5 Алкогольно-наркотическое путешествие сквозь дебри польского национального самосознания.

Эта книга расскажет о Польше, ее скрепах, национальных стереотипах и фетишах, надеждах, разочарованиях, страхах, сомнениях и самомнениях. Автор, профессиональный политолог, пишет честно и откровенно, злобно и весело, иногда цинично, иногда с меланхолией и даже обреченностью копаясь в польскости и Польше. Выставляет на обозрение давние и современные польские раны, обиды и страхи. Как писал русский поляк Вадим Шершеневич: «К вам несу мое сердце в оберточной бумаге». Без истерического мессианства и националистического фанатизма, без надменного менторского тона или панского высокомерия по отношению к читателю. Да что там, автор насмехается над святая святых польскости: религией, шляхетским гонором, национальным мифотворчеством, королями и князьями реальными и вымышленными, щитом Европы перед Ордой да и страшно подумать самой верой поляков в свою европейскость. Кому тут только не досталось на орехи. Интеллектуалам и быдлу, хипстерам-революционерам из богатых семей и гопникам, армии и полиции, духовенству со смартфонами и без, провинциальным микроолигархам, подражающим шляхте, «спорным» журналистам, польским конспирологам и любителям геополитических многоходовочек и еще много кому. Ну и конечно досталось самому обычному польскому среднестатистическому пану Ковальскому, который за пивом и водкой и не такого порасскажет в разговоре за жизнь. Из романа вы узнаете о Польше то, что не расскажет ни один путеводитель или учебник. И уж куда больше, чем поведают пропагандисты. Что советские-антисоветские московские политические евреи, что украинские и белорусские ясновельможные паны-шляхтичи гербов «Вшистко едно»,«Пся крев»,«Мордыхай Бердичевский» и «Айдар Хазарский» по мере сил кующие антирусскую идентичность для сепаратистских образований бывшей Российской империи.
Представьте себе смесь «Страха и отвращения в Лас-Вегасе»,«Ромового дневника» и «В дороге» с «Бойцовским клубом» и ранними рассказами Виктора Пелевина. И это не про каких-то непонятных русским американцев ( у каждого своя Америка в голове, да и Соединенные Штаты из этих книг давно уже или недавно мертвы). А про очень похожих на нас поляков, этих «католических русских». Схожая ментальность, схожие этнические стереотипы поведения, культурные паттерны.
Значит сюжет такой. Вкратце. Сильно похмельный пан редактор помойного информационного Интернет-портала едет на своем сильно поношенном Опеле Вектра из Кракова в Варшаву на важную встречу. Дело происходит как раз в День Всех Святых. А в этот день, как известно, творится черт знает что. Вот и в книге начинает творится черт знает что, тем более, что пан редактор неоднократно за рулем «догоняется» алкоголем и наркотиками. Так что польская реальность принимает удивительную форму. Все польское общество и вся Польша проскакивает перед глазами читателя в этом кислотно-водочном трипе. Чем-то напоминает «Свадьбу» Станислава Выспяньского в новых, современных декорациях.
Это по-славянски залихватская, страшная, грустная до слез и смешная до грусти книга, пропитанная болью автора за свою Родину. Если заменить Польшу Россией, то читатель практически не заменит разницы. Так похожи эти две страны. Книгу можно растащить на множество жизненных цитат и если заменить там Польшу на Россию, никто не заметит разницы.
О культурной и европейской столице:

«Тем временем, ты опускаешь окно пониже, чтобы глубже вдохнуть этот запах стеарина, а по радио идут новости. Спикер горячечным голосом говорит о том, что Россия накапливает войска на польской границе с Калининградской областью, а ты глядишь на свое отражение в зеркале заднего вида, видишь свои похмельные глаза, ведь если сегодня Праздник Усопших, то вчера был Хэллоуин, и весь Краков — в котором ты живешь, потому что спрятался в нем от Польши, ибо Краков является одним из немногочисленных мест в Польше, в котором можно спрятаться от Польши — вышел хорошенько ужраться.»
«Ну да, Краков так и оставался трупом столицы, точно так же, как и в XIX веке, когда он пугал приезжающих сюда путешественников. Но тогда он выглядел настоящим, порядочным упырем, сборищем развалин красивых когда-то дворцов и доходных домов, среди которых сновали ободранные зомби обитателей. Городские стены занимали гораздо большую площадь, чем сам город, скорчившийся до нескольких несчастных улиц, что свернулись вокруг Мариацкой площади и Сукенниц[. Укрепления, выветривались и валились среди грязи и деревянных халуп, ото всего исходила пустота и вселенская усталость, а с окружающим миром — из последних сил — Краков торговал животным жиром и щетиной. Но и сейчас это такой же труп, мумифицированный труп столицы, разве что напомаженный, наряженный в карнавальный костюм, и который заставляют плясать посредством электрических разрядов.»

О культовых сооружениях:

«Это был один из тех костёлов, выстроенных в девяностые годы, которые здорово припоминают реконструкцию вавилонских зиккуратов.»

Об особой миссии:

«Вот так вот братья и ворковали. О том, что Россия подтягивается и, не успеешь и глянуть, как атакует, что было предсказание, будто бы Польша станет великой в тяжкие времена, что все предсказатели, о которых в Церкви, по Радио Мария шепчут: отец Климушко, благославенный Бронислав Маркевич, отец Пио, даже святой Малахия — все они предсказывали, что Речь Посполита воцарится над народами, что противопоставит себя сатане и слугам его — а тут совсем ничего из того. Что ксёндз Антони чувствует себя обманутым всеми вещунами, но, с другой стороны, правительство ведь ничего и не делает, чтобы предсказания исполнялись, не вооружается, Речь Посполитую не укрепляет.»

О польском мире:

«Это был тот редкий момент в Польше, когда можно было себе представлять, что находишься где-угодно на свете. Где-то, где Польша не является всеобязывающей. И всехобезоруживающей. Когда ты родом из Польши, тем более — из Польши центральной, как ты сам, трудно поверить, что кроме Польши существует что-либо еще. Что за границами Польши Польша кончается. Что Польша — это не отдельная планета.
Ты не мог представить себе, выходя из родного многоквартирного дома в Радоме, городе, располагающемся на территории центральнопольской Внутрибубличной Дырки, будто бы мир, отличающийся от того, который видишь вокруг, может действительно существовать. Что может существовать, к примеру, Италия. Или Штаты. Не говоря уже о таких вещах как какие-то там Таити с Бразилией. Эти уже вообще в голове не умещались.»
«Ах, Водзислав, Водзислав, здесь ничего не осталось для извлечения из-под обломков девяностых годов, возможно, разве что общая форма рынка, улочек, словно в Помпеях, но ведь каждый польский город — это Помпеи, придавленные тем говном-самостроем, словно вулканической пылью. А на самом деле, следовало признаться, ты любил это все, любил протертые зебры на улицах, те космические пломбы девяностых: все те twingo, transit'ы и cinquecento, припаркованные одним колесом на мостовой, а вторым — на тротуаре; те парикмахерские, в одинаковой степени и старые, где стрижка стоит десятку, оборудование еще семидесятых голов, сам салон выкрашен бледной эмалевой краской, парикмахер в белом халате, у него усталый взгляд, семь десятков лет за плечами и разговоры, будто бы у него стригся сам Ярошевич[, и новые — где работают киски с яркими ногтищами на полметра с блестящими фенами, с обязательной мойкой головы и массажем ее же, даже если ты и не желаешь, с кучей цветастых журналов типа «Галя» или «Тина», с фотографиями каких-то моделей с англосаксонскими лицами и прическами, которые в реальности не имеют шанса удержаться дольше, чем осуществляется съемка на цифровой аппарат. Ты любил эти германские автомобили с надписью «Немец плакал, когда продавал», и глядя на эту надпись ты всегда задумывался, а что такое должен был продать собственного производства поляк, чтобы после того плакать; ты представлял сарматов, плачущих по проданному на Запад зерну, по полным зерна кораблям, плывущим по Балтике, и каждый корабль снабжен наклейкой «Поляк плакал, когда продавал», а потом уже ничего стоящего слез уже не экспортировали, если только не считать эмигрантов — ой, водка, польская водка, и даже Джеймс Бонд, что если водка, то только польская или русская, ну да, в отношении водки поляк еще мог бы плакать, так на тебе, этим русским всегда надо влезть.

«Знаешь, — усмехнулся Тоби, — в каком-то смысле Польше было бы выгодно побыть завоеванной. Общий принцип тут такой, что о Польше в мире хорошо говорят исключительно тогда, когда ее нет, или когда она не свободна»

«Потому что у этой страны нет формы. И оно как-то мешает»

О внутренней иммиграции.

«— Ну, и как пану живется, — спросил ты, — в Енджеюве?
— А вот скажу пану, что очень даже и ничего, — ответил Абдель.
— Серьезно? — поднял на него ты изумленный взгляд.
— Серьезно. Все, что мне нужно, у меня имеется. Мне всего хватает.
— А я, — признался ты ему, — в таком депресняке тут…
— Это почему же? — удивился Абдель.
— Потому что здесь… ад. Здесь ни у чего нет формы. Здесь хаос. Дьявол.Когда-то у этого города форма имелась, а сейчас — это просто хаос. В хаосе жить нельзя. Равно как и в вечной озлобленности.
— А это, как раз, и является формой этого городка. Весь этот хаос и эта озлобленность.
— Но ведь не во всей же Польше. В одном месте поменьше, в другом — больше.
Абдель отрицательно покачал головой.
— Это пану так только кажется. Польша в этом хаосе даже более единообразная, в каждом месте она похожа сама на себя. А знаете, — он даже снизил по этой причине голос, — на самом деле это и есть новой формой Польши. Только она не видна. Поскольку является хаосом. Но прежде всего, — пригнулся к тебе Абдель, — этот хаос мне ужасно нравится, так как напоминает Штаты семидесятых годов.
— А что? — спросил Абдель. — Я обязан на самом деле уверовать, что живу в хаосе, и повеситься из-за этого? Или взорвать себя под универмагом Пяст? Или же в том самом месте, в котором Пилсудский не попал себе в голову?
Ты зафыркал от смеха. Он же всего лишь печально улыбался.»

О том, что от себя не убежишь.

«А потом ты начал кумекать, как из всего этого выпутаться. Куда отступить за пределы всего этого, за пределы войны, за пределы Польши, оказаться за пределами польскости, и вот тут ты с перепугом понял, что ехать тебе и некуда. А куда? Скажешь: я не поляк. Скажешь: ко мне все это не относится. Да, скажешь так, только ведь ничего, совершенно ничего не изменится. Скажешь: польскость — это искусственный конструкт — и это будет правдой. Скажешь: я мыслю по-польски, ибо так сложен мир, поскольку так вышло, но это вовсе не значит, будто бы польскость обязана быть моей перспективой — и теоретически это тоже будет правдой. Скажешь: случай не будет определять меня как человека — и будешь иметь на это право. Скажешь: не стану я участвовать в вашей идиотской и детской игре в польскость, в какую-либо инность: российскость, польскость, литовскость, немецкость, засранность, самодьявольскость — и на это тоже будешь иметь право, ба, ты будешь иметь священное право. И ты будешь совершенно прав, называя все эти игры идиотскими и детскими. Только ведь и эта декларация прозвучит пусто и ничего не изменит. Ведь на свете не было ничего, что могло бы эту пустоту заполнить. Ничего существующего.
Съ.бываюсь отсюда, думал ты. Не по Двойке на запад, потому что по Двойке на запад как раз все сейчас съ.бываются. Сверну, размышлял ты, в первое же влево ответвление и поеду какими-нибудь деревенскими дорогами. В Чехию, в Германию. Съ.бусь отсюда и начну все заново. Не как поляк. Как я. Как Павел. Пауль. Паоло, блин. Курва — как я. Придумаю себе имя, которого нет. Которое взялось ниоткуда. Но меня здесь не будет. Когда рака бьют, пескарей не трогают. Чижику по барабану, когда с барана шкуру снимают. А лично мне все это пох.й. И хорошо, крутил ты в голове, буду ГДЕ-ТО, ведь целый мир, курва, поделен на участки, но я буду — ниоткуда. Если кто спросит меня, откуда я — размышлял ты — скажу, что не играю, а только е..у. Что мне все это до задницы. Что я в эту игру не играю. Что сами можете в нее играться. Что лично я не желаю во всем этом дерьме копаться. Скажу, ну а почему бы и нет, скажу, где родился и даже то, кто мне какое имя дал, но при том же скажу, что это ничего не значит. Что мне до лампочки. Не буду поляком, подумал ты — и все. Но и это все тоже было пустотой. Самого себя не мог уболтать, что ты не поляк, а другим, полячок, желал лапшу на уши вешать, говорить, что нет?»

Вот такие книги нужно издавать. Эту, в частности, не издали в РФ. А зря. Пока это лучший путеводитель по польскому национальному сознанию на русском языке.
Хочу поблагодарить Владимира Борисовича Марченко за перевод и большое количество подробных добротных примечаний.