3 «Никогда не пойму, как можно быть под властью литературы, не ненавидя ее люто!»

«До чего же трудно сделать из себя то, для чего ты создан, и подняться до уровня намерений, связываемых с тобой богом, даже если эти намерения довольно скромны».

Итак, Томас Манн, сын торговца и сенатора, который к тому же ведал налогами и, следовательно, считался самым влиятельным среди сенаторов. Если верить автору книги, то своей любовью к излишнему увлечению деталями описания чего бы то ни было, Томас обязан своему отцу. Тот даже в своем завещании уделяет очень много места требованиям к тому, как он должен будет положен в гроб, в какую сторону должна быть наклонена его голова и так далее. В принципе, это является явным показателем собственной зависимости от мнения посторонних. Брат Томаса, Генрих Манн также стал писателем – вопреки ожиданиям отца, а две сестры покончили с собой. В время учебы в гимназии Томас звезд с неба не хватал и даже дважды оставался на второй год. До аттестата об окончании так и не дотянул. Несмотря на это у него складывается твердое убеждение в собственной уникальности или талантливости. Впрочем, какие-то предпосылки так считать у него были – ведь его начали печатать еще в гимназические годы, когда он стал издавать свой журнал. История умалчивает о том, кто и почему предоставил ему полиграфическую базу, но очевидно, что кому-то было это выгодно. Сам Томас Манн не особо задумывается об этом. И позднее, когда ему, очевидно, заказывали очерки о творчестве Ницше и Шопенгауэра – ведь без заказа очерки эти бы никто не печатал – он ничтоже сумнясь рубил «правду-матку» о знаменитых философах, паразитируя на их славе. Но это потом, а сперва ему пришлось трудиться в страховом банке. Именно там, тайком, он писал свои первые рассказы. Уйдя из банка, он живет на содержании у своей матери и поступает вольнослушателем в Политехнический университет. Там он записывается на лекции по эстетике и о трагедиях Шекспира и доказывает, что он своего рода «богом избранный». Хотя, в глубине души, он осознает, что намерения бога относительно него «довольно скромны». Позднее, описывая свои труды, Томас Манн сравнит талант с вампиром, который высасывает из человека кровь. Ступенькой к его собственной философии становится спина Ницше. Кому-то было выгодно, чтобы Томас Манн начал изображать философию Ницше, как пропаганду аморализма и культа силы взамен развенчанной морали. Детализация и здесь становится его «коньком». Томас Манн цепляется за слова «сверхчеловек» и «белокурая бестия» в сочинениях Ницше точно так же, как туземец за блестящие осколки бутылки, и начинает жонглировать ими. На Ницше он будет паразитировать почти всю свою сознательную или бессознательную жизнь. В статье «Философия Ницше в свете нашего опыта», написанной им в 1947 году на склоне лет, он дает обстоятельный разбор ницшевской философии. Критерий написания разбора был прост, если не сказать примитивен: «я почти ничего не принимал у него на веру, и именно это придавало моей любви к нему полную страсти двуплановость, придавало ей глубину». И это говорит человек, который приветствовал первую мировую войну, как утверждение немецкой культуры. К слову сказать, как большинство из мразей, которые ратуют за войну, он сам постарался сбежать из армии под предлогом серьезнейшей болезни – плоскостопия. Тем временем в 1895 году Генрих Манн становится редактором берлинского журнала «Двадцатый век» и предлагает младшему брату сотрудничать в этом издании. Через журнал брата двадцатилетний Томас начинает нести в массы идеи о том, что немецкий народ, «являясь самым молодым и самым здоровым культурным народом Европы», призван быть носителем любви к отечеству, религии и преданности семейному очагу. Он начинает писать историю своей семьи – произведение «Будденброки». И снова интересно, откуда у него была такая уверенность в том, что читателям будет интересна его семья? Сидя на мамины деньги в Италии, он читает русских классиков, плодотворно осваивая чужое духовное добро. Продолжает он и заочную полемику с Ницше, утверждая неотрывность эстетического начала от этического. Эту мысль он воплотит гораздо позднее в «Докторе Фаустосе». Словно завистливый маленький гном, Томас Манн начинает доносить до людского сознания свою мысль о том, что люди, не наделенные писательским талантом, но пишущие «превозмогая себя» стоят на более высокой ступени, чем люди, наделенные талантом. «Ведь это как раз и красиво, когда человек превозмогает себя и делает что-то еще лучше, чем ему дано от природы». При этом Томас Манн «забывает» о таком аспекте, каким же образом пробиваются к известности эти бесталанные люди! У него своеобразное карикатурное восприятие мира и, кстати говоря, он рисовал неплохие карикатуры. Хотя и довольно примитивные. Карикатура на лирику Ницше, например, изображала жизнь в виде опустившегося пьяницы с телом, напоминающим пасть змеи. Этим он хотел показать бездуховность жизни по Ницше, которая, якобы, упивается своей бездуховностью. По такому же принципу он будет критиковать и библейские истины, изображая героя, который по неведению женится на собственной матери и вкладывая в уста монаха основной посыл: «Позор природе и ее безразличию!». Или «мой дух не хочет примириться с природой, он ей противится. Она от дьявола, ибо безразличие ее не знает предела».
В принципе, как бы ни старался Томас Манн полить помоями Ницше и как бы автор книги ни выдергивал цитаты из статей Манна об этом философе, даже эти самые цитаты настолько затмевают своей глубиной все повествование о «замечательной личности» Томаса Манна, что без них книга была бы вовсе пустой. Томас Манн был взращен на той же грядке, где прорастали знаменитые русские писатели, взявшие в качестве краеугольного камня своей будущей славы критику жизни и общества с позиции человека. Ему, видимо, не давали покоя слова Гете: «чтобы что-то создать, надо чем-то быть». Потом он отмстит и Гете за эти слова, изобразив его в таком свете, что непонятно будет читателю, где вымысел автора, а где историческая правда. На закате лет Томас Манн признается, что почти всегда использовал прием «высокого переписывания». Он без колебаний брал подробности биографий Ницше и Чайковского и разбавлял их своими фантазиями. Историю своей собственной семьи он возводит в символ упадка, в символ растаптываемой жизнью человечности. И ведь кто-то же проталкивал этого писателя к «звездам». Еще во время его пребывания в Риме вышла его первая книга и сразу появилась в витринах римских книжных магазинов. Ведущая Томаса Манна по жизни рука была достаточно волосатой для того, чтобы расставить немецкие книги в витринах далеких от немецкого языка итальянцев. И почти сразу его берут на службу в редакцию «Симплициссимуса» с месячным окладом в сто марок! Второй опорной ступенью в своем подъеме к цели «стать знаменитой личностью» Томас Манн делает Шопенгауэра. Потолкав воду в ступе на темы, затронутые Шопенгауэром, Томас Манн делает вывод о приемлемости истины. Как он замечает сам, используя словоблудие: «можно думать в духе философа, не следуя его духу, то есть пользоваться его мыслями, но при этом думать так, как он, безусловно, не хотел думать…». И он развивает эту мысль в свое оправдание еще дальше: «так обходятся художники со всякой философией, - они «понимают» ее на свой лад, на эмоциональный лад». Перекручивание любого высказывания на свой лад становится «фишкой» Манна. Не жизнь я ненавидел, а себя ненавидел за то, что ненавидел жизнь… Это в характере Манна – по поводу и без повода использовать слово «ненависть». «Никогда не пойму, как можно быть под властью литературы, не ненавидя ее люто!»
Как истинный человек «принципа», и как человек, критиковавший Ницше за «белокурую бестию», Манн отказывается жениться на британке потому, что она другой национальности. Но его «Будденброки», тираж всего лишь в тысячу экземпляров, почти распродан. Издатель собирается издавать повторно этот труд, и – вот это щедрость – сам предлагает Томасу деньги вперед. Да и вообще, писателя заваливают просьбами написать рассказы или новеллы для разных журналов. Томас Манн в письмах пишет, что готов нашкрябать какую-то ерунду, лишь бы отстали. Он ведет себя словно избалованная королевская фаворитка. «Нейе фрейе Прессе» прислал на мою голову агента и предложила 300 марок за еще что-нибудь такое, как «Вундеркинд». А потом «Будденброки» выходят 18 тысячным тиражом! Проводя параллель между духовностью и аскетизмом, Манн противопоставляет духовности эстетизм, который не может быть аскетичным по природе. В своих письмах он почти издевается над людьми, почитающими его, и почти смеется над ними: «Я то знаю, что такое писатель; ведь в некотором роде я и сам писатель. Писатель – это, коротко говоря, человек, решительно непригодный к какой-либо иной, добропорядочной деятельности… По мне, понятно, пусть будет так, я-то здесь не в накладе. Однако куда это годится? Ведь поощряя порок, оскорбляешь тем самым добродетель». Вот такого вот деятеля в 1912-13 годах делают членом мюнхенского цензурного совета и общегерманского союза по охране писательских прав! Когда начинается первая мировая война, то Томас Манн пишет статью, в которой называет эту войну «великой, глубоко порядочной, торжественной и народной». Его брат Генрих придерживается противоположного мнения, и переписка братьев прервется на целых три года из-за этих расхождений. Томас Манн же рассматривает войну как схватку между «культурой» и «цивилизацией». Культура для него есть «лишь стилистическая цельная дикость», а цивилизация – «это разум, просвещение, смягчение, упрощение, скептицизм, разложение». Луначарский даже мимоходом называет младшего Манна сумасшедшим шовинистом. Когда война Германией проиграна, и в Компьенском лесу подписывается перемирие с Антантой, то Томас Манн делает вид, что ему все равно и политика ему безразлична. Впрочем, по странному «совпадению», и представители советской баварской республики не замечали роскошный особняк Манна, никто не трогал капиталистический дом. Какое-то время «не замечали» его и пришедшие к власти нацисты, хотя Генрих Манн с их приходом к власти был вынужден сразу покинуть пределы Германии. Томас же спокойно произносит речи в Мюнхенском университете. Томас Манн попал в списки нацистов только через четыре года после того, как покинул родину и когда срок его немецкого паспорта давно истек. Арест на его гонорары и банковские счета нацистами почему-то снимается, и когда в 1933 году в Берлине выходит первый том «Иосифа», то издательство переводит ему причитающиеся деньги. Он даже платит налог, взимаемый с «бежавших из рейха», хотя его имущество как-бы под арестом. Более того, Манн публично опровергает заявления о своем сотрудничестве с антифашисткими журналами. Он любит запутывать людей во всем, что касается его настоящей сути. В своём труде о Гете он так перемежает реальные биографические факты с плодами своего воображения и размышлениями, что не понятно, где слова Гете, а где Манна. Его жизненная позиция: «я рожден для примирения, а не для трагедии». Его «труд» по Гете, а вернее отдельные выдержки о немецком характере, размножают в виде листовок. Этот пересказ используется на Нюрнбергском процессе британским обвинителем Хартли Шоукроссем, который оперирует им в своей обвинительной речи. Томас Манн дает пояснения газете «Таймс». Хотя пояснением это нельзя назвать. Он сказал: «я поручился за то, что в каком-то высшем смысле сэр Хартли и цитировал Гете все-таки верно». Когда он переезжает в США, то там для него учреждают специальную должность консультанта по немецкой литературе при Библиотеке Конгресса. А в 1944 году он получает подданство США. Более того, его речи американцы записывают на пленку в Лос-Анджелесе, которую доставляют потом в Нью-Йорк, а затем по телефону передают в Лондон, откуда велась трансляция на Германию. Но вообще-то, он предпочитает быть весьма осторожным в том, что касается осуждения Гитлера во всеуслышание и призывов немцев к свержению этого злодея. Он не хочет, чтобы в будущем его имя ассоциировалось у немцев с именем человека, желавшего разрушить страну. Он и письма писал старательно и очень много наверняка лишь с одной целью, чтобы благодаря им у читателей сложился бы образ если не положительного героя, то хотя бы такого человека, в которого не стоит бросить камень. В принципе, он добился этой цели. Автор книги, С.Апт, от души наковырял в письмах всевозможных позитивов, способных вызвать отдаленную симпатию к Томасу Манну, но не способных пояснить, в чем заключалась его «замечательность»…