неё мало, и на запрос в поисковике «Записки лагерного врача» первым выскакивает Булгаков. Что-то общее у этих книг есть: автобиографичность, профессия ГГ и то, что оба юных врача (а в случае с Александровским - недоучившийся врач) практику проходят в глухих местах, постигая науку врачевания в невероятных условиях. Только у Булгакова бывший студент свободен и волен всё бросить и уехать, а Александровский - заключённый по 58 статье.
С одной стороны, «Записки лагерного врача» - ещё одна книга о нелёгкой жизни советского интеллигента, попавшего на лесоповал за громко высказанное собственное мнение о…. С другой стороны – это живое свидетельство эпохи, это цела жизнь и поколения, и отдельного представителя этого поколения. Очень трепетное свидетельство, история, рассказанная без ненужного надрыва и драматизма. Очень дорогое свидетельство. Дорогое уже тем, что человек всё это пережил и выжил.
Не ждите от «Записок лагерного врача» страшных картин каторжной жизни. Они есть, но рассказ ведётся неторопливо и спокойно, складывается неверное ощущение какого-то благополучия даже на лагпункте. Но это спокойствие уже переболевшего прошлого, рана уже затянулась и только ноет глухими ночами, чешется, напоминая о своём существовании. Как там у Солженицына: тело заплывчиво, а дело забывчиво?
Не уверена, что к таким книгам можно подходить с меркой «нравится -не нравится». Да и как сказать, что о человеческой боли прочитала с интересом или удовольствием? Книга стоящая, хотя и маленькая, и, возможно, среди множества похожих не совсем заметная.