5 Внутри человека океан — лишь множество капель «я»

Безымянный рассказчик находит три тетради и три фотографии, впечатляется их историей и публикует под названием «Исповедь “неполноценного” человека», ничего не изменив, разве что добавив от себя пару обрамляющих слов. Я согласна с рассказчиком, исповедь впечатляет. Это повествование молодого человека по имени Ооба Ёдзо о своей жизни, которая как бы делится на три этапа: детство, отрочество и… закат жизни? Деление, конечно, условное, но на последнем снимке, приложенном к последней тетради, мы вместе с рассказчиком видим полностью седого мужчину, который выглядит смертельно уставшим от жизни и уже ко всему безразличным — хотя ему только 27 лет. Это и грустно, и интригующе. Что же такого с ним случилось?

Моё первое впечатление от Ёдзо — жалость и отвращение. Отвращение проистекает из нелицеприятных описаний рассказчика и находит подтверждение в поступках героя. Хотя он никогда ни словом, ни делом не вредил людям, предпочитая саморазрушение, но — он вредил им молчанием и бездействием (как в случае с изнасилованием, которому он стал свидетелем), не открывая собственное сердце, пользовался чужой сердечностью (иначе говоря, жил за счёт женщин) и всецело отдавался порокам, прикрываясь страданиями и взывая к сочувствию. Но в то же время я легко могла отыскать в себе подобное сочувствие, потому что страдания, о которых он говорил, для меня не пустой звук. Мне знакомы страхи, которые его терзали, и я, как и Ёдзо, с детства делала всё, чтобы влиться в «человеческое общество»; я хорошо понимаю и его желание забыться, и его чувство унижения от собственной жизни; я и сама лишь недавно избавилась от острого недоверия к людям, которое делало меня такой одинокой. Проще говоря, первое впечатление от повести и от самого Ёдзо — противоречивое, но сильное.
Но читать было нелегко. Я всё время чувствовала, что блуждаю в потёмках смысла, его полутонах и текстурах, в намёках и скрытом подтексте слов, как будто мне что-то недоговаривают. В середине я не выдержала и нашла биографию Дадзая Осаму (точнее, Цусимы Сюдзи), чтобы понять, что заставило его писать именно так, а не иначе. Когда я поняла, насколько автобиографична «Исповедь», читать стало намного легче. Между жизнями автора и его героя оказалось множество точек соприкосновения, и отчасти мне даже было страшно, когда я снова и снова сталкивалась с отвратительными сценами: неужели, и автор таков? Насколько велика разница между правдой и вымыслом? Такими стали мои новые мучения. Я даже вновь вернулась к понятию автофикшена, чтобы проанализировать, что меня так смущает. И оказалось, что у повести есть две самых важных черты, которые определяют всё её восприятие. Первая — это поразительная искренность. В рассказе о себе Ёдзо, кажется, ничего не скрывает, и его эмоции прорываются со страниц бурным потоком, самые неприятные и, реже, приятные. Вторая заключается в том, что, на самом деле, это не столько повесть, сколько буквально «исповедь» — в преступлениях, грехах, позоре, во всём, словно перед Ёдзо стоит Всемогущий Бог, от которого не скроется даже самая маленькая тёмная мыслишка. Пусть Ёдзо в основном и вредил лишь себе, полноценного, настоящего человека из него так и не получилось.

(Причём, самое любопытное, что если тёмные мысли от взгляда всемогущего читателя герой не прячет, то разного рода непристойности, а также обвинения и претензии к другим людям — очень даже. Детали некоторых своих страхов Ёдзо просто умалчивает. Например, он всё время писал, что боится отца и что гнев его страшен, — но так и не объяснял, почему боится и чем именно страшен. То же самое и с его страхом перед Богом — т.е. он до умопомрачения боялся наказания высших сил, в которые даже не верил, но — почему? Есть у меня подозрение, что эти два страха как-то связаны, но нет доказательств. Меня преследовало чувство, что Ёдзо всё время умалчивал о важных эпизодах своей жизни (но кто знает, были ли они?) и оттого казался голословным. А ещё Ёдзо избегал описаний позорных или непристойных моментов: например, упомянул служанок и слуг, которые в детстве «обучили его кое-каким гнусностям и лишили целомудрия», но не объяснил, что имел в виду; а в эпизоде с изнасилованием, которому он стал свидетелем, само событие описано настолько кратко и отвлечённо, что я даже не сразу поняла, что случилось, пока он прямо не назвал вещи своими именами. В итоге кажется почти невозможным понять, как он стал тем, кем стал, почему был так строг к себе, чего и отчего стыдился, за что наказывал себя с юности…)

Поняв, как много общего у Дадзая Осаму с главным героем «Исповеди», я задумалась, имею ли право судить его. Это интересный окололитературный вопрос, ведь то, что нормально при анализе выдуманного героя, совсем не подходит для оценки реального человека. Персонаж функционален, человек — просто живёт как может. Персонаж должен развиваться, даже в его страданиях заложен какой-то смысл, а человек — ну что ж, с человеком возможно всё: и бессмысленность, и стагнация. (Если, конечно, вы не верите в Бога, у которого для каждого из нас есть некий замысел, и тогда человек тоже как творение божие имеет некую функциональность, а потому пригоден к анализу). Что же тогда делать, если человек становится персонажем, например, в мемуарах или биографиях? Наверное, в таком случае надо подходить к его истории без оценок или ярлыков, но годится ли такое решение конкретно для ситуации с «Исповедью»? Вроде бы и да, но, с другой стороны, при всей схожести с автором и их общей искренности Ооба Ёдзо остаётся собой — выдуманным персонажем, а точнее даже сверхчувствительным, травмированным, скрытным и пытающимся быть удобным для окружающих, чрезмерно думающим и склонным к саморазрушению выдуманным маргиналом. Даже если это по описанию всё равно похоже на Дадзая Осаму, они прошли через разный опыт, поэтому не будут одной и той же личностью. А значит, к персонажу можно относиться как к персонажу. И вот как бы я его оценила (ну, не считая всех навешанных на него только что эпитетов).
Самый строгий судья для Ёдзо — он сам.
Для этого ему даже не надо иметь строгих моральных принципов, и дело тут не в строгом воспитании. Просто есть такие люди, которые переживают малейшую ошибку настолько остро, что могут дойти до самонаказания, причинения себе боли и прочего. Забавные казусы, которые любой другой пережил бы и забыл, эти люди будут до умопомрачения прокручивать в голове, почти распиная себя на кресте во время внутреннего суда. Такие люди действительно существуют, и никакими разумными доводами им не докажешь, что бесполезно терзаться, что надо быть добрее к себе, что всем плевать на твои ошибки, потому что людям в принципе плевать на всех кроме себя. Ооба Ёдзо, сдаётся мне, был именно из такой категории людей, и это ещё одна причина пожалеть бедного героя. (Впрочем, в реальной жизни я бы ни за что не сказала человеку со строгим внутренним критиком, что он не прав и вообще достоен жалости, потому что это могло стать ещё одним поводом для самотерзаний).
Хотя из-за недомолвок сложно установить, что именно послужило формированию привычки судить себя почём зря. Может, это не предрасположенность нервной системы к тревожности, а просто человек родился не в то время и не в том месте. В любом случае, Ооба Ёдзо не мог сбежать, поэтому жизнь казалась ему адом, а это трагедия.

Вообще, если отбросить нелицеприятные подробности, то в этой повести прослеживаются интересные этапы развития личности:
— в детстве: постоянное беспокойство из-за своей инаковости, страх перед негативной реакцией людей, тревожность из-за того, что непонятно, каким законам подчиняется жизнь и почему люди поступают так, а не иначе, и, наконец, постоянное притворство ради соответствия ожиданиям; ребёнок ничего не знает, ни с кем не чувствует себя в безопасности и в итоге всегда паясничает, чтобы за маской шута никто не увидел его настоящее лицо (прячется у всех на виду, я бы так не смогла, для этого нужно мужество);
— в юности: стыд за невозможность соответствовать ожиданиям, подавление желаний, которые не найдут одобрения, страх перед людьми, их осуждением, близостью с ними (поэтому общается лишь с безопасного глупыми людьми вроде повес и проституток), бегство от реальности с помощью алкоголя; т.е. подросток уже немного знаком с жизнью, его страхи стали более детальными, авторитеты детства (отец, Бог) исчезли с глаз, но не из памяти, и в итоге под грузом вины и позора он хочет исчезнуть (в компании единственной понимающей души);
— в зрелом возрасте: чувство стыда и позора из-за своего поведения в прошлом и настоящем, депрессия из-за неидеальности мира, разочарование в себе и людях, бегство от реальности с помощью наркотиков; молодой человек настолько устал от жизни, что уже ничего не боится, но снова хочет исчезнуть.
Были в жизни Ёдзо и светлые, радостные моменты, но они привели к тому, что он ещё сильнее пал духом. Поэтому даже если в конце мы не знаем, как сложилась его жизнь после последней тетради, мы можем предположить... К тому же Ёдзо проворачивает куда более сложный фокус, чем уход из жизни, — он без следа исчезает со страниц повести. Эффект неопределённости впечатляет тем сильнее, что повесть заканчивается сравнением Ёдзо с ребёнком, чистотой подобным Богу. Знал ли кто-нибудь о существовании настоящего внутреннего Ёдзо? И что сумела разглядеть в настоящем Ёдзо та женщина, что так сказала (а она тоже читала его тетради)?

Кто из читателей по-чёрному шутил, что эта книга может довести до самоубийства. Вызвала ли она у меня желание умереть? Нет. Но зимой или в депрессии её точно читать не стоит.
Шутки (или не шутки) шутками (или не шутками), но эта книга сильно повлияла на японскую культуру. (Лично мне вот интересно, не сыграла ли она важной роли в том, что у Японии сложилась репутация страны, где человек, покончив с собой, может спасти лицо?) Из литературы я, наверное, не смогу без должного исследования привести примеров (предвкушаю, как займусь этим позднее), но из мира манги и аниме сразу вспоминается серия «Великий из Бродячих Псов». Там был персонаж по имени Дазай Осаму со сверхестественной способностью под названием, если не ошибаюсь, «Неполноценный Человек». Помню, моей первой мыслью было: «Он что, должен постоянно убивать себя, чтобы получить сверхсилы?», но правда оказалась прозаичнее, т.к. он просто превращал противников в беспомощных инвалидов без сил (нейтрализовывал чужие способности, иначе говоря). Как бы ни сложилась жизнь настоящей исторической персоны, в манге и аниме Дазай Осаму выведен страшно обаятельным и забавным, а его хобби пытаться убить себя при каждом удобном случае — как бы низводит градус трагичности и депрессивности всей японской литературы до уровня нормальной жизни со своими радостями и горестями. И есть что-то цепляющее в таком взгляде на фигуру писателя и на его последнее значимое произведение. В каком-то смысле, умение видеть себя без прикрас, во всей своей неполноценности — это сверхъестественная сила, которая может влиять и на других людей. Потому и «Исповедь» Дадзая Осаму — независимо от того, делает она больно или потрясает до самого естества, — мало кого может оставить равнодушным.