5

Пространство как повод
Виноградное мясо дорог и способы его обработки

Ольга Балла

Александр Генис. Странник: Путевая проза. – М.: Новое литературное обозрение, 2011. – 144 с. – (Письма русского путешественника. 009).

НГ-Ex Libris. - 30.06.2011. = http://exlibris.ng.ru/koncep/2011-06-30/7_prose.html

Проза Гениса – собрание формул. Мясо (мандельштамовски-виноградное, разумеется!) событий, нет, их текучий сок - увяленный до плотной сладкой густоты, как яблочная пастила или чурчхела.

Вот же умеет человек так работать, что текст одновременно и плотный – ничего ведь случайного! – и лёгкий до прозрачности. Будто он и не работает вовсе, а так, болтает с нами – руки в карманы.

Но ох, сколько в этих карманах всего. И вытаскивает он это «всё» весьма дозированно.

«Автор, - сообщает нам аннотация к очередному сборнику «Писем русского путешественника», - использует все жанры, кроме банальных: лирическую исповедь, философскую открытку (а это что за жанр такой?! – О.Б.), культурологическое расследование или смешную сценку». Но в том-то и дело, что жанр у него – собственный. Соединяющий в себе всё названное – и ещё много неназванного. В фирменный генисовский жанр, точного названия для которого (помимо самого общего – «эссе») пока не подберу, но который узнаётся сразу же, с полпредложения.

Тут, сросшееся в цельность - всё: и культурологическое, и философское, и анализ под видом игры, и игра под маской анализа - и опять же смешное, чтобы читатель, не приведи господь, не принял всего чересчур всерьёз. «Нет ничего скучнее честных дорожных записок, где взятые напрокат знания нанизываются на маршрут отпуска». Смешное – лучший способ выговорить глубокое. Глубокое так защищается. А заодно и нас защищает – чтобы не поранились о то трудное и горькое, что всегда с нами и ранит и без того. Смешное – это такая техника безопасности.

Конечно, это и дорожные записки тоже – только всё-таки внутренние. Всякие внешние приметы тут – лишь поводы высказаться; не более чем (остро отточенные) инструменты. Генис – грустный интроверт, упорно и убедительно притворяющийся весёлым экстравертом, гурманом, жуиром и ёрником (впрочем – с каких это пор одно другому противоречит?). Экспериментатор, прикидывающийся поверхностным наблюдателем. (Это чтобы предметы экспериментирований не испугались и не убежали!)

О да, конечно, «путешествие – чувственное наслаждение, которое, в отличие от секса, поддаётся описанию» (впрочем, не сомневаюсь, что, поставь себе Генис такую задачу, у него бы получилось). Но не только же в этом дело. Ради одного наслаждения и стараться бы не стоило: мало ли что «поддаётся описанию»!

«Не впечатлениями дарит нас дорога, а состоянием. Путешествие – опыт самопознания: физическое перемещение с духовными последствиями. Встроив себя в пейзаж, автор его навсегда меняет…»

Напишет вам такое гурман-экстраверт?

Так вот, книга Гениса – внешне выглядящая собранием будто бы необязательных (правда, очень плотных) заметок о будто бы необязательных перемещениях автора-наблюдателя в пространствах по обе стороны Атлантического океана – на самом деле сборник протоколов изменений, автором в пространстве (да заодно и в себе) производимых.

Тут самое время прояснить вопрос, заданный Генисом себе и нам в самом начале, во вступлении о «поэтике дороги» - единственном, кажется, тексте в книге, в котором автору, несмотря на все усилия выглядеть лёгким, необязательным и ироничным, пришлось-таки выговорить некоторые серьёзные и принципиальные вещи открытым текстом.

Как, собственно, возможен какой-то смысловой навар от «пишущего странника», напоминающего, по мысли Гениса, «мясорубку»: входит одно, выходит другое, малопохожее» - «с одной стороны, например, архитектура, с другой – стихи»? Вообще, «что делает эту литературу путевой?»

А вот что: изменения. В пространстве, в человеке, в его понимании вещей и самого себя.

«Чтобы путевая проза была и путевой, и прозой, она обязана быть авторской. Нас волнуют не камни, а люди – и то, что они чувствуют, глядя на камни. Отчёт об увиденном – феноменологическое упражнение, описывающее лишь ту реальность, что поселилась в нашем сознании и сменила в нём занавески. Для такой операции нужна не только любовь к знаниям, но и просто любовь. Она соединяет человека с окружающим в акте интеллектуального соития, за которым тоже интересно подглядывать. Любовь служит марлей, отцеживающей в текст лишь те детали, что внушают ностальгию – ещё до того, как мы покинули пейзаж, почти заменивший родину.»

В общем, как всегда: внешнее тогда по-настоящему интересно, когда оно о внутреннем, когда становится материалом для него.

«Когда самое интересное в путешествии – путешественник, то лучше читать о том, о чём и писать-то нечего». Поэтому сам Генис уверен, что «лучшую путевую прозу писали полярники». Те, чей «литературный дар был попутным, нечаянным»; те, кто вёл свои дневники «в соавторстве с природой и подражая ей – её терпению, масштабу, философии», вблизи от «точки, где исчезает всякая жизнь, кроме авторской собственной» - и эта близость придавала «всякой строке экзистенциальную наценку». Те, кто оказался «в высоких широтах» наедине с «единственной достопримечательностью»: «абстракцией, невидимой, неосязаемой и бесспорной, как Бог, душа и полюс.»

В пространствах, полных туристских радостей, к этой абстракции приходится ещё пробиваться. Но есть места, где она всегда с нами – в той же ледяной пустыне, например, или ещё – в привычной обстановке, где все детали настолько известны и не привлекают внимания, что практически прозрачны.

В этом смысле дальняя дорога, надолго изымающая нас из привычного контекста, и полное отсутствие всяких передвижений и перемен, в котором как будто и глазу зацепиться не за что – полностью совпадают.

И в этом же смысле для настоящей путевой прозы и пустыня не нужна. Её можно писать, не выходя из дома. Тоже ведь путь: из одной точки жизни – в другую. Из дня – в день. От рождения – к смерти. Было бы только внимание правильно организовано. Остальное – материал.