5 Своим людям и тюфячком-c подсобим несчитамши

Спасибо Landnamabok и boservas , обратившим моё внимание на русскую словесность XIX века, включая драматургию. Вот, взялся за Островского, на «Грозе» которого еще в школьные годы замирает любой луч читательского интереса… Прозу уже позапрошлого века начал читать с повести А. Писемского (1821–1881) «Тюфяк» (1850), а драматургию – с пьесы А. Островского (1823–1886) «Свои люди – сочтемся» (1849). Оба произведения – те первые их публикации, сделавшие их известными. Посмотрите на эти цифры, господа! Смотрите и сравнивайте, ведь это завораживающее ж-ж-жужанье чисел – неспроста! Они всегда точно показывают, кто кому наследовал, кто кому споспешествовал, а кто друг на друга смотрел с радостью-ревностью. Последнее – про Писемского и Островского, они были почти одногодки. Начали публиковаться практически одновременно, с точностью до пары запоев слишком совестливого цензора. «Тюфяка» цензура пропустила – автор учёл имевшийся у него печальный опыт, да и сам Островский помог ему в публикации (про цензурирование повести появились новые архивные документы, о которых см. 21 марта в следующей рецензии). А «Свои люди», напечатанные ранее «Тюфяка», вскоре были запрещены к постановке; как написал цензор, похожий на голодного пеликана: «Все действующие лица: купец, его дочь, стряпчий, приказчик и сваха, отъявленные мерзавцы. Разговоры грязны, вся пьеса обидна для русского купечества».

Всё не так! Наши герои писали резко, без розовых слюней и зеленых соплей, за простую человеческую жизнь, не идеализируя её, но и не втаптывая персонажей в грязь (что бы ни думал голодный пеликан), с сочувствием и к хорошим, и к плохим. А и кто знает, как применять к людям бинарную систему этической классификации – и применять с ошеломляющей окончательностью и бесповоротностью? Если кто скажет, что он-то точно всё знает про бинарную классификацию, пусть первый бросит в себя камень, на котором мы напишем красивую эпитафию. Она будет красива, эта эпитафия, потому что вожаки нравственности заслуживают быть высеченными в граните и отлитыми в цементе…

Как бы там ни было с царской цензурой, с первой славой, с бинарным миром какой-то из параллельных вселенных, но Островский не сошел со своей колеи и прозу не стал писать, а универсальный Писемский отметился во всех жанрах – и как раз в драматургии самым активнейшим образом. Интересно будет сравнить пьесы Островского и Писемского…

Это всё была побасенка, а вот и басня сама. «Свои люди – сочтёмся», или как иначе она называется «Банкрут» (что похоже на «банк крут», но тут не про банк), показывает жизнь купеческую очень задорную, яркую и сытную. Никакой кромешности. Большой купец Большов – это просто воплощение жизненных соков и мощного жизненного цветения; он будто Дух Нынешних Святок у Диккенса («…глаза сияли, голос звучал весело, и всё – и жизнерадостный вид, и свободное обхождение, и приветливо поднятая рука, – всё в нём было приятно и непринуждённо»). Всё Большову по плечу, всех объегорит. Дочь его Липочка притворно страдает, о женихе военном мечтает, ну или хотя бы о благородном («Акстись, беспутная! Христос с тобой!» – почему-то недовольна маменька мечтой о военном, хотя ведь офицеры выходили в личные дворяне, то есть становились теми же благородными), а на самом деле Липочка всем обеспечена, накормлена, нарядами снабжена, по-французски и вальсировать обучена. Если ее и жжёт желание, то лишь то, которое гнездится внизу живота и для скоро девятнадцатилетней девушки абсолютно естественно. Того же плана и её будущий муж-два-сапога-пара Подхалюзин – деловит, хитёр, выращен и выучен самим шефом этого дома, и тоже молод и горяч в нижней части живота своего. Остаётся старшее поколение, которое вполне себе всем обеспечено, накормлено, водочкой напоено (а попивают они беленькую с утра и до вечера без разбору полов) и проживаючи за Большовым в тепле и необременительных заботах. Да и прихлебатель сего изобильного дома стряпчий Рисположенский, Сысой Псоич, если и уходит отсюда не с синенькой или красненькой в кулаке, то не иначе как хорошо накачавшись беленькой, рюмашечка за рюмашечкой, потому что винцо пить ему не позволяет некрепкое здоровье. Всем здесь всего довлеет.

Да вдруг какая жаба прыгнула на грудь купца Большова, придавила ему клетку сердца, придушила лёгочные трубки, направила глупость из желудка да прямо в мозги. Лучше бы в низ живота… Да вот не пришлось Большову… Било вверх. Видать, высокая была натура у самородистого купца, которого звали не гантенбайн, а самодур. Ну а коли пуще прежнего старче вздурился, то быть ему, как мы знаем еще из школы, обратно у разбитого корыта своей жизни. На чём произрос, туда и отвёз…

Я не совсем понял интригу, прокручиваемую Большовым. Как ему удалось отписать всё свое имущество на приказчика так, что кредиторы не оспорили эту до очевидности фиктивную сделку? Ведь и закон соответствующий есть, о чём предупреждает Рисположенский: «Незаконно, Самсон Силыч! Это незаконно! В законах изображено, что таковые продажи недействительны». Впрочем, на то он и стряпчий, чтобы дело обстряпать. Не зря же Подхалюзин ему две тысячи серебром посулил помимо большовской тыщи. И обстряпал стряпчий стряпню. Так хорошо обстряпал, как и наказывали заказчики (оба). Только для первого заказчика, для Большова, закончилась эта интрига вроде б плачевно, но не так дурак Большов, как кажется. По сути ведь произошло как бы и не совсем укрытие имущества от кредиторов, а вполне себе родственная передача имущества – в приданое дочери! Поэтому если кого и винить в судьбе папеньки, то не зятя, а скорее доченьку, вот уж выращенную так выращенную на папенькины денежки. И потому вижу в пьесе не дурь купеческую, а конфликт отцов и детей, когда родители для детей – всё, а дети потом денег щемят на должное призрение родительской старости…

Ну и впроброс да напоследочек. Персонажи, конечно, персонажистые. Островский обходится их минимумом. Они яркие и друг от друга ясно отличимые характерами, каковые выражены всего лишь языком и манерой речи – а поди ж! Из таких персонажей не токмо гвозди, из них надо бы кувалды делать! Все события происходят взаперти, в большом купеческом доме, но звуки улицы и дым с пепелищ до нас доносит – будто через открытую в соседней комнате форточку. Язык… какой язык! Ну, тут разве ленивый не повалялся. Я же удивлюсь только тому, что пословица на пословице да пословицей погоняет, и более половины этих пословиц – из самых употребительных и ныне. Вот я и думаю: эти пословицы получили такую долгую жизнь благодаря Островскому? или потому что они сами по себе – как неугасимый огонь, как неисчерпаемая чаша, как золотые запонки на манжетах русского языка? Кто ж скажет…

Мы с самого начала пьесы ждём победы сил добра над бесчеловечной стихией чистогана… но полный задиристой энергии чистоган на наших глазах складывает свой программно жизнеутверждающий гимн настоящему и будущему. И в том будущем, уже случившемся, так и несётся наша тройка, несётся по заснеженным просторам, по слякотным продолам, по мусорным полигонам и засапропеленным офисам, по суперчеловейникам и обесчеловеченным супермаркетам, по нашим двадцатым, ничем уже не отличимым от наших девяностых, и всё так же чудят наши большовы, добровольно предавая себя в руки подхалюзиных, у которых всегда la tête froide et le coeur chaud… ну, или наоборот…