5 Эринии Фабера. Инструкция

С признательностью – EZ

§ 1. О смерти параграфа

…знак параграфа умер. Он был на клавиатуре пишмашинок, но его нет в компьютерной раскладке…

«Homo faber» написан в те далекие времена, когда земля кишела живыми параграфами… Когда параграфы были большими… Когда они вообще были… Когда они вообще…

Знак «§» – мужской знак. Он похож на скрипку. На бутерброд. На фигуру идеальной женщины. Если мужчину спросить об идеальной женщине, он распишет её строго по параграфам.

Кто-то наверху или кто-то внизу – это совсем неважно – решил устранить неравенство мужчин и женщин, то есть устранить неравенство знаков. И устроил в мире большой upside down. Знак «§» невозможно перевернуть – и он пошёл под гильотину программиста-крошителя. Но он живёт в наших сердцах.

Знак «§» похож на змею – на кобру – не хватает только посоха Асклепия, чтобы кобра принесла живую траву… Не хватает кобуры положить бутерброд, сложенный тремя жизнями, одна из которых – лишь тонкий слой между двумя другими, и не хватает живой травы, которая оживит умерших…
 
 

 
§ 2-а. Липкое всё

…и которая взбодрит мозг, сопротивляющийся чтению…

Сначала сопротивляется стилю журнального очерка, с нелитературными деталями. Кажется, если дело пойдет так до конца, то непонятно, почему «Homo Фабер» считается из лучших вещей Фриша… Потом то, чтó читаю, начинает нравиться… Странная манера создаёт куцый мир, в котором живет Фабер с головой, заполненной хорошо смазанными шестеренками. Скучные или не особо приятные сцены приводят в тягостную, липкую атмосферу юкатанских джунглей, куда Фриш посылает Фабера не зря – а чтобы вымазать его и нас этой липкой слизью с самого начала. Эта слизь не отмоется с нас до конца книги, а с него – никогда…

Чтение уже нравится своей необычностью, но внутри начинает ныть желание сделать наоборот – не читать. Начинает расти сопротивление тексту, желание избавиться от его ослизлых строк и абзацев… но я не могу бросить начатую книгу… и продолжаю ехать по узкоколейке – отводя рукой листья буйных тропических деревьев, которые нагло лезут в окна вагона… вдыхая дым, прилетевший из индейских деревень, не видимых за деревьями…

Затем фришевские стиль и ткань втягивают окончательно. Я привыкаю к липкому чтению, к липкой коже, я поселяюсь в липкой шестерёнчатой атмосфере, я вижу мир ясными глазами Вальтера Фабера… И мне становится ужасно жаль женщин, жизнь которых исковеркал этот козлина Фабер – а коверкает он походя – потому что в его голове постоянно работает мотор избирательной рефлексии, выгодно отгораживающей его от первопричин и сути своих козлиных действий внутренними монологами с передергиваниями…

Так делает большинство из нас.

Не люблю читать о тяжелых жизненных вещах – слишком вживаюсь, переживаю, хоть и знаю прекрасно, что мир несовершенен, что в нём множество открытых и скрытых подонков и страдальцев… Моё подсознательное сопротивляется неприятному – я упорно жду какого-то катарсиса, открытия шлюзов души, через которые из одной части головы в другую хлынет… ну… то, что её неравномерно наполняет: в одной стороне – чтение, в другой – несведущее ожидание… Чтобы хлынуло и уравновесилось. Чтобы поверхность раздела перестала испытывать зудящее напряжение осмотического и гидравлического давлений – одновременно того и другого…

И вот через пятьдесят страниц – через пятую часть текста – катарсис наступает. Закрома распахиваются – накопленное сливается в бурном водовороте Писемского…

Водоворот медленно успокаивается. Наступает умиротворение…

Как ни странно, это происходит, когда в роман, в уже сытую жизнь послевоенных пятидесятых, врывается 1936 год и приносит сюжетное равновесие. Жизнь внутри Фабера начинает уравновешиваться жизнью снаружи Фабера… Антигерой Фабер начинает вспоминать «полуеврейку» Ханну… немца Иоахима… этнические чистки в соседней Германии… тупик, в который зашли его отношения с Ханной… вспоминает ребёнка, который не должен был родиться… И тогда повествование полностью захватывает, и я понимаю, как классно скроен «Фабер», как умело сшит мягкой нитью, но безжалостной швейцарской рукой…
 
 
§ 3-а. Литературная изнанка

…и как деловито насыщен писательскими приемами – любопытными, незнакомыми, порой неразличимыми…

Самый главный, вся книга – это поток сознания Вальтера Фабера. Поток разделен на главы, эпизоды, диалоги, но ведь и настоящий речной поток то идёт стрежнем, то виляет меандрами, то омывает острова, камни, отмели, подмывает яры, то уходит в омуты, ныряет под завалы, пока не останавливается в заводях…

Внутренний мир Фабера вылеплен его сиюминутными мыслями – мелкими, не имеющими казалось бы отношения к сюжету – через рассказы о работе механизмов, через нудные пересказы из учебника по физике, через указание точных дат, названий, латинских терминов, будто врач выдает нам рецепт от тяжёлой и изнурительной болезни…

Так оно и есть: Фабер болен.

Фриш выдаёт нам антирецепт – каким не надо быть, как не надо болеть бесчувственностью, а ею больны почти все мы.

Душевная слепота Фабера выражена и тем, что в романе нет описаний внешности, лиц людей. Всю жизнь Фабер видит вместо лиц только шильдики биологических механизмов. Он (мы) будто в театре картонных теней, где он (мы) – единственный живой актер. И только под конец, когда неожиданная история Фабера входит в слишком крутой и дискомфортный поворот, с его сердца сползает толстый слой защитного сала, и он (мы) начинает видеть людей. Его глаза меняют фокусировку, яснеет зрительное оптоволокно. Сначала чуть различимо, потом всё явственнее проявляется внешность, настоящие лица. На поверхность лиц всплывают чувства. Сильные эмоции обостряют зрение Фабера. Внутренний голос Фабера обостряет наше понимание…

То, что Фабер – инженер, передается не только его мыслями, но и его действиями, – он перебирает двигатель автомобиля, чинит электробритву, открывает запертую задвижку ванной… Эти действия автоматичны, не всегда необходимы, но робот внутри Фабера требует постоянной технической работы… постоянной работы… постоянной… пока не сядет аккумулятор…

Повествование фасеточное: так устроены глаза и голова Фабера – ведь он и есть большой рабочий муравей. Вот он весь в путешествии по гватемальским джунглям, вот он в предвоенном Цюрихе, вот он пытается попасть в арендуемую квартиру в Нью-Йорке, ключ от которой остался у его подруги, вот он не знает, чем занять себя на корабле, и наблюдает за морем и людьми…

Характерный стилистический приём: текст разбит примерно на равные абзацы, и каждый абзац заканчивается акцентированной фразой, которая выделяется красной строкой и служит смысловой точкой основного абзаца. Описание и – движение. Рассуждение и – вывод. Впечатление и – мысль. Это естественно для структуры фаберовской головы, которая обрабатывает одновременно самые разные информационные пакеты – один за другим, разделённые концевым тегом.

И еще приём: повтор одного и того предложения через абзац, несколько раз подряд…
 
 

 
§ 2-б. Внутри головы Вальтера Фабера

…ну и написан роман от первого лица, от лица Фабера…

Но это не рассказ автора от лица Фабера – Фриш по-настоящему помещает нас на точку зрения Фабера. Точка зрения помещена в мозг Фабера – именно оттуда мы видим окружающее. Окружающее попадает в мозг Фабера искаженным его личным восприятием, его бессознательной интерпретацией. Мы воспринимаем происходящее через его детскую бесхитростность, через самовыгораживание во всех скользких ситуациях, через самооправдание при каждом тяжелом воспоминании, через его самоуверенность и самодовольство во всём, особенно когда речь идёт о технике и науках… Не сразу мы понимаем, что оказались в тюрьме фаберовского эго, где мы, конечно, не одиноки, потому что в этой тюрьме вместе с нами сам Фабер. Мы – в липкой, пусть и структурированной жиже, наполняющей его мозг. В липкой субстанции, которая обволакивает нас, не дает двигаться, дышать, смеяться… а только оцепенеть и ждать…

Если Фриш пересказывает нам миф(ы), то почему не предположить, что в голову Фабера он поместил ад? Мы закроем книгу и покинем этот ад… а Вальтеру Фаберу в нём всегда жить и всегда умирать…
 
 
§ 5. О самой книге

…начиная с появления романа в 1957. Через год после Будапешта. Холодная война в самом разгаре. Глухие новости из Советского Союза тревожны…

Русское первоиздание отдельной книгой (вот этой самой, которая у меня в руках) – 1967. Оттепель заканчивается. До Праги год. Мир после Карибского кризиса. Школьников учат при вспышке ложиться на пол и закрывать голову руками. Холодная война лучше горячей войны, но хуже горячей ванны. Горячие головы всех вальтеров фаберов не понимают этого до сих пор.

Издательство «Молодая гвардия» внушительно сообщает в предисловии, что этой книгой продолжает знакомить молодого советского читателя «с крупнейшими именами мировой литературы», в которых находит «отражение становление личности в современном мире, жизненные искания сегодняшней молодежи за рубежом». И перечисляет уже изданные книги, просачивавшиеся в СССР сквозь едва проницаемую, склерозированную капиллярную сеть, накинутую на коллективный мозг: Сэлинджер, Бёлль, Чаплин, Отченашек, Фюман.

Танец вокруг костра требует ритуальных движений. Предисловие навязывает идеологически выдержанную трактовку романа: «Духовная драма героя романа, человека, воплотившего типические тенденции современного буржуазного индивидуализма, человека, исповедующего философию прагматизма и машинопоклонничества, показана на широком фоне европейской и американской жизни»…

Было время широко разбрасывать камни – по всему фону жизни.

Перевод Лилианны Лунгиной (она не могла не знать немецкого). Перевод отличный, со словами, которые тогда только входили в русский язык из английского, и тогдашнее их написание сейчас кажется архаичным…

Было время превращать камни словом.

Три иллюстрации художника Бориса Алимова – на титуле и на шмуцтитулах. На обложку не смотрите: она не ужасна, она – никакая. Но три титула – абсолютно попадают в текст. На них именно они – три героя этого романа. Именно они, каждой линией большого художника. И еще в них – дух той эпохи, модный тогда графический дизайн…

Было время испещрять камни пещер.

Удивили несколько опечаток – я считал, что советские корректоры работали безупречно. Возможно, корректор читал взахлёб и пропустил, переживая не за ошибки наборщика, а за ошибки Вальтера Фабера…

Наступило время собирать и закапывать камни.

Книга ветхая. Это радует, потому что понимаешь, сколько рук она прошла, сколько глаз её читало, сколько душ с ней соглашалось или не соглашалось… советских душ.

Книга ветхая – блок вывалился из переплета, и обнаружилось, что блок не был сшит с марлей, а только приклеен к ней.

Так же вывалится из жизни и машинопоклонник Вальтер Фабер…
 
 

 
§ 4-а. Обретение счастья

…и начнётся это в Гаване, когда стыковка рейса Каракас-Лиссабон даст сбой…

Эринии дают приговорённому к смерти последнюю сигарету. И Фабер, сам дающий сбой за сбоем в последние недели, застревает в Гаване между вчера и завтра. Между выкуренными и невыкуренными сигаретами.

На колониальных улицах – 1957 год, но ни слова о Батисте, ни слова о партизанской войне, хотя «Гранма» ещё в прошлом году разлила масло на рельсах истории, и Че уже держит биографию Гёте в руках – в своих, еще не отрезанных руках – лежа в армейской палатке… Впрочем, в романе нет ни одного имени политика, как и самой политики. Есть только отблеск колониализма, который воспринимается сейчас как бодрая зрелость нашей цивилизации.

Фабер гуляет по городу. Дневная Гавана пуста – люди на работе. Вечерняя Гавана полна смеющимися людьми – красивыми мужчинами, девушками в голубых юбках колоколом, чистильщиками обуви, продавцами мороженого и варёной кукурузы, сутенёрами и проститутками… Все хотят почистить ему ботинки или предложить девушку… Не думаю, что тамошняя жизнь сильно изменилась за последующие шестьдесят лет…

Вечером Фабер сидит один на качалке под ливнем, под молниями, в бурю, осыпаемый лепестками цветов, которые принёс ветер. Смотрит на пенящийся цветной капустой прибой и видит своим обретенным Глазом (см. § 2-г) спокойную, мирную жизнь вокруг, жизнь бедных, но веселых и красивых людей.

«У меня решительно не было никакой причины быть счастливым, но я был счастлив. Я знал, что всё, что я вижу, я покину навсегда, но не забуду…»

Он решает жить по-другому.

Долгий эпизод в Гаване – прощание героя с жизнью. Но он счастлив…
 
 
§ 2-г. Инфантилизм Фабера

…даже сейчас, потому что точка зрения Фабера… образ мыслей Фабера… поведенческие реакции Фабера…

Он похож на большого ребенка – его внутренние монологи, самооправдания, разговоры инфантильны. Ребенок Фабер, который никогда никому не хочет уступать и требует, чтобы уступали ему…

Мы видим мир его наивными глазами, через его наивные мысли, он выгораживает себя во всех ситуациях, потому что он всегда прав и всё делает правильно. Он самоуверен, он любит себя, он всем доволен… Чувство пустоты придёт потом, когда он потеряет кусок своей души, о которой раньше и не подозревал… не подозревал… и не заметил этой потери… зато заметил, что  него открылся Глаз, которым он увидел мир и людей – увидел много такого, чего не видел раньше. И тогда в душе Фабера возникнет щемящее чувство прошедшей мимо жизни, которую до этого момента он считал удачной, потому что всегда любил себя и всегда был всем доволен…

«…Зачем глядеть в окно? Мне больше не на что смотреть. Её руки, которых больше нет, её движения, когда она откидывает волосы на затылок или причёсывается, её зубы, её губы, её глаза, которых нигде больше нет, её лоб: где мне всё это искать? Я хотел бы одного – чтоб меня вообще никогда не было… Я сижу в вагоне-ресторане и думаю: почему бы мне не взять вот эти две вилки, не поставить их торчком и не уронить на них своё лицо, чтобы избавиться от глаз?..»
 
 

 
§ 4-б. Я люблю тебя, жизнь!

…но пока глаза есть, и есть на чтó смотреть…

Четыре дня в Гаване – транзитная остановка на пути в Европу. Сначала Фабер скучает от безделья – его деятельное тело остановилось, и он не знает, «куда девать самого себя». Но освободилось время впитывать окружающий мир. Чувства Фабера ожили вместе с открывшимся Глазом (см. § 2-г), он становится философом (см. § 4-в).

«Все хотят почистить мне ботинки… Я даю почистить себе ботинки. Я принимаю решение жить по-другому. Я радуюсь… Я покупаю сигары, две коробки. Закат солнца…»

Он мается в жизнерадостной Гаване, но смеющиеся гаванцы и гаванки и пришедшая с моря буря возвращают ему умиротворение. Вальтер Фабер поёт гимн расторжения контракта с сытым обществом. Для швейцарца-космополита сытое – это американское общество: трезвенники, пожиратели витаминов, племя кока-колы; с фальшивым здоровьем, с фальшивой моложавостью, с отвратительной розовой кожей, похожей на жареную колбасу; долговязые и крикливые, с голосами жевательной резинки; покровители всего человечества, когда трезвые, и паникёры, когда пьяные; импотенты, живущие в мире кондиционеров, в мире, плоском как рекламный щит:

«Я ненавижу Америку! Я принимаю решение жить по-другому… Ветер, один только ветер, который лишь сотрясает пальму, ветер, который не сгоняет туч… Я качаюсь и смеюсь… Зеленая пальма, гибкая, как прут; её листья позвякивают, как ножи; пыль; чугунный литой фонарь, который начинает мигать; я качаюсь и смеюсь… Вздрагивающий, умирающий огонь фонаря, должно быть сильный сквозняк; лошадь продолжает ржать, она едва тащит пролетку против ветра; всё летит, рвётся с петель эмблема парикмахера, звон меди в ночи, а невидимое море перебрасывает свои брызги через стену, когда волны с грохотом разбиваются о берег; вода шипит, как машина для варки кофе, ветер всё усиливается; мне хочется пить, губы стали солёные… Настоящая буря без дождя, ни одной капли не падает на землю; они не могут упасть, потому что нет туч, небо усыпано звездами, а воздух насыщен только горячей, сухой пылью, так и пышет жаром, словно из духовки; я качаюсь и пью шотландское виски, одну-единственную рюмку, я больше не выношу алкоголя, я качаюсь и пою… И так часами! Я пою! Я ведь не умею петь, но никто меня не слышит… Летит зелёное жалюзи, которое сорвалось с какого-то окна… Жара, флаг Кубы; я качаюсь и пою, вот и всё, а рядом со мной качаются пустые кресла, мигает фонарь, вихрем проносятся лепестки цветов. Я люблю жизнь!»

«Homo Фабер» – про обычную жизнь, которую не плющат идеология, пятилетки и интернациональный долг. В этой половине мира – через двенадцать лет после мировой войны – обычную жизнь уже не искажает своим давлением воюющее со всем миром и со своим народом государство, спрессовывающее людей в торфяные брикеты и бросающее их в топку. Какие могут оставаться чувства в брикете кроме боли и паники?.. Здесь, где Фабер, у людей есть право выбора. И кто-то выбирает сам плющить свою жизнь – своими изъянами и ошибками.

Чувства и трагедии этих людей и есть очищенный от скорлупы смысл человеческой жизни…
 
 
§ 3-б. Романы Фриша

…о которых у Фриша есть ещё романы «Штиллер» (англ. I'm Not Stiller, 1954) и «Назову себя Гантенбайн» (Mein Name sei Gantenbein, 1964) – круговерть идентификаций…

Какие áды там, запаянные в субмаринах мужского бессознательного? Фриш… Дюрренматт… Швейцарская литература затянула обманом, как зыбун. И не выпускает. Провалился по пояс – всему человечку пропáсть…

Фриш и Дюрренматт… Недаром прочитанное похоже на «Профессию: репортер» и «Последнее танго в Париже». Это всё об одном… Восстановившаяся после войны Европа, экзистенциальный кризис, потерянные инфантильные мужчины среднего возраста, бесцельные и решительные девушки рядом с ними. Вещи есть. Счастья нет. И непонятно, осталось ли оно на этой земле, в которой под травами, под нивами, под древесными корнями, под песками речных отмелей лежат миллионы растерзанных друг другом людей…
 
 

 
§ 4-в. Душа Фабера

…поэтому роман заканчивается «Второй остановкой» – растянутым эпилогом жизни Вальтера Фабера…

Он прощается с жизнью по воле судьбы. Судьба – это цепь случайностей. Случайностями заведуют демоны. За ошибки наказывают эринии.

Демоны обращают внимание на Фабера в пустыне Тамаулипас – знакомят с Гербертом Хенке и неожиданно отправляют с ним в джунгли Гватемалы, после которых прямой жизненный путь Фабера попадёт в сужающийся канал улитки и пройдёт по нему до самого конца… Труп Иоахима Хенке, качающийся на проволоке в закрытом изнутри бараке… невыносимая назойливость Айви… знакомство с Сабет… ситроён начальника… укус змеи…

Эринии нападают на Фабера в Афинах – где же ещё! – и наносят ему смертельный укол зонтиком.

В своей последней командировке Фабер едет по извилистому маршруту своей жизни и прощается со всеми – в Нью-Йорке, на заброшенной гватемальской плантации, в Дюссельдорфе, в Цюрихе… Он делает остановку на Кубе. Он полюбил жизнь. Он стал внимательнее и человечнее. Он стал философом. Он действительно меняет свою жизнь – и поневоле тоже – и возвращается в Афины… Его душа вылезла из самоизоляции – под легкий морской бриз, под тропический ливень, под изнуряющее солнце…

Что такое душа?
 
 
§ 2-в. Инженер Фабер

…но на точные, имеющие ответ вопросы Вальтер Фабер может дать точные ответы, потому что он прекрасный инженер. Он может в джунглях из одной только любви к механизмам и порядку вещей разобрать автомобильный мотор, промыть его от ила и ссохшихся насекомых, выложить на просушку; а ночью пройдет ливень, и наутро он спокойно нашарит в луже все детали, опять просушит и соберёт мотор, и мотор заработает, затарахтит на все окрестные джунгли… и местные индейцы – мужчины с мачете, беременные женщины с младенцами у груди – будут молча и сурово смотреть на белое существо с планеты Земля…

Фабер профессионал в своём деле, его ценят, он получает большую зарплату. Собственно, faber на латыни и значит «мастер, кузнец» – и «кузнец своего счастья» тоже (Suae quisque fortunae faber est).

Фабер понимает порядок вещей – но не понимает хаос жизни, которая есть делянка более высокого порядка в бесконечности мировой энтропии.

Вальтер Фабер – интересный собеседник, когда речь идет о технике и науках, но лучше бы он держал при себе своё кредо, когда речь заходит об искусстве, о женщинах. Даже по тем, пятидесятым годам его мнение из пещерного века… из недр машины… но до сих пор не редкó…
 
 

 
§ 6. Батискаф Фабера

…потому что Вальтер Фабер прожил жизнь, передвигаясь по житейскому морю в наглухо задраенном батискафе…

Батискаф Фабера мал, вмещает только одного, поэтому он никогда не берёт в него попутчиц и не принимает на себя никакой ответственности. Ни за кого. Никогда. Только за механизмы.

Внешние манипуляторы этого батискафа – руки Фабера; заиленные стёкла иллюминаторов – его глаза; неустанный движитель – его ноги; сталь, способная держать нагрузку на дне любой житейской впадины, – его кожа.

Но Сабет, юная Сабет, совершенно случайно торпедирует батискаф Фабера. Торпеда по имени Сабет не могла не пробить батискафову броню – в её боеголовке находилась мощная смесь молодости и гнева богов…

В пробоину хлещет жизнь. Пробоина расширяется. Фабер задыхается. Срочный подъём на поверхность. Слишком быстрый. Кровь закипает, и Фабер умирает, утягивая за собой на глубину, на той же проволоке, на которой висел Иоахим Хенке, своих самых любимых женщин.
 
 
§ 7. Эпилог

«Homo faber» – книга для мужчин. Только для них.

Мужественные водители батискафов любят изучать ТТХ чужих батискафов. Они сравнивают чужие ТТХ со своими и остаются в уверенности, что их батискаф – технически самый продвинутый, что неумолимо следует из характеристик, представленных в параграфе номер ноль. Да. Technical details matter. ТТХ с красными шеями своих параграфов торчат из батискафов многоглазыми перископами. Их фасеточные окуляры видят движение теней вокруг, но не видят саму жизнь. Technical details override.

Готовы ли водители батискафов вылезти из стальной скорлупы? Готовы. Они надевают глубоководные водолазные костюмы со свинцовыми ботинками и медленно идут по дну на экскурсию к воспалённой земной коре – скоплению чёрных курильщиков. Black smokers mutter. Может, у кого-то из гуляющих по дну мужчин оторвутся грузы, и он всплывёт наверх? Может. Suddens do happen. Остальные всё равно вернутся в свои прекрасные батискафы. Потому что no country for suddens…

Я из него так и не вылез.