5 Статья - Silentium (Останься пеной, Афродита) 18+

​Эротический рассказ Алексея Толстого — Баня, странным рикошетом воспоминаний отбросил меня в детство: первое посещение бани в 5 лет.
Старая глиняная баня на окраине августа и села (баня потом взорвётся и погибнут люди; мрачноватая молвь деревенская: чистыми попали в рай).
Зайдя в пустую парилку с деревянными, кафкианскими ступеньками, упирающихся в низкий потолок и бессмысленный запах осенней тишины как бы отцветшего воздуха, я слегка удивился: и почему её называют — парилкой?
Поднялся на самую высокую ступеньку, уткнулся лобиком и душой в потолок и сел.
Так душа на вокзале послесмертия ждёт ангела с сизым дымком крыла, словно над паровозом.
Открылась дверь и вошли голоса; за голосами вошли голые мужчины.
В первый раз я увидел столько голых людей разом: было в этом что-то фатально-бредовое.
На лица я не смотрел. Моё внимание привлекли какие-то заросшие щетиной, как у гномов, угрюмые мордочки внизу живота.
Далее начался бред: мужчина зачем-то стал хлестать себя зелёным веником и поливать камни, словно в аду: по легенде, когда из камня прорастёт цветок, они будут прощены.
Бессмысленная, жаркая белизна как бы распятой воды, наполнила парилку: на верхней ступеньке мне нечем было дышать.
Мои осязания закрыли глаза, разом: не мог кричать, видеть, дышать.
Лишь один мой слух, словно сквознячок от прикрытой двери жизни, ещё смутно доносил до меня прибой внешнего мира, смеха и шелеста крыльев: удары о тело листвы, словно бы кто-то в ужасе бежал по лесу ночному. Кто гнался за ним, за ними?
Еле добравшись до следующей ступеньки (они казались бесконечными, как во сне в аду), я ткнулся руками во что-то паучье, звериное на уровне лица.
Пауки были повсюду.
Существо в аду подняло меня от земли и рассмеялось мне жарко в ослепшее лицо и сердце.
Открылось пространство и из-за плеч голосов осветилось что-то: таинственные существа передали моё бессильное и бледное тельце на руки людей.
Я лежал неподвижно возле окна, синевы, и меня били по щекам, что-то кричали в меня и в окно: в обморочном состоянии я путал себя и окно и хотел встать, откликнуться пейзажем листвы и солнца.
Таким было моё экзистенциальное знакомство с баней в детстве.
Второе экзистенциальное знакомство с баней было в студенческие годы, но о нём говорить я не буду.
 
Может ли порнография быть экзистенциальной?
Де Сад исписал сотни страниц бессмысленной и скучной философией разврата, больше похожей на заевшую пластинку вечного возвращения Ницше, суженного до солипсической, Дантовой орбиты человеческого совокупления.
Русскому безвестному гению 19 века, удалось выразить всё это и даже больше, всего на 3 страницах.
Кто написал этот шедевр, так никем и не понятый?
Алексей Толстой? Тургенев? Достоевский? Не важно.
Быть может это был вообще не человек а… карамазовский чёрт.

В чудесном романе Анатоля Франса «Восстание Ангелов», описывается, как боги древности: Пан, Дионис и т.д., были обыкновенными и добрыми… бесами, изгнанными из Рая.
Позже, Христианство изгнало их из солнечной эмиграции античности, и некоторые из них надели рясы монахов, укрыв под ними копытца свои и грустную улыбку хвоста.
Один такой чёрт делал фреску в старинном храме, изображая на ней ангелов и демонов: они.. были как братья.
Люди в храме, молились как бы и тем и другим.
Как сказал бы Кириллов в «Бесах» Достоевского, оглянувшись на паучка в тёмном уголке комнаты: я всему молюсь..
 
Мне искренне не понятно, почему к этому, быть может, самому таинственному рассказу в русской литературе, не прикованы взгляды литературоведов, учёных, философов всего мира.
Свидригайлов из «ПиН» Достоевского, с грустной улыбкой однажды сказал неверующему в небо и бога Раскольникову: почему же вечность необходимо представлять как нечто огромное, таинственное?
А может быть.. никакого Того света и нет? Рая и Ада, нет, а есть… маленькая комнатка, что-то вроде баньки, и там, на закоптелых углах — пауки. Всё.
 
В романе, Братья Карамазовы, изнасилованная юродивая (тень древнегреческих мифов, когда пьяный Вакх догонял и насиловал несчастных нимф, сходящих потом с ума, думая, что они — деревья, река голубая… деревья и реки ведь не насилуют, не правда ли? Но у Достоевского, юродивая Лизавета — сразу, юродивая, словно бы она была изнасилована прежде, самой жизнью), родила сына — в бане.
Родила как бы в аду. И как положено в аду, с его вечной закольцованностью, сын убил отца… творца.
Т.е. экзистенциальный акт самоубийства, с конца.
Любопытно ещё, что в Преступлении и наказании, Лизаветой звали младшую, юродивую сестру процентщицы, которая была беременна во время её убийства: дантова орбита литературной реинкарнации Достоевского и насилия одного и того же персонажа в разных его воплощениях.
Символика жизни, трагически и странно напоминающая стих Цветаевой — Муза.
 

Подол неподобранный,
Ошмёток оскаленный.
Не злая, не добрая,
А так себе: дальняя...

Рассказ начинается сразу же с мощнейшей эллинистически-христианской символики: в светлые сумерки бани входит обнажённая девушка Фрося.
На жарких ступеньках, на животе лежит голый мужчина.
Справа и слева от него — две обнажённые женщины, похожие на белые, сладострастно улыбающиеся крылья.
Женщин зовут — Наташка и Малашка. 
Имя Наталья, с латинского — рождение (рождество).
Малашка (Мелания) — с древнегреческого: смуглая, чёрная (одно из наименований Афродиты-Пандемос, земная богиня чувственных удовольствий, в противоположность Афродиты Урании — небесной и чистой любви).
 
Разумеется, пришедшая в баню Фрося — сокращение от Афродиты (Урании).
Девушка перепугана, смущена и девственна.
Девственность ведь может быть как в плане секса, так и ужаса смерти, не правда ли?
Ах, часто мужчины и женщины теряют эту инфернальную девственность насильным путём, как и положено, содрогаясь всем телом, издавая стоны, закатывая глаза и.. истекая кровью.
Мужчина, теряющий девственность, с болью и кровью… экзистенциально, безумно и.. прелестно, не правда ли?
Если бы это было так, быть может и насилия над женщинами было бы меньше, а мужчина понимал женщин чуть больше?
 
Афродита в Аду… прекрасный образ.
Кто только не сходил в Ад: Христос, Богородица, Дионис… и вот — любовь.
Быть может, любовь самая первая сошла в ад. Быть может даже… ад так никто и не покинул.
Любопытно в этом смысле взглянуть на этот безумный мир, в котором нет бога и так трагически мало любви.
Если бы я был художником, то изобразил бы картину Боттичелли «Рождение Венеры» — иначе: обнажённое тело женщины, в ссадинах, пенные, закатом окрашенные волны, прибивают к берегу.
Волны как бы стыдясь пятятся, уходят в море.
Это больше похоже на любовь в нашем мире. На то.. что с ней сделали.
 
Любопытно, что в рассказе присутствует эхо языческих представлений о бане, как о храме нечистой силы: в христианстве, именно баня стала как бы убежищем тьмы, куда часто ходили молиться ей и не только.
В белорусских и южно-русских обрядовых песнях есть чудесные образцы отголоска язычества, когда девушки в бане, словно Наяды, с алыми и синими лентами в потоке волос, спевали и целовали печь.
С течением времени, языческий обряд инициации девушки в бане с приношением своей девственности — духу бани, баннику, смягчился, и носил название «Невестиной бани» с обрядом приготовления девушки к замужеству и очищению её от прошлого и скверны.
В этом обряде девушка как бы чуточку умирала и обновлялась.
Вообще, в этой обрядности есть что-то от древних легенд от речных богах, которые преследовали невинных нимф и насиловали их.
Например, миф об Алфее и Аретузе, которая взмолилась Диане, превратившей её в ручей. В ручей превратился и Алфей, продолжив преследование несчастной.
Где-то под пещерой, в гроте (Цветаева любопытно разложила слово Эротика, на рот и грот), два потока сливаются и впадают в море.
По сути, это апокриф рождения Афродиты. Причём, именно лунной ночью, а не днём, как принято думать.
В рассказе мрачно зафиксирован этот тайный и вечный символ преследования любви: любовь каждый миг на грани насилия и уничтожения в этом безумном мире.
 

Мужчина лежит в бане, словно в гроте, на животе и обнажённые женщины хлещут его вениками: он стонет.
Если прищуриться сердцем, то можно разглядеть прекрасный художественный образ: ангел падает с неба сквозь лиственные вспышки природы; крылья глотают жаркий воздух, пустоту мира, и, не в силах раскрыться, взлететь, крылья хлещут его по спине: его небесная и поруганная природа, хлещет его и казнит: он словно бы убегает от кого-то. Себя, своей вечной природы.
Всё. Ангел в аду.
Вот он садится на жаркую ступеньку. Виден его возбуждённый орган, словно гротеск зеркальной улыбки (ладно, ухмылки) хвоста у чёрта, но с обратной стороны.
Далее следует прекрасный символ: падший ангел, первое, что просит в аду — квас.
Чуть позже, появится водка. Т.е. — инфернальная символика причастия: плоти и крови Христа.
Падший ангел смутно ещё помнит о боге и жизни.
 
В Карамазовых Достоевского, Чёрт говорит Ивану, что мечтает отдохнуть от своей природы, перевоплотившись… в семипудовую купчиху.
К слову, первые гендерные метания в русской литературе.
Но почему же именно на купчихе, а не на купце, остановился наш русский, инфернальный Орландо?
Побоялся скуки? Разврата скуки? Или это была репетиция?
Герой данного рассказа — семипудовый купец, всё тот же чёрт.
В той самой главе о Чёрте, Достоевский предвосхитил идею Вечного возвращения Ницше, которая в данном рассказе затянулась в петлю на шее жизни.
К слову о Чёрте и Иване Карамазове: это ведь была вторая встреча Ивана с ним.
Первая была в студенческие годы. У чёрта была говорящая, почти булгаковская фамилия: Коровкин: ему то они изложил свою теорию Вечного возвращения.
 
Итак, Чёрт желает причаститься плотью Христа — хлебом.
Тоскуя по плоти (общий вес трёх женщин, по сути — та самая семипудовая купчиха), подходит к обнажённой Афродите и больно сжимает ей грудь: этот момент поруганного материнства, фантомных болей грудного кормления, центральный в рассказе.
Падший ангел словно бы живёт вспять, он уже почти ребёнок, его почти нет в мире.
Ещё чуть-чуть, и он вспомнит что-то, станет тем, чем был до рождения: звездой, травой, жеребёнком бегающим по вечерней траве…
Он смутно пытается качнуть своё существование обратно, в жизнь: прижаться к женской груди рукой и губами.
 
Тщетно. Нечто в нём продолжает падение… в бездну и ночь.
Мысль Карамазова: нет бога, всё позволено — в этой жуткой баньке обретает новый, инфернальный смысл плавного перехода Эроса в Танатос.
Мужчина приказывает Малашке (напомню, она — тень Афродиты в Аду), выйти на середину бани и нагнуться: тень любви в аду принимает позу животного.
Происходит половой акт на глазах у двух женщин, бледными крыльями прижатых к тёмным стенам.
 

От охватившего вожделения лицо налилось кровью, рот перекосился, дыхание стало громким и прерывистым, а полусогнутые колени дрожали

Догадались на что это похоже? На агонию смерти.
Это не любовь. Любовь умерла и умирает, когда тело обнимает не душу, а тело, словно бы себя обнимает, т.к. уже ничего не видит и не чувствует дальше себя: акт двоих обращается в солипсизм мастурбации кошмарно сросшейся плоти, похожей… на огромного, паука.
Примечательно, что ангел издаёт при этом что-то похожее на ржание: он сорвался в бездну.
Он то — чем был до рождения. Ещё миг, и баня может зарасти дикой, высокой травой, и женщина вскрикнет от травяного, стиксового холодка на плечах и на бёдрах своих: несчастная, она лежит на берегу реки смерти, как щетиною ада, заросшего рыжей, осенней травой, и мечется из стороны в стороны, плачет, смеётся, лаская себя… до крови.
 
В это время Афродита и Наташа (рождение), подобно теням в Аиде, сладострастно и зачарованно покачивается из стороны в сторону, как трава, покорно повторяя жестикуляцию ада, совокупления.
Чем-то это напоминает пьесу Сартра «За закрытыми дверями», вот только всё это происходит через 1000 лет после описанных Сартром событий.
Ничего уже нет: ни памяти о мире, шелестящих лесах над рекой, нет ни России, ни Боттичелли, Достоевского, Сартра: ничего нет.
Есть обнажённые и совокупляющиеся тела.
Афродита постепенно забывает, кто она и воспринимает окружающий ад — как единственную реальность: за тонкой кожей Бани и запотевшего стекла — полыхает сразу — бездонные и холодные пространства тёмного космоса, безжизненного и бессмысленного.

И все, чем мы за краткость, за легкость дорожим,-
Вдруг сделалось бессмертным, и вечным — и чужим.

Застыло, каменея, как тело мертвеца…
Стремленье — но без воли. Конец — но без конца.

И вечности безглазой беззвучен строй и лад.
Остановилось время. Часы, часы стоят!

(Зинаида Гиппиус)
 
В Новом Завете царство Небесное описывается так: И времени больше не стало...
В том смысле, что оно убыстрилось настолько, что стало как бы новым, просиявшим пространством, вобрав в себя разом все прошлые века, искусства и красоту бесприютную мира.
Здесь же, в аду, эта райская мысль о времени, отражается как гротеск и насмешка: для всех перестало существовать время и окружающее.
Всё, кроме акта совокупления. Мир, время — по осеннему выцвели и облетели.
На самом деле перед нами экзистенциальнейшая картина, достойная кисти Достоевского и Сартра (если бы они рисовали).
В пустоте мира и темноты невесомости, совокупляются бессильно и слепо, тела, словно бы осуждённые на что-то в вечности.
Мира уже нет и не будет. И как птица, бессильно, задыхаясь крыльями в невесомости космоса, билась бы в пустоте, глотая её крыльями и клювом, так и тела, смутно помня о жизни, нелепо, как тени от травы, дрожали бы в судороге совокупления и забвении разврата.
 
Ничего нет. Осталось лишь бежащее от кого-то, чего-то, сердце в ночи: спотыкающееся сердце.
Но вот остановилось и оно.
Мир замер на предельной глубине падения, словно движение времени потушили как свет счастья, и в сумраке безвоздушного времени, как в кошмаре, раздавались лишь вздохи и стоны: не понятно, мучают ли кого-то в Аду, или это вздохи наслаждения в Раю: всё смешалось.
Сердца увязли в жаркой плоти, как бабочки в воске догоревшей свечи.
А если быть точнее: образ жарких и белых, содрогающихся тел, похож в бане на убегающее тесто в бадье: ненужность в мире тела Христова, гротеск желания.. стать этим телом, почти Кирилловский, из «Бесов» Достоевскогого.
 
Смутная память по богу и плоти…
Приносят водку: инфернальное эхо причастия кровью Христа.
Падший ангел пьёт и крякает, как животное (утки Стикса, камыши..). Уже что-то птичье в его природе: насмешка над крылатой природой ангела.
Он даёт Афродите это адское причастие.
Но она… ещё смутно помнит себя, кто она, не желает пасть окончательно: у неё прерывается дыхание и водка из её рта выливается на пол.
Помните у Есенина в «Инонии»? — Тело, Христово тело, выплёвываю изо рта!
Но здесь это странным образом подано как бы в негативе фотографическом: от неверия, к вере.
 
Далее описывается фрейдизм в аду: совокупление падшего ангела с Наташей (рождение, и своё, и Афродиты).
Фактически, насилие над собой.
Примечательно, в каких красках это описывается:

она слегка раскачивала бёдрами под ним, создавая дополнительные ощущения живого тела.

Всё. Жизни в бане ада почти уже нет.
Чтобы зацепиться за признаки жизни, нужно им подражать, самим истокам жизни подражать, рабски, нелепо, причём — лишь физическим истокам: Друг друга отражают зеркала, взаимно искажая отраженья.
 
Невидимый, как призрак, Фрейд, с блокнотиком в руках, тщательно всё регистрирует, словно на спиритической сеансе с адом (или спиритической оргии с загробным миром).
Вместе с Малашей и Афродитой он подходит к совокупляющейся плоти: людей — нет.
Есть совокупляющаяся и смутная плоть.
Стонущая и кричащая, словно бы в ней, одновременно и рождается и умирает кто-то.
То, что видят нагнувшиеся на колени девушки, и вместе с ними, зардевшийся призрак Фрейда, описано так подробно… словно кто-то в Аду направил телескоп на Землю, и, не зная, что это земля, уже забыв что она есть, подробно, как чудо, наблюдает как течёт река на заре, как движется под ветром высокий ствол дерева…
 
Призрак Фрейда с улыбкой записывает: любопытное сравнение половых губ со ртом. Губы всасывают в себя мужскую плоть, и выбрасывают её обратно, словно бы экзистенциально выташнивая её: фантомные боли выкидыша, суицида в аду.
Рука Афродиты, ощупывает во время полового акта, мужской орган и половые губы Наташи.
Она.. словно бы что-то припоминает, какое-то насилие.
В какой-то миг, её рука как бы засасывается в женское лоно, словно в адскую машину со спицами и шестерёнками бессмысленного маятника времени в аду.
Время вот-вот остановится снова. Разобьётся ко всем чертям и осколки, механизмы времени замрут в жарком воздухе на века.
Сильвия Плат однажды записала в дневнике: Разрушить мир и себя… униженно вползти обратно в матку.
Поэтесса исполнит это, заперев своих детей в комнате, тщательно и с любовью заткнув щели возле двери, тряпками.
Спустится вниз, откроет духовку, чем-то похожую на баньку, засунет туда голову и включит газ.
 
Итак. Каждый половой акт в бане — это акт смерти, умирания без воскрешения, и в этом смысле любопытен гротеск Дионисийского танца с «Наядой», держащей вместо жезла Диониса, с шишечкой на конце (фаллический символ), мужской член.
Как известно, Дионис, в языческом пантеоне умирающих и воскресающих богов, больше всех похож на Христа.

Символично, что описание мужского и женского оргазма, как и в романах Де Сада, происходит не только одновременно (что хорошо, но у Де Сада это скорее симптом утраты жизни а не её полноты, утрата единовременной опоры души и тела в мире, проваливание в грозовые разломы пустоты, наслаждения и боли. Единовременность оргазма — попытка зацепиться друг за друга в общем падении, в судорогах, похожих на посмертные: напомню, имя Наташи — рождение.
Если не ошибаюсь, это первое описание женского оргазма в русской литературе.
Разумеется, если карамазовского чёрта считать русским писателем.
Хотя, первым описал женский оргазм, быть может вообще, Гоголь, и это одно из лучших описаний в мировой литературе: эпизод с Хомой Брутом и Ведьмой из «Вия», когда она оседлала его и они вместе оторвались от земли в небеса и ночь и перед ними пронеслись как сон, лощины тенистые и луна и леса и русалки в реке…
Т.е., и тут без чертовщины не обошлось.
 
После дионисической оргии, вспышки из прошлого, все уже мертвы окончательно: лишь одна любовь, Афродита, ещё смутно жива.
Падший ангел устало откидывается на спину и просит принести воду и мыло, дабы обмыть свой половой орган (страдальца, как он выражается).
Разумеется, это символика омовения мёртвого.
Человека — уже почти нет. Он уменьшился до размеров маленькой плоти, но скоро и его уже не будет.
 
Далее, падший ангел требует от Афродиты оральных ласк.
Мрачнейший символ: мир как бы распался на атомы жизни: всё смешалось, смещено в сторону, пустоту.
С одной стороны, «ангел» желает, чтобы Афродита губами целовала маленькую и «мёртвую» плоть: т.е. символика умершего ребёнка.
С другой стороны, адовый возглас — соси!
Также отсылает нас к поруганному материнству и началу рассказа, где мужчина больно сжимает бездетную грудь.
Следует подробное описание орального секса, экзистенциального кошмара, какой не снился и Фриде в романе Булгакова: в наказание за то, что она убила ребёночка, засунув ему синий платочек в рот и закопав, ей каждый вечер клали в аду этот платок на стол, сводя её с ума.
 

Член скользил и бился как живой, а головка, величиной с детский кулак, розоватой кожицей ткнулся в губы Фроси.

И снова акцентация на слове «живой» и сравнение с ребёнком.
Здесь образ члена, того, что несёт в себе семя и жизнь, солипсически замыкается на себе и… как бы обращается в ребёнка, а половой акт выступает в образе новорождённого, влажного от крови и не только, младенца, содрогающегося и умирающего.
Ад набирает дантовы обороты,как и глумление над любовью в аду.
Или… не в аду?
Начало рассказа и концовка, изумительно закольцовываются.
Две женщины, словно два бледных и ухмыляющихся крыла падшего ангела, стоят по левую и по правую сторону Афродиты, и, взяв её за ноги, раздвигают их, загибая в позе рожающей.
Мужчина видит всё. Женщина испытывает экзистенциальный стыд обнажения, словно бы умерший ребёнок её, обнажил её до алой раны и смерти: она рукой, словно листком в Эдеме падшем, прикрывает алое лоно своё, как прикрывала бы смерть и душу свою обнажённую, бесконечно ранимую.
 
Что было потом? Жизнь, чем-то похожая на окончание чеховской Палаты №6.

Пришли мужики, взяли его за руки и за ноги и отнесли в часовню.
Там он лежал на столе с открытыми глазами, и луна ночью освещала его.

А если точнее, то концовка рассказа напоминает одну грустную и пронзительную повесть Андрея Платонова, в которой иностранца в России времён Петра 1, тосковавшего по своей милой возлюбленной, приговорили к казни, экзистенциальной и страшной: привели в баню, к огромному и волосатому, словно паук, палачу-гомосексуалисту.
 
Женщины взяли «туловище» Афродиты за ноги, чудовищно развдоенные, и за плечи, и понесли к падшему ангелу, который, без сомнения, к этому моменту обрёл свой зловещий и подлинный облик: понесли как на жертвоприношение, для насилия.
Сквозь боль, словно в неё вонзили нож по рукоять, она ощутила в утробе своей мужскую и грубую плоть: женщина вскрикнула и потеряла чувство времени. Себя и мир потеряла.
Вспоминаются «Демон» Блока.
 

Когда же вечер станет тише,
И, околдованная мной,
Ты полететь захочешь выше
Пустыней неба огневой, —
Да, я возьму тебя с собою
И вознесу тебя туда,
Где кажется земля звездою,
Землею кажется звезда.
И, онемев от удивленья,
Ты узришь новые миры —
Невероятные виденья,
Создания моей игры…
Дрожа от страха и бессилья,
Тогда шепнешь ты: отпусти…
И, распустив тихонько крылья,
Я улыбнусь тебе: лети.
И под божественной улыбкой,
Уничтожаясь на лету,
Ты полетишь, как камень зыбкий,
В сияющую пустоту…

Когда несчастная придёт в себя, то будет прижимать к обнажённой груди затихшее и мёртвое тельце младенца.
По закоптелым стенам бани будут семенить пауки.
Возле словно бы в спешке нарисованного окна с робким светом заходящего солнца и виноградной лозой, бессмысленно, как бы заикаясь уставшими крыльями, бьётся мотылёк, бог знает как сюда залетевший.

Эдвард Мунк - Руки.