5

В русской поэзии есть два человека, которых мне настолько одинаково жаль. Одинаково здесь — не по объёму сочувствия, а по единому мотиву.
Прежде всего — это Есенин с его "Москвой кабацкой", в которой многие критики и читатели увидели только пьяный угар да скандальность, не заметив тонкого лиризма. Разница лишь в том, что первых это безмерно возмущало, а вторых — так же безмерно восхищало; и понятно, отчего поэту было не радостно ни то, ни другое.
И точно так же жаль мне и Рыжего. Он не стал "своим" в литературных кругах: да мыслимое ли дело?! В стихах — сплошь "кенты", "урки", "мудочёсы" с его родного пролетарского Вторчермета. А для "шпаны" он хоть и знакомый с детства "пьяный Рыжий Борька, первый в городе поэт" — тоже "неместный"; как может быть по-другому с человеком, который говорит про себя, что "с профилем Блока на сердце живу я давно"?
Как может быть по-другому?
Неизвестно.
А вот итог известен всем: самоубийство.

Понравившиеся стихотворения в книгах я обычно отмечаю закладками. Закрыв Рыжего, пересчитала: тринадцать. Нехорошо.
Нехорошо — не потому что суеверие, нет; просто почему-то не оказалось в этом солидном сборнике тех стихов, с которых началась в шестнадцать лет моя любовь к поэзии. До той поры (кроме диктата школьной программы) была только милая девичья влюблённость в Полозкову, совпавшая с ветрянкой и с ней же ушедшая, и немного — Бродский, который тогда ещё словно подкрадывался ко мне сзади и размеренно бил по голове пыльным портфелем.
Поэтому я взяла чистый лист, выписала на него те самые первые слова и вложила в середину книги. Потяни за краешек — и раскроется первое впечатление; впечатление в прямом смысле. Это было впечатано в меня — побуквенно, построчно, построфно; не вырубишь теперь.

Так кончается день на краю окна.
Так приходит сон, и рифмуешь наспех
"ночь" и "прочь". Так стоит на столе бокал.
Так смеётся небо однозубой пастью.

Так лежат на столе два пустых листа,
будто ангел-хранитель в связи с сезоном
сбросил крылья (листы), что твой лось — рога,
и ушёл в ночи, потоптав газоны.

Так пускают корни в тебя дожди,
и толчёшь "судьба", как капусту в ступе,
кулаком в груди. Так кончают жить.
Так пылится тень, словно абрис трупа.

Так глядишь на мир через жабры век:
как сложна хиромантия троп, дорог.
Бог жизнь подарил тебе, но затем,
чтобы ты умереть не колеблясь мог.