1 Некра

«Сестромам» - это маленький праздник большой литературы.

Стоит сразу оговориться. Словосочетание «большая литература» в последнее все больше ассоциируется с чем-то таким имитационным – надувными танками, ракетами, растущим благосостоянием, короче, с потемкинскими деревнями. Казаться, представляться, а не быть, означать, но не значить – вот что такое нынешняя «большая литература».

При этом слагаемые пустоты все те же, что и в литературе нормальной – история, язык, традиция, смыслы. Другое дело, что их качественная основа совершенно иная.

Начнем, пожалуй, с самого просто с истории. «Про что» - самый верхний слой литературы.

Отечественных авторов принято упрекать в неспособности рассказать историю. Это не совсем так. И в XIX, и в XX веке все было не так уж плохо. Это уже современная российская литература сделала отсутствие истории фишкой (мы тут не развлекать пришли, а творить) и принялась клеветать на предшественников.

Поэтому о Некрасовой можно сказать, что она вполне соответствует нынешней тенденции читателя не баловать.

Если ободрать псевдопозолоту словесной шелухи, обнаружится вот что.

Рассказ про сумасшедшую бабушку, вообразившую себя девочкой. Рядом про жену, ушедшую к другой женщине (и стали они лесбиянками жить-поживать, да добра наживать). Дальше что-то вроде повести с вариацией на указанную выше бабушкину тему (не вообразила, а стала, не девочкой, а бабой в самом соку). Вот еще один вариативный дубль – в одном рассказе мужик бьет сына и безответно. А в другом - жену и с ответкой. Есть еще пара сходных сюжетов – в рамках одного растет девица-гора хорошая, а другого, «шагнувшая» - и, стало быть, плохая. Есть в сборнике обязательный 37-ой и другие годы, Куда без него? Все рассказы про горькую женскую судьбинушку. Но и мужик, поданный в феминистском ключе (тупица, животное) имеются. В одном мужик впрямь супергерой, хоть и с издевательским тоном, в другом обычный, то есть только воображаемый.

Глядя на сей перечень нетрудно заметить, диапазон у Некрасовой невелик: перепевает она на все лады пяток сюжетных поворотов и характеров.

Добро бы сборник был пухлый, страниц в 700. Простилось бы и забылось. Но в нем страниц вдвое меньше. Тут уж не забудешь, не простишь.

Добавим к этому общую монотонность повествования, однородность фона-задника, однообразие приемов и техники словесного плетения и поневоле согласишься с одним из рецензентов - похоже, мы читаем раз за разом одну и ту же историю – жила-была баба, страдала, потом померла, или пока нет, а значит еще страдает.

Кстати о фоне. Он однообразно мрачный. Другого в нашем искусстве свободном от цепей реализма не знают.

Жизнь в текстах Некрасовой тупая, грязная и скучная. В подъездах густо, от души, нассато, и стоит знакомый с детства амбре. Получается, в жизни ничего другого и нет.

Но позвольте, это же чернуха, про которую с каждого угла нам твердят, что все от нее устали. В редакциях же такое брезгливо заворачивают с вердиктом «слишком мрачно». Или нет?

Впрочем, бывают разные виды чернух. Одна, даже если это про городок Окуров, Глупов или Градов – жизнеутверждающая («уберите это немедленно», «так жить нельзя»). Другая – жизнеусыпляющая («так жили и так жить будем»), более того жизнеустрашающая. В первой из чернух в реальности что-то пошло не так. И всего-навсего то и надо, что подкрутить что-то в себе и вокруг, для того чтоб жизнь потекла по другому руслу. Во второй глобально ничего подкручивать не надо. Все идет та, как шло и как будет идти всегда. Мужик бабу побьет, а она его за это еще больше полюбит. Максимум изменений – баба начнет бить мужика, и теперь он уже начнет ее любить за это.

Но если не вдаваться в тонкости, при разности чернух, суть одна: большая литература не может жить без боли и трагедии. Наконец это теперь актуально. Раньше торговали смертью да любовью. Но любовь померла, а про смерть стало говорить неприлично, больно. Вот на боли, нытье да страхах и принялись зарабатывать.

То, что страдания высосаны из пальца, да из сценаристского ума – не беда: заветы «творимой легенды» никто не отменял, я – поэт, кручу-верчу куда хочу.

Вообще поэтического в книге много. Но это не есть хорошо. Проза должна избавляться от поэтической зависимости, а уж от нынешней поэтической клиники тем более. Там кроме языкового кривляния и изломанности нет ничего. Но как раз этим и полна книжка Некрасовой.

Хороший язык, хороший стиль – тот, которого не замечаешь. Если и бросается в глаза, то естественностью, плавностью, завершенностью, продуманностью.

Подобного у Некрасовой практически не встретишь.

Обычно ничего не говоришь про язык, но тут «не могу молчать». Да и как смолчишь, когда на него основная ставка, когда куролесами прикрывают очевидное – сказать-написать нечего, кроме очевидного - «женщина хорошая, а ее так обижают».

Но вернемся к языку. Проблемы с ним («как это сказайт по-рюсски») начинаются с первого рассказа, с первого абзаца, с первого предложения. Открываем и сразу тебе «почувствовал укус вины». Может, вина? Так лучше, хотя тоже безграмотно. Но ближе к правде. Потому что тот, кто вошел во вкус бития, как во вкус пития, вины за собой не почувствует.

А дальше через весь сборник несется: неудобное чувство, тачки дефицитстовали, квартирай, проволочки ног, безудостоверенность, хрустнула молния, плакал пахом, глаза, похожие на лоно, сломанные пальцы лука и прочие «вкусности», как говорят ныне в среде рецензентов.

Какое странное сочетание! Книга о боли, травме и насилии, построенная на бдсм-отношении к языку.

Иногда оригинальность доходит до абсурда. В рассказе «Лакомка» читаешь про солнечные лучи и не можешь разобрать не то они как слепни, не то, как котята, а уж каким макаром они вылетают-выползают из солнца-желтка и ухитряются при этом съесть нечто до основания, остается только догадываться.

Понятно, что в тексте солнце может быть хоть квадратным, но абсурд тем более требует цельности и логики.

Образцы стиля Некрасовой «Сестромама» можно привести и в более развернутом виде: «Из вериных распахнутых глаз валил такой мощный столп счастья, что проходивший мимо не мог не зацепиться».

Очень интересные отношения у Некрасовой с падежными формами, похожими на множественное число. Порой не разберешь о чем идет речь о соскАх или сОсках, мОчи или мочЕ, просил рукИ или рУки?

И вот такая неряшливость вкупе с апломбом и кривоязычием, выдаваемым за работу с языком, по всей книге.

Также обстоит и с хваленной фольклорностью.

Странная вещь получается. У авторов из Китая, Индии, Нигерии или какого-нибудь Перу введение фольклорного, мифологического элемента обычно приводит к усложнению картины мира, к расширенной, детализированной трактовке действительности. У российского автора это всегда шаг к тому, чтоб подать реальность как можно примитивнее. Некрасова играет еще проще, апеллируя к детской составляющей фольклора, к внешней стороне, этнике. Получается не проще, инфантильнее. Инфантильный – правильное слово, адекватнее всего описывающее тесты Некрасовой. Детей она не знает и детский взгляд на мир ей чужд, потому что кроме испуганного мышонка, идеального модернистского идиота в ребенке таится много чего такого, что в схему не вписывается. Масса прекрасных, возвышенных мгновений, ощущений полной гармонии с окружающим, по которым тоскуют люди, перебирающие время от времени в душе детские воспоминания или проживающие детские моменты вместе со своими или чужими детьми. Дети Некрасову не интересуют. Для нее ребенок – почти всегда будущая женщина, или забывшаяся старушка.

Возвращаясь к примитивности взгляда на мир, хочется спросить - отчего так? Возможно от того, что художественный текст перестал быть своего рода исследованием (что является признаком кризиса рациональности, научности и всякого трезвомыслия). Всем стало пофиг как и что. Тексты Некрасовой (и не ее одной) – живой пример безразличия к любой теме и проблеме как таковой. Достаточно констатации некоего убеждения, даже не факта (бабе живется плохо, а мужику лучше во всякое время и всякую эпоху) и нет никакого желания проверить так это или нет. Хватит заочного суждения. Достаточно лавочной философии. Что уж говорить о том, чтобы проанализировать «что с нами происходит».

Подвергнуть анализу, разобраться в причинах, в деталях, значит уже сделать путь к изменению. А раз нет такого намерения, то к чему вся голословица про боль-страдания? Ею все интернеты заполнены. Книгу, да еще коряво-кучеряво написанную читать нет нужды, чтоб узнать то, о чем любая соседка-подружка скажет.

А может дело в том, что никто не хочет перемен?

Заживет баба хорошо и не о чем будет писать Некрасовой. Не о чем ныть. Не на чем паразитировать.

Счастье литературному успеху противопоказано.

Отсюда общая позиция такого рода литературы – все осуждать, обо всем ныть, ничего не меняя по существу. Воображаемый Домострой рухнет – как же жить тогда? Ведь с счастьем все заканчивается. Так и в сборнике Некрасовой. Одолели мужика, тут и сказочке конец, а кто слушал – молодец.

Калечинско-малечинской литературе обязательно нужен маньяк, убийца, насильник, садист, идиот, извращенец. Потому что он, да насилуемая им особь женского пола (счастливых в книге не зря нет) первые друзья литературы травмы. Он тебя будет насиловать, а мы о тебе книжки будем писать с заковыристыми словами, и на телевизор ходить рассказывать про феминитивы и лечебное чудо одинокой женской жизни, в которой сами по своим страхам увязли и теперь тянем других за собой.

Отсюда подспудно ощущаемое в тексте Некрасовой нежелание идти-бежать вперед, ломота языка, доморощенный модернизм, когда уже постмодерн закончился. Фольклорный элемент - символ бегства в архаику. Ступор, лень, безделье, самодовольство. Менять ничего не надо, надо больше говорить.

В своих интервью Некрасова много разглагольствует о травме. Тема модная, в целом понятно отчего. Но и в книгах кроме дежурных живописаний абстрактно- тяжелого женского жития больше ничего не наберется.

Тексты Некрасовой безэмоциональны, иного и быть не может при избранной стилистике и общем, как думается, приблизительном, испуганном отношении к жизни.

Безэмоциональность полностью дискредитирует даже то немногое, что Некрасова хочет сказать. Любой женский роман имеет пользы и влияния больше, а значит и литературно мощнее. Понятно почему. Литература приема и пиара, безразличная к читателю, погрязшая в самодовольстве не может быть содержательной, не может стать эмоциональной. «Сердце прыгнуло в матку» - такие дела.

Ода издыхающей лягушке