5 Вперед, заре навстречу

На первый взгляд ему было лет пятьдесят или чуть больше, одет он был в темное пальто с бархатным воротником, а на голове имел котелок. Лицо его с получеховской бородкой и широкими скулами было бы совсем неприметным, если бы не хитро прищуренные глазки, которые, казалось, только что кому-то подмигнули в обе стороны и по совершенно разным поводам.

В.О. Пелевин, «Хрустальный мир», 1991

Казалось бы, все очевидно – перед нами очередной политический турист, сколько их было, и сколько еще будет? Приехал, промелькнул кометой, написал вовлеченный, ангажированный текст, и пропал, умчался за океан, умчался, чтобы вернуться и быстро умереть. Но дело осложняется тем, что текст он написал удивительный. Да, отнюдь не нейтральный, но яркий и, главное, лишенный послезнания, лишенный его настолько, насколько это вообще возможно, поэтому многие вещи в его рассказе выглядят крайне непривычно.

Когда-то мне попалась книга Андрея Колесникова о первом Майдане. Тогда она казалась свежей и интересной, теперь же ты понимаешь, что она во многом опиралась на уже разработанную традицию отчетов о днях, потрясающих мир. Отдал ей дань и Хемингуэй (трудно иначе трактовать его рассказы о гражданской войне в Испании), и, наиболее отчетливо из знакомых мне, Кольцов. Но Рид-то был куда раньше и писал без очевидных предшественников (по крайней мере, я их не знаю)! Вот он несется на грузовике с матросами и красногвардейцами на фронт против казаков Керенского, вот его вытягивают из грузовика и ставят к стенке, вот он на массовых похоронах жертв вооружённого восстания в Москве. Адреналин и экзистенциализм, дистиллированные.

Прелесть, повторюсь, в том, что все еще не определилось, все в динамике. Большевики берут власть, но еще открыты к переговорам об однородном социалистическом правительстве, еще заседают с эсерами и меньшевиками, терпят городскую думу, в которой их поносят и которая становится центром организованного сопротивления. Вот Керенский собрал кулак и стучится в дверь Петрограда, вот юнкера захватывают телефонный узел, вот их выковыривают, а Керенскому с трудом дают по носу. И раз, ситуация качнулась в пользу большевиков, переговоры об однородном правительстве вяло продолжаются, но им самим это уже и не очень-то надо.

Видно, что все сначала боялись проливать кровь. Есть очень знакомые нотки, виденные нами уже не раз в современных переворотах – власть качается, стороны предпринимают действия, но до первой крови все это больше похоже на шахматы. Захваты правительственных зданий, торговля, ультиматумы, а потом одна или обе стороны решаются стрелять. Первая кровь открывает дорогу войне, и теперь все условности отбрасываются.

Любопытно и видеть, что большевики были предельно разнообразны. Ленин тащил их, пинал, но все равно раз за разом сомневающиеся откалывались, что перед самым выступлением, что после него, то как Луначарский со своим плачем по Кремлю, то как толпа видных большевиков по вопросу о свободе прессы. Видна здесь какая-то поразительная ленинская твердость, с которой он перетерпел всех крикунов, справился и с мятежниками в своем лагере, и с внешними раздражителями. Чего уж там, его аппаратный гений вызывает уважение – он мастерски обыграл Викжель и крестьянские Советы, которые грозили задушить СНК. Мешают? Грозят? А проведем-ка мы свои собственные съезды и железнодорожников, и крестьянских депутатов, получив нужные исполнительные органы. Видно, что его оппоненты оказались к такой игре абсолютно не готовы.

В книге Рида (по крайней мере, в англоязычном тексте) очень много людей, ставших потом неугодными. И речь не только о Троцком, который вполне себе положительный персонаж рассказа о первых днях советской власти, тут и Бухарин, и Ларин, и Лозовской, и Скрипник, Карахан, и, конечно же, Каменев с Зиновьевым. Думаю, что издания на русском языке, как известная фотография Совнаркома, должны отражать постепенный процесс исчезания действующих лиц из официального нарратива. Сталин, кстати, упоминается один раз, да и то не в самом тексте, а в приложенном документе.

Рид любил ощущения и метки времени. Он постарался оставить их нам, сделав тем самым свой рассказ таким живым и интересным. 6 ноября у Казанского собора показывали итальянские приключенческие фильмы (где там был кинотеатр, интересно?), Смольный казался американскому журналисту далекой окраиной, телефонные номера в Петрограде, если верить объявлениям, были пятизначными, 7 ноября в Мариинке был балет, а пушка в полдень стреляла, несмотря на смену власти. 15 ноября церковь признала очевидное и перестала возносить молитвы за Временное правительство.

Отдельно стоит упомянуть, что Рид упорно называет наши революции Мартовской и Ноябрьской, придерживаясь григорианского календаря. Это непривычно и добавляет прелести. Книга усеяна переданными латиницей русскими словами, переданными предельно коряво, но почти всегда узнаваемо. Заметно, что другого политического языка, кроме арсенала Французской революции, тогда не существовало, это потом образы нашей революции сами стали международными клише, а пока Выборгская сторона – это российское предместье Сен-Антуан, а кронштадтские матросы сравниваются с марсельцами. Да и сам Рид при прочих равных явное дитя с трудом умирающего старого порядка – общается он, американский социалист, что с офицерами и юнкерами, что с большевиками-интеллектуалами на французском.

Рассказ его о восставшем народе лишен слащавости – люди грязны, злы и жестоки. Расправы, грабежи (Зимнего, в частности), изнасилования. Но Рид готов все это принять ради зари нового мира, которая уже вставала над его головой.