5

Пятеро детей и Оно
В 1929-ом в Париже издают «Ужасных детей», в Берлине ставят «Пробуждение весны», в Нью-Йорке публикуют «The Innocent Voyage». Последний позже переименовывают в «A High Wind in Jamaica».
Год тысяча восемьсот какой-то. Семью дауншифтеров, живущих на Ямайке, чуть не сдувает упомянутым ветром, поэтому отец решает отправить пятерых отпрысков обратно в цивилизацию. «Обратно» — это он хитро придумал, потому что даже те из пяти, кто родился в Англии, никакой цивилизации не помнят. Но было решено. И дети поплыли.
О времени и месте можно сразу же забыть, потому что действие в основном происходит нигде и никогда. «Нигде», потому что все ориентиры сбиваются, вместо путешествия из точки А в точку Б — бесцельное плавание на таком себе корабле-призраке, экипаж которого говорит на незнакомом языке, а вокруг прогуливаются фантастические бесполые существа («Oh, those? Fairies»); в конце концов, это путешествие по Большой Воде, хохо! морю бессознательного — стихии, в которой детям привычнее обитать, чем пиратам, потому что ребенок — это «головастик, уже с лапками, но еще с жабрами». «Никогда», потому что прошлое — чужая страна, they do things differently there.

Я с недоверием отношусь к литературе о всяких там маленьких дикарях: и к тем текстам, в которых дети дичают сами, и к тем, где старшие им устраивают гладиаторские бои. Потому что почти всегда автор чересчур любезен к личинкам человека; даже затрудняюсь сказать, какой из написанных в XX веке «романов непослушания» кажется мне наиболее фальшивым в изображении детишек аки хаотических божков, всемогущих и непредсказуемых. Кое-кто из писателей так яростно остраняет (хоть и понятно, с какой целью), что начинает казаться, будто от меня ждут, когда, сбитая с толку, я поинтересуюсь — «А де баба Галя?» Ричарда Хьюза это не касается; точнее, не касается моего отношения к книге. Когда в «A High Wind in Jamaica» начинает дрожать земля, не сразу очевидно, что это землетрясение. После того, как ветер срывает крышу дома, нужно, чтобы кто-нибудь вслух назвал это ураганом, прежде чем ты поймешь. Никто не сказал, что разорвавшийся огненный шар был молнией, так что остается надеяться разве что на ретроспективное озарение. Когда случилась первая смерть, никто не назвал слово.

Самое удивительное то, насколько вписался Даргер на нюрбовской обложке. Его можно, конечно, лепить на любую субверсивную литературку о детях и их идентичности (не обязательно сексуальной) — как Бальтюса лепят; но именно такого органического родства с текстом я не ожидала. Франсин Проуз в предисловии не зря «светского» Хьюза сравнивает с аутсайдерами. Это не только смутное чувство, что что-то не так с автором, у которого простой приключенческий сюжет выглядит напрочь выгаллюцинированным. Это еще и постоянное, как будто неумышленное размытие границ между — да между всем и всем: он-она, эллин-варвар, ядущий-ядомый, причем подрывная работа ведется на уровне даже отдельных предложений. Вот, например, кончается один абзац и начинается следующий:

...how then can one begin to describe the inside of Laura, where the child-mind lived in the midst of the familiar relics of the baby-mind, like a Fascist in Rome?
When swimming under water, it is a very sobering thing suddenly to look a large octopus in the face.

Многие книги мне дороги, но я понимаю, что фон меня они создают только в совокупности — убрать какую-нибудь одну, и ничего не изменится. Этот роман — что-то совсем другое; настолько ценное переживание, что с трудом вспоминаю себя до.
Если уж зашла речь: хорошая статья о Даргере и погоде.