4 Почему Матросик ел крыс? Риторический монолог

Думал ли, гадал ли я, что в своем возрасте возьмусь читать подросткового писателя Майн Рида? С чего бы это вдруг? Но разве причиной тому не была замечательная книга руки Андрея Танасейчука (2012), единственная в мире, по словам автора, полная биография Майн Рида? Разве удивительно, что я сразу ухватил эту книгу с пыльной полки провинциального книжного магазина, книгу, манкируемую редким покупателем, хоть и несущую на себе имя, столь таинственное с детства? Разве не понятно, что я тотчас вспыхнул желанием узнать, кем был автор «Всадника без головы» и «Оцеолы»? Но… не возникло ли и сомнение в том, что неизвестный мне тов. Танасейчук напишет стóящую биографию американского писателя, да ещё XIX века? не компилятивную? не эпигонскую? Не правда ли, такое предположение было вполне обоснованным? Но неужели вас, как и меня, Фому неверующего, не убедил бы тот нафталиновый факт, что книга Танасейчука издана в серии «ЖЗЛ»? Или вы – тинэйджер, тиктокер, хипхопер, рэпер или брокер, который даже не знает, что такое «ЖЗЛ», и готов расшифровать это как «Желанные знаки любви», «Железный зуммер лингафона», «Жестокие закидоны Лайвлиба» или ещё чего похлеще?

А знаете, что Майн Рид не был американцем (как всегда думал я, наивно-доверчивый к внешним признакам), а был шотландцем, выросшим в Северной Ирландии, где служили священниками его отец, дед и прадед? Знаете, что Майн Рид двадцати одного года умотал за океан, в САСШ, в поисках длинного доллара и знал приключения на собственной шкуре, отработав охотником в нескольких научно-торговых экспедициях на индейские территории? Ну, а как вам то, что Рид добровольцем попал на американо-мексиканскую войну 1846–48 г.г. и совершил едва ли не ключевой для исхода войны подвиг, подняв бойцов на очередной – успешный – штурм крепости Чапультепек, преграждавшей путь на Мехико? Вас не будоражит, что начинающий литератор Том Рид (почти Том Ридл!), ещё не написав ни одной книги, был знаком в Филадельфии с Эдгаром По? Не вызывают ухмылку слова По, записанные им в дневник про Рида, часто бывавшего у него в гостях: «Майн Рид – колоссальный лгун; он выдумывает совершенно невообразимые вещи, но делает это так искусно и художественно убедительно, что я всегда внимательно его слушаю» (Танасейчук, с. 92)? Не восхищает, что Майн Рид написал за тридцать пять лет пятьдесят пять романов, в основном приключенческих для подростков? А как можно не сочувствовать Майн Риду, который в расцвете своей писательской карьеры обанкротился в собственном амбициозном девелоперском проекте (не прекращая писать романы)? Да знаете ли вы, в конце концов, что Майн Рид, практически всю свою писательскую жизнь прожил всё-таки в Англии, хотя лучшие его романы связаны в основном с южной частью Штатов и Карибами?

Вас еще не утомило это вступление? Нет? Позволите продолжать? Позволите ли мне, разговорчивому, закончить неизбежное вступление и перейти с одной книги – к другой, заявленной титулом? Нет, конечно, вы можете уйти, не дочитав, но ведь вас уже зацепило? Зацепило? Да? Были ли в этом сомнения?
 
 

William McTaggart. Young Fisher Boy, c. 1862. Картина использована на обложке «Морского волчонка» издания «Азбуки-Классика», серия pocket-book, 2019. Коллаж apcholkin
 
 
«Морской волчонок» (The Boy Tar, 1859) относится к лучшим романам Майн Рида, но почему название переведено не буквально – не «Матросик» (хотя переводчик упоминает такой вариант прозвища героя)? Почему при чтении часто обнаруживаешь очевидные ляпы автора и хочешь его спросить: вы это серьезно? неужели вы вот этого и вон того ляпа не заметили? Представляю спиритический сеанс и голос духа Майн Рида из темноты: «А что вы от меня ждали? Достоверности в обмен на занимательность? Кропотливой отделки, когда надо срочно сдать книгу издателю?» И тогда я скромно умеряю свой правдоискательский пыл, затихаю, замолкаю и прерываю столоверчение после его настойчивой фразы: «Почему вы молчите?..»

Но с вами я могу поделиться? Могу? Вы меня не забросаете небольшими бронзовыми бюстами Майн Рида, которые коллекционно стоя́т у вас на письменном столе? стоя́т у кого-то и на прикроватной тумбочке? стоя́т, несомненно, рядом с бюстом Алексея Писемского, годы жизни которого почти полностью совпадают с майнридовскими?

Вы опустили руку, тянувшуюся к бюсту? Передумали швыряться? Тогда я начну с риторического вопроса: можно ли считать удивительным, что в первой трети книги мальчик-сирота из рыбацко-моряцкого посёлка с приклеившейся к нему кличкой Морской волчонок Матросик (Boy Tar) страстно рвётся убежать юнгой в море? И он убежал? Убежать-то убежал, прямиком в порт, и пробрался тайком в трюм, но вот как он, на редкость сообразительный двенадцатилетний мальчишка, пусть и не вышедший росточком, мог допустить, что при погрузке судна его загромоздили в трюме, в закутке объёмом всего один кубометр (следует из текста)? Страх? Сон? И знаете, что его ожидало в этой закупоренной келье на дне судна, отправлявшегося в шестимесячный рейс в Перу? Ужели не верная смерть? Вроде бы да, но не кажется ли вам, что, если бы у мальчика в кармане не нашёлся складной матросский нож, книги бы не было? Да только как нам поверить, что он обнаружил этот нож у себя в кармане лишь трое суток спустя, хотя всё это время лихорадочно обдумывал, что ему делать, как спастись, и едва не впал в полное отчаяние? И почему он начинает сверлить этим ножом дырки в бочке для определения уровня воды не сверху, а снизу? Почему он так сложно вычисляет объем практически цилиндрической бочки – через объем двух усеченных цилиндров? Как ему удается в кромешной тьме (да!) определять время по карманным часам, о чём он постоянно сообщает? Откуда он был настолько сведущ, что мог отличить по запаху херес от мадеры и марсалы? Почему он не догадался сразу опорожнить четырёхсотлитровую бочку с ромом, чтобы увеличить своё скудное жизненное пространство? Почему потом, догадавшись ром слить, он выбил разом целую клёпку, затопив ромом свою келью и чуть не задохнувшись в парах спирта, а не слил аккуратно через дырочку внизу? Как он мог свободно умещаться в ящике, про размер которого он говорит: три фута на два на один? И не просто умещаться, а работать над взломом следующего ящика? Почему при появлении крыс он не догадался взять под контроль свой запас галет? А когда они съели почти все галеты, почему он опять оставил чудом спасённые остатки без присмотра, пока крысы едва не полностью их подъели? Почему воспалившаяся от крысиного укуса рука благополучно пришла в норму, хотя все шансы, что было бы хуже? Как он всё-таки решился жрать крыс – крыс, которых специально наловил десяток? Куда он всё-таки рассовывал те штуки с тканью, которые ему пришлось вытаскивать из ящиков, пробивая ход к спасению? И неужели он на самом деле считал, что его отправят на каторгу за порчу товаров в трюме, через которые он прокладывал свой туннель? Ну и самый главный вопрос: почему автор умолчал про такую важнейшую проблему Матросика в замкнутом пространстве (один кубометр), как проблему экскрементов, хотя он провел в этой келье более месяца, а потом еще две недели пробивал ход? Если автор начисто исключил этот физиологический момент из своей истории, то нам теперь, выходит, за него думать и домысливать? Впрочем, почему бы и нет? Тогда не должны ли мы поблагодарить Майн Рида за предоставленное удовольствие почувствовать себя его соавторами? редакторами? доброжелательными критиками?

Но не слишком ли много вопросов к  автору? Не стоит ли спросить и переводчика – Осипа Эмильевича Мандельшама – почему он неточно перевёл некоторые термины? А дальше и вовсе приходит в голову вопрос: сколько же несостыковок в книге идёт именно от переводчика, не от автора? Например, кто – автор или переводчик – называет рояль, вставший на пути Матросика, то пианино, то рояль, хотя речь идет точно о рояле, поставленном на попа? Я взял оригинальный текст в интернете, сравнил пару фрагментов и… что вы думаете? Ха-ха, да можно ли было ожидать от поэта, что он будет переводить дословно? Он выпускал целые фразы, добавлял от себя вереницы определений, переставлял абзацы, так стоит ли удивляться тому, кáк он переводил отдельные слова? Дух Майн Рида без всякого столоверчения возник над страницами и спросил меня уставшим стопятидесятилетним голосом: «Доколе?» На что я отвечал ему: «Откуда я знаю?..»

И наконец, туннель к свету (можно поиграть словами – не свет в конце туннеля, а конец света в туннеле) пробит, глаза Матросика привыкли к слабому свету сквозь щели, он готов к новой жизни, но способны ли мы, жующие в этот момент свою баранку, представить всю степень удивления команды, когда из-под палубы, из-под крышки грузового люка донёсся слабый голос, зовущий на помощь? Как говорят невозмутимые французские матросы: а паркуа бы не па? Но разве не видим мы богохульства, застывшие на губах поражённых английских матросов, когда они открыли люк? когда увидели то ли бледное приведение, то ли огромную крысу? это грязное дурнопахнущее существо? щурящееся от яркого солнечного света и падающее в обморок? с ног до головы вывалянное в муке, затвердевшей от крысиной крови? Кто позволит себе сомневаться, что зрелище было ещё тó? И как нам, читателям, не испытать сладостное чувство свободы и солнечного света, которое охватывает человека после полутора месяцев заточения в кромешной тьме? Как не восхититься упорством и мужеством двенадцатилетнего мальчугана? Как не запомнить этот занимательный мастерпис, легко читающийся и создающий на кончиках наших пальцев жизнь во тьме, наполненной писком крыс?
 
 

Модель парусника «Спрей» Джошуа Слокама. apcholkin, 1981