5 Пятеро, которые - - -

Безумные не всегда городят несусветицу, подчас и дело говорят, но, боже мой, разве они выбирают, что сказать?
— Мигель Отеро Сильва. Пятеро, которые молчали

За книгой, если на обложке у неё картина Шинкарёва, моя рука тянется сама, слегка опережая вплывающую в сознание бегущую строку "О! Шинкарёв!.." Потом уже осознаётся и всё остальное, прежде всего фамилия — Кривулин.

ШМОН. Роман. А мне до этого проза Кривулина попадалась настолько редко, что я, пожалуй, о ней и не знал. Ценил его поэтом. Прозу взял, даже не листая, и правильно сделал, потому что кабы листнул — мог бы испугаться.
Это изощрённое и очень литературное издевательство: над читателем? над автором? над самим романом(жанром? формой?)? над литературой? литературностью? над — даже —литературоцентризмом неофициальной советской культуры, которой Кривулин был активным деятелем?.. [тут смешно ещё вот что: по косвенным признакам заключают, что действие романа происходит в 1981-м,"Культура Два" Паперного уже написана, но ещё мало кому известна, и у Кривулина это словосочетание тоже возникает, пусть и в другом ключе] Длить ряд вопросов можно долго.

А что такое? А вот что: роман этот —сбивчивый разговор неких пятерых безымянных, о которых нам упоминают в самом начале. Дальше мы никого из них не видим, почти ни о ком ничего не узнаем и даже называть их персонажами будет как-то слишком, потому что единственный персонаж тут — собственно, разговор. Данный без деления на реплики, без абзацев, без точек. Можно пытаться по интонации разделить условного "говорящего1" от тоже условного "говорящего2", но это не нужно, потому что разговор, если он настоящий, живёт сам собой, единым телом, и кто чего сказал — не так важно, как вообще поговорить.
Специфика книгоиздания наложила, конечно, свои ограничения (и спасибо ей), но в качестве арт-объекта "Шмон" можно было бы издать на телеграфной ленте. Одной строкой. Читатель ждёт уж Керуака...

И не зря, потому что метод плюс-минус тот же, но чем углубляться в это, вот лучше отрывок из эссе Керуака "Основы спонтанной прозы" (пер. М. Немцова; Керуак Дж. На дороге. Мэгги Кэссиди. Эссе— М.: 2002):

...для чистоты речи время важно как ничто другое, язык наброска — ничем непрерываемый поток тайных личных идееслов из разума, будто выдуваешь инмпровизацию (как джазовый музыкант) на тему образа.

И ещё оттуда же:

Никаких точек разделяющих фразоструктуры и так уже произвольно усеянные липовыми двоеточиями и робкими обычно ненужными запятыми — но энергичное длинное тире размечающее ритм дыхания говорящего...

Но, вместе с тем, и зря. Потому что Керуак всё-таки не имел в виду, что так надо писать диа- и полилоги. Но Кривулин, вряд ли зная о Керуаке, прыгнул ещё чуть дальше и представил нам само тело разговора, о котором было выше.
Разговаривают пятеро, пять человек (на мой вкус) — это уже толпа, да ещё они перебивают друг дружку, а ещё, кстати сказать, разговор происходит в коммунальной квартире и её жизнь тоже вмешивается в разговор(о пятерых безымянных мы в итоге знаем меньше, чем об их соседке).
"Шмон" крайне далёк от Керуаковских медитаций на предмет или образ.

В этом сумбурном на вид, а вообще-то здорово выстроенном полилоге можно заблудиться и потеряться, очень даже легко, но вот просто взять и перестать читать сложно. Он как разговор за стенкой, слишком громкий, чтобы просто не обращать внимания, но не слишком разборчивый, с пятого на десятое, и хоть с закрытыми глазами подслушивай — тут слово упустишь, там не расслышишь, да и контекста не знаешь.

Я читал "Шмон" так же, как стараюсь ходить по музеям — быстро, в меру сил цепко и не оглядываясь. Что осталось от такой прогулки — то и хорошо. За остальным лучше зайти в другой раз, чтобы не отвлекаться от целого.

А в целом — почему "Шмон"-то?
Потому что эти пятеро безымянных в коммуналке разговаривают... во время обыска в комнате одного из них. Об этом уведомляет нас автор в сверхкратком вступлении. Всё, больше тема этого обыска никак не всплывёт и упомянута не будет, а пятеро безымянных говорить будут о чём угодно, только не о нём. Хотя не им ли переживать? Тем более, один там — хозяин той комнаты, где обыск проходит. Но нет. Так почему же "Шмон"?
Разговор исходит из триединого тупика: тупик коридора коммуналки, тупик культуры, тупик, наконец, "современной прозы (русскоязычной)".

Вот и ответ на "почему" будет триединый:

а)шмонаются, обыскиваются, разрываются слои культурного багажа неофициальной советской культуры в диапазоне от "Архипелага ГУЛАГ" до поэмы "Москва— Петушки";
б) любовно, но жестко шаржируется сама эта неофициальная советская культура, которая сидит в коридоре и [точит лясы], пока кто-то шарит в её вещах;
наконец, в) роман этот, разговор этот выглядит ещё и как разбор полётов(во сне и наяву) всё той же неофициальной советской культуры или подготовка к нему: кто мы? зачем мы? что мы делали и что сделали? во благо сделано сделанное или нет? а дальше что?..

Ана эти вопросы отвечать буду не я. И Кривулин не будет.
Он написал "Шмон" в 1984-м и прожил ещё достаточно долго, чтобы поменять что-то в романе, если бы вдруг счёл это нужным.
Но он оборвёт роман на середине фразы, которой заканчивается чей-то рассказ о натуральной советской святой. Очень святой, но именно по-советски святой, а вообще-то — просто искалеченной жизнью женщине, которая перед жизнью испытывает чувство вины. Уникальный случай (потому и вспомнился, что уникальный, не так ли? Скобка не закрывается.