3 «Я делаю то, что вижу, а не то, что нравится видеть другим. Я делаю то, что есть, а не то, чего нет»

«в искусстве следует всегда принадлежать своему времени, делать то, что видишь, не беспокоясь о моде»

Автопортрет Эдуарда Мане

В школе Эдуарда Мане оставляли на второй год в пятом классе. Его отец всячески противился сыновьему увлечению живописью, а вот дядя наоборот, водил племянника с собой полюбоваться различными коллекциями картин. В частности, он посещал маршала Сульта, который был знаменитым грабителем испанских церквей и собрал целую коллекцию шедевров. Дядя же и записал Эдуада на дополнительные уроки рисунка и сам же платил за них. В раннем возрасте Эдуард считал, что «в искусстве следует всегда принадлежать своему времени, делать то, что видишь, не беспокоясь о моде». И он делает только то, что видит. Рисует портреты своих товарищей и отказывается делать воспроизведение гипсовых образов на бумаге. Эдуард проваливает экзамен за экзаменом. Но ему делают уступку и разрешают, пропустив очередной класс, перейти прямо в старший. Мане хорошо рисует карикатуры. Он поступает на корабль и отправляется в кругосветное плавание, в ходе которого капитан находит применение таланту художника. Однажды, обследуя трюмы, капитан обнаружил, что сыры сильно пострадали за время плавания и их корка обесцветилась. «Раз вы художник, – сказал он Эдуарду, – освежите-ка эти сыры». Так Мане впервые взял в руки кисть, тогда это была кисть для бритья, и начал придавать сырам нужный оттенок. Голландский сыр продали тотчас же по выгрузке. Жители Рио, а особенно рабы, так рьяно на него набросились, что съели даже корки.
Спустя несколько дней по городу разнесся слух о нескольких случаях заболеваний холериной. Желая пресечь панику, власти публично заявили, что это вовсе не болезнь, а отравление недозрелыми фруктами. Но Эдуард-то догадывается, в чем истинная причина заболевания, капитан Бессон тоже – краска, с помощью которой сырам вернули их аппетитную привлекательность, содержала свинец.
Мане готовится к конкурсным экзаменам в мореходную школу, как того требовал отец. Но на экзамены так и не явился. Он твердо решил стать художником. И для того, чтобы попасть в число настоящих художников, он должен попасть в Институт, в академию изящных искусств. Изяществу он будет обучаться у Тома Кутюра. Правда, тот сам еще не стал членом Института. Мане начинает работать в ателье Кутюра. Кутюр – это ремесленник от искусства, человек, который мог сотни раз начинать рисовать одну и ту же картину. Полным натурщикам он предпочитает худых потому, что так проще изображать структуру тела, а потом прибавлять к нему столько, сколько понадобиться. Но Мане не таков, он не хочет копировать античные фигуры, не хочет просто срисовывать натурщиков. Вполне аргументированно он поясняет, что посреди улицы не разденешь натурщика догола, обнаженную натуру нужно и можно рисовать на природе, а не в мастерских. Тем более, что натурщики были в те времена так избалованы, что считали себя, а не художников настоящими служителями искусства. Но Мане бунтует только на словах. Точно так же, как и в истории со своим ребенком, который родился вне брака и которого признали в мэрии, но распространяли версию о том, что его сын Леон-Эдуард на самом деле не его сын, а брат его сожительницы.
Дальше судьба Мане, как художника, мало чем отличается от судеб других знаменитых рисователей. На деньги отца он направляется в Италию для того, чтобы долго и нудно изучать искусство, копируя и срисовывая репродукции в музеях Флоренции, Венеции и Рима. То, что в искусстве литературы именуют плагиатом, в изобразительном искусстве гордо именуют «выработкой стиля». К сожалению, нет места такому понятию, как талант, в прямом значении этого слова, когда, как говорил еще Гете, словно некая сила наделяет тебя вдохновением и заставляет творить нечто новое. Как ни пытается автор книги, кстати довольно многословный и громоздящий поверх образа Мане наслоения образов других знаковых фигур, например Бодлера, оправдать Эдуарда, как ни пытается пояснить, что копии для Мане «только повод вопрошать великих предшественников», копирование не перестает от этого быть простым копированием. Словно в какой-то секте большая часть художников твердит, что Рубенс – это бог. «Следует созерцать Рубенса, вдохновляться Рубенсом, копировать Рубенса». О какой же индивидуальности здесь может идти речь? Ни о какой. Целью становится нарисовать нечто такое, чтобы попасть в число конкурсантов знаменитого Салона. Творить в угоду даже не народу, а публике. И Мане творит гитариста-испанца.

И вот уже, о чудо, его «Гитарреро» удостоен награды Салона 1861 года. Да только вот значит ли это что-нибудь на самом деле? В 1861 году число художников, удостоенных чести быть принятыми в Салон, равнялось 1289. А в 1863 году, количество их упало до 988. В итоге 2800 произведений оказались исключенными. Наполеон III тогда решил провести отдельную выставку работ художников, отвергнутых жюри. Он хотел сравнить Салон с «императорским» Салоном. Тут то и получает известность работа Мане «Завтрак». Ну как известность – просто привлекла внимание публики. Снова автор книги извергает тучи эпитетов – пол франка за каждые пять слов – и хвалит Мане. Да вот только между строк читается то, что главным притяжением публики в картине Мане была изюминка неприличия, довольно редкая тогда штука. «Живопись Мане кажется насмешкой над обычной живописью. Ну конечно, эту картину следует рассматривать как неприличную! Две голые женщины вместе с двумя одетыми мужчинами – слыханное ли это дело? Да к тому же как одеты! Так ведь никто не одевается! Эти куртки, эти панталоны. Вот тот, на первом плане, до чего дошел, – у него на голове ермолка с кисточкой. Бредовое произведение, нелепое и неприличное. «Завтрак» рождает не только смех, он вызывает ярость.» Вот такая картина становится – с чьего-то позволения свыше – картиной символом Салона. Кстати, даже автор книги, пытаясь хвалебно описывать эту картину, нет-нет, а срывается на фразы типа «женщина с глазами сомнамбулы». Но сразу же дает ссылку на автора этой фразы, снимая с себя ответственность за сомнение в таланте Мане. А что же потом? А потом снова все по накатанной методичке. Институт, этот оплот искусства, лишают всех привилегий в пользу Салона. «…начиная с 1864 года три четверти членов жюри будут выбираться художниками, удостоенными медалей; право назначать остальных членов жюри администрация сохраняет за собой. Салон произведений, не допущенных жюри, организуется сам по себе. Мастерские охвачены энтузиазмом. Толпа «рапэнов» устремляется к Академии: напротив ее здания водружают огромный черный крест, на котором гигантскими белыми буквами написано: «Здесь покоится прах жюри Института!»; станцевав вокруг этого карнавального сооружения фарандолу, все отправляются на улицы, размахивая виселицей с манекеном, одетым в зеленый академический мундир.» Вот и вся роль, которую сыграл Мане и ему даже не пришлось гореть на костре за свои идеи. Впрочем, были ли у него его собственные идеи? Потом умирает Делакруа и начинается спор о том, какие картины действительно написал Делакруа, а какие – нет. Мане понимает урок, он не хочет такой судьбы, опасается скандалов. Он становится послушным. Но играет роль не послушного. И не посылает свое новое творение «Венеру» в Салон. Не посылает, хотя его друг Бодлер настаивает на этом. А еще он так и не признал своего сына. «Он не только не признает своего сына; ради того, чтобы оградить прошлое «девушки», он будет распространять некогда выдуманную сомнительную версию: самым бессовестным образом внушать друзьям и знакомым, что мальчика, записанного в актах гражданского состояния под именем Леона Коэлла, зовут Леон Ленхоф и что он брат Сюзанны, сын ее матери.» После сих дел он приступает к написанию, конечно же, образа Христа. « Решив не посылать «Венеру» в Салон, он понимает, что должен немедленно написать другие картины. Мане прикидывает и приходит к следующему выводу: во-первых, надо закончить «Эпизод боя быков»; во-вторых, сделать религиозную композицию – «Мертвого Христа с ангелами» – «вариант сцены с Магдалиной у гроба господня по евангелию от Иоанна». С Христом Мане так же не сильно церемонится, как и с мужчинами в картине «Завтрак». «Быть может, оттого, что, обращаясь к композиции старых мастеров, Мане использовал их в зеркальном отражении, он в «Христе и ангелах» изобразил рану на левой части груди Христа. Это насторожило Бодлера, он навел справки: «Удар копьем был нанесен справа, – пишет он Мане. – Вы должны непременно переписать рану, прежде чем откроется выставка. Бойтесь дать недоброжелателям повод для насмешек». Но какое там переписать, ведь Мане не принадлежит себе… Картины Мане находят в этот раз отвратительными, но… все равно принимают их.
В следующий раз, в 1867 году, когда Мане не допускают таки к выставке, то он организует свою собственную: построил деревянное здание недалеко от Марсового поля и «вуаля», выставка его 50 картин уже открыта. Подсуетился тут еще один «случайный» персонаж из библиотеки ЖЗЛ – некий Золя – который распространяет свою брошюру на выставке художника. Через какое-то время жюри Салона примет его картину «Железная дорога», на которой нет никакой железной дороги!

Над Мане начинают смеяться, а он воспринимает это как славу.
Но слава преходяща. Как и большинство героев серии ЖЗЛ, Мане начинает резко болеть. Сперва дает себя знать застарелый ревматизм, затем гангрена. Он начинает с недоверием относиться к здоровым людям. Словно чувствуя, что художнику не долго осталось, его работам (любым) позволяют участвовать в Салоне вне конкурса. Мане принимает эту награду. А ведь его приятель Бодлер сказал: «Согласиться на награду, значит признать за государством или правителем право судить вас». Когда Мане умер, то на следующий день после его смерти Эдгар Дега скажет: «Мы не знали, как он велик!» А кто-то, перефразируя Ницше, наверняка спросил «а был ли Мане велик?». Вот для того, чтобы в величии Мане никто не сомневался, в 1907 году Клемансо добивается включения картины «Олимпия» в собрание Лувра. А это значит, что будут новые молодые художники снова и снова посещать Лувр, дабы копировать стиль Мане… Аминь!