5 Раздвоение элевсичности

- Ведь сам же знаешь, - сказал я себе, - что нельзя оценивать любого писателя с позиции читателя журнала "Мурзилка". Ведь знаешь?

- Знаю? - спросил я себя с наивным любопытством и открыл рот, словно заядлый фанат журнала "Мурзилка".

- Знаешь, - ответил мне я. - Кому как не тебе это знать, если ты, конечно, ещё помнишь о том, что ты что-то знаешь. Ведь есть писатели для людей, остановившихся в развитии на уровне учебника биологии для 8 класса...

- Кто? Кто эти писатели? - поинтересовался я с нетерпеливостью ученика 7 класса.

- Не будем показывать пальцем, тем более, что и пальцев для этого не хватит ни у тебя, ни у меня. Также есть писатели для выдающихся интеллектуалов, чьи познания в слогосложении уже значительно превосходят уровень тюремного надзирателя и депутата госдумы вместе взятых.

- Куда взятых? В госдуму или в тюрьму?- спросил я,  пронзив интеллектуальным взглядом пипочку своего носа.

- Не остри. За это сейчас можно приобщиться к тюремной библиотеке, - заметил я себе строго. - И есть те писатели, которые пишут для того одного читателя, с кем ведут внутренний диалог. Но это не ты.

- Если не я, то кто же? Кто же, если не я? - спросил я себя с непониманием человека, вдруг узнавшего, что кое-что в этой жизни делается не для него, и застучал в воображаемый барабан громко и дерзковато.

- Видишь ли, чудачок. Если ты читал Пелевина, ну пусть не всего, а хотя бы что-то, то заметил, что в диалогах он... ну не сказать чтобы слаб, а своеобразен. Вот, к примеру, диалоги у Булгакова... Ты читал Булгакова?

- Булгакова? Кто она? Тоже писатель?

- Понятненько, - презрительно произнёс я и посмотрел на себя так, словно это был я, а не он. - Так вот Пелевин - он как будто всегда говорит сам с собой, что свойственно философам и сумасшедшим. Из-за этой особенности его диалоги несколько искусственны, ибо в них Пелевин не раскрывает характеры, подобно Гоголю... Кстати, ты читал Гоголя?

- Прошу тебя, продолжай! - взмолился я.

- Пелевин диалогами движет смысловую составляющую произведений, ведь, по большому счёту, другой значимой составляющей там нет. У Пелевина, кроме заложенного смысла, всё тлен, всё иллюзия, всё необходимые аксессуары для типичного читателя, который без этих аксессуаров не понимает того, что перед ним произведение художественной литературы.

- Литературы? - открыл рот я.

- Да, именно так. Литература - это... Впрочем, ты должен это знать и без меня. И, что ты и сам мог бы заметить, если бы твой интеллектуальный взгляд хоть на секунду оторвался от кончика носа, сам русский язык Пелевина уже не служит автору средством донесения смысла, а всё больше мешает ему, как некий рудимент, посредник между ним и читателем.

- Но ведь он пишет не для читателя? Я угадал? - спросил я и невольно сжался внизу от предвкушения вот-вот откроющейся тайны.

- Молодец. Сделай стильную причёску, побрей подмышки и можешь называться литературоведом.

- Только подмышки?

- Для литературоведа достаточно и этого. Не перебивай. Пелевину язык нужен для издателя, потому что издатель понимает только количество знаков этого языка, а не количество открытых истин. А вот истины или, что более вероятно, понимание этих истин Пелевиным, озвучивание им понятых истин, важно ему и тому его собеседнику, для кого он старается.

- Для Юзефович что-ли? - опять спросил я, всё ещё понимая слабую степень своего понимания.

- Дур-рак! - рассердился я и топнул ножкой коньячной рюмки. - Только дураки пишут для литературных критиков! Только половинчатые идиоты пишут для читателя! Только полные кретины пытаются угодить и тем, и другим, и издателю, а настоящие писатели пишут для вечности! Или для бога, если понятие вечности тебе ещё недоступно!

- Так Пелевин пишет для того, что мне недоступно? - сообразил я.

- Да, глупая ты голова! Это как квадрат Малевича. Все думают, что это картина, поэтому стоят перед нею, разглядывая и делая вид, что чего-то там понимают, и потирают натруженный от умствований подбородок, и делятся ощущениями, а в действительности это отраслевая философия, этакий экскурс в новый дискурс.

- А! Теперь я понял! Экскурс в дискурс! Это же так просто! - обрадовался я, ища в словаре на "Э" и "Д". - Казалось бы, читаешь книгу Пелевина, а сам как бы делаешь себе экскурс в новый дискурс, пока родители не видят!

Тут я похолодел.

- А чего это ты, дружочек, пишешь? Что это ты делаешь, сволочь такая?! Уж не отзыв ли на "Путешествие в Элевсин"?!

- А чо? Я типа этот... с бритыми подмышками теперь. Литературовед.

- Господи! - поднял я глаза к потолку, где, как известно, обитает бог и сосед этажом выше. - Я же только что объяснил тебе русским языком в образах туманных аллегорий, что Пелевин не нуждается в твоих рецензиях, так как дело его тебя - читателя - не касается! Единственное, что ты можешь сделать полезное - это сказать Пелевину "спасибо" за то, что он существует и пишет, а не это вот! Экий ты... не подберу матерный синоним к словам "никудышный и бесполезный балбес". Надо у Быкова спросить, он точно знает.

- Позвольте! - возмутился я. - Я пишу это не для Пелевина! Нет! И пусть он это никогда не прочтёт!

- А для кого же?

- Для читателей Пелевина! Я таким образом позиционируюсь в социуме как ведущий литературовед с отлично выбритыми подмышками! А что? Надо же с чего-то начинать?

Слышится сдавленное ругательство. Моё? Тоже моё? Или это сам Пелевин?