5 Крупица грядущего света

Может быть оттого, что мне никогда не приходило в голову рассматривать Антона Павловича в таком нетривиальном качестве. А может - потому что уровень моего доверия к тому, что рассказывает Быков, уже преодолел критический порог, и теперь поверю, даже если ему вздумается сказать, что Солнце всходит на западе (ненадолго и пока сама не убедюсь, убеждусь... в общем, пока не случиться убедиться в обратном). Он хочет рассказать о Чехове как антидепрессанте? Отчего не последовать за прихотливым извивом авторской мысли? Сама я, в простоте, если какой чеховский рассказ и использую с завидной регулярностью в качестве, близком к заявленному, так «Письмо к ученому соседу». И каждый раз, перечитывая, смеюсь до слез. А потом наваливается такая тоска кромешная, что хоть плачь. Оттого в последние годы и не перечитываю. Должно быть, по внутреннему складу я просто не расположена к депрессиям, а когда так, то и искать антидепрессанта не нужно.

На вопрос, люблю ли я Чехова, отвечу со всей возможной истовостью – конечно люблю. Короткие юмористические рассказы. С постановками его пьес все как-то не везло, еще в юности решила для себя, что лучше читать их, чем смотреть на театре. В прошлом году перечитывала и только укрепилась во мнении. Что до крупной прозы, то - вот он, лично для меня придуманный патентованный метод впасть в депрессию. Не могу переносить, кроме «Дамы с собачкой». И что, выходит из всего массива произведений только ранние рассказы, одна повесть, да условно приемлемое отношение к пьесам? И это ты называешь любовью? Ну, еще к «Острову Сахалину» с большим уважением отношусь, хотя читать его для удовольствия, это ведь (шепотом) оксюморон, нет?

И тем не менее, возвращаясь к лекции. Дмитрий Львович так расшифровывает ее название. Когда нам бывает невыносимо плохо и наваливается такая усталость от жизни, такое нежелание что бы то ни было делать, мы не обратимся, например, к Толстому, чтобы читать и воспринимать его, нужен определенный запас витальности, живой и деятельный настрой. И к Достоевскому не обратимся. Да, он мрачен, но это кипящая яростью мрачность, в ее топку надобно вбросить некоторое количество энергии, а где же взять, коли ни на что нет сил? Остается Чехов, невыносимый этим своим безнадежным пессимизмом, за которым, тем не менее, когда он совершенно уже размазал своего читателя, вдруг открывается намек на новую надежду. Лектор тут вспоминает концовку «Дамы с собачкой»: и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается. Значит, таки не кончилось, раз будет это трудное?

Что более всего невыносимо для Чехова? Пошлость, без особых раздумий ответим. А что такое есть пошлость? Не так-то легко сформулировать внятное исчерпывающее определение. Быков предлагает вариант, против которого не имею, что возразить – это когда правильные вещи говорит некто, неумный, глубоко антипатичный тебе, не вызывающий доверия, с видом человека, изрекающего истину в последней инстанции: «Лошади кушают овес». Вообще, к записной морали отношение у Антона Палыча, как бы это внятно – по касательной. И попытки советского литературоведения подать его эдаким тружеником (открывал врачебные кабинеты, в которых принимал крестьян бесплатно, произвел перепись населения на Сахалине; мог при необходимости написать рассказ накануне верстки в журнал) – эти попытки столь же несостоятельны, как желание новейшего времени выставить его христианским писателем. Вот разве что неловкий неуклюжий бестолковый дьяк в «Дуэли», фактически спасает героя, которого Корф непременно убил бы, и рука не дрогнула, когда бы в решающий момент дьяк не выскочил из кустов с криком; «Он застрелит его!» И рука Корфа дрогнула, и пуля лишь оцарапала противника.

Редкий пример истовой религиозности – это рассказ дьяка об отце, сельском священнике, который так глубоко верил, что идя служить молебен о ниспослании дождя во время долгой засухи, брал с собой зонт. Тремя фразами, которые всего труднее произнести: «Я люблю тебя», «Прости меня», «Помоги мне» человек испокон веку обращается к Богу и самый религиозный, с этих позиций, рассказ Чехова – о Ваньке Жукове, отчаянный плач, который кончается словами: «Миленький дедушка, константин Макарыч, забери меня отсюда», - это по сути обращение к Богу. Заберет. Что до семейных ценностей и дома – то нет, пожалуй, писателя, у которого они вызывали бы столь резкое отторжение. Чистая беспримесная ненависть к Дому наиболее предметно отразится в «Доме с мезонином», где отец героя, архитектор строит по всему городу отвратительные уродливые дома, к которым горожане так уже притерпелись, что считают их его стилем - сплошь клети да подклетки, в которых нечем дышать. А герой предпочитает жить в сарае, чем селиться в такой дом. Дом детства Чехова не был счастливым. Да ведь он и своего счастливого не сумел устроить, а всегдашняя заполненность гостями, оттого, что со своими остаться невыносимо, уж лучше с чужими.

И тут имеет смысл поговорить о чеховских деталях, которые у него играют совершенно уникальную роль. До Чехова никто такого не делал. Как правило, деталь тем или иным способом работает на утверждение генеральной линии повествования и образа героя. Ах, - говорим мы себе постфактум, - Уже и тогда было ясно, что человек он скверный (жалостливый), когда пнул собачонку (перевел старушку через улицу). Так вот, у Чехова детали словно бы совершенно не встраиваются в привычную служебную ипостась, они сами по себе и, кажется, к происходящему не имеют отношения. «К чему он это сейчас?» - подумаешь и не найдешь ответа. Но странным образом через эти косвенные неприкаянные и неуместные подробности прорастает вдруг восхищенное: «Господи, как хорошо и как непонятно!» Эстетическое у Чехова надстоит этическому, моральному и религиозному. Кьеркегор не одобрил бы (это уже я говорю).

Так есть ли смысл искать в Чехове спасения от депрессии? Есть. Когда невыносимость хождения по кругу, раз за разом наступая на те же грабли, декларирует себя с такой отчаянной очевидностью, только и остается, что «выход за». Эта форма существования проекта «Человек» себя исчерпала, необходим переход на следующую эволюционную ступень. Вот тогда и приходит Чехов, говорящий, что ничто не указывает на возможность чуда. А между тем в воздухе оно растворено.