5 О луне, которая всюду ищет себе любовников.

Прочитал на днях «Саломею» Оскара Уайлда и остался в восхищении от её непередаваемо музыкального слога, полного восточной мелодичности.
Я думаю, из всех произведений мировой литературы оно наиболее музыкально. За исключением некоторых стихотворений, возможно, но там всё портит слишком понятная, слишком доступная рифма, которая чрезмерно упрощает и структурирует восприятие, я бы так сказал.
Слог «Саломеи» скуп, беден, изобилует повторами, но это только усиливает чувство ритма и будто бы сквозь это бормотание и стоны, настойчивые и повторяющиеся просьбы позволяет услышать нам тот самый звук хлопающих крыльев ангела смерти и этот холодный пронизывающий ветер, так пугающий опьяневшего тетрарха.

Я понимаю, что так поразило и возмутило лондонскую публику на премьере пьесы. Я понимаю — почтенных британских зрителей удивили мотивы Саломеи, которая по собственному почину, а отнюдь не по приказы Иродиады потребовала у Ирода голову Иоанна Крестителя. Получился образ поразительной силы и убедительности. Образ богоподобной, сверхчеловеческой красоты царевны-ребёнка, но полной столь поразительной бесчеловечной жестокости и своеволия, что не задумываясь и как-то походя жертвует людьми, стоящими у неё на пути. Людей пугало отсутствие рефлексии в поведении молодой царевны, отсутствие угрызений совести после самоубийства молодого сирийца, а затем и обезглавливания Иоканаана.

Действительно, этот образ пугает и заставляет недоумевать от сочетания стольких разных едва ли не противоречащих друг другу черт: примитивного упорства и своеволия ребёнка, луннопободной красоты богини и её бледно-прекрасной, чистой невинности и неожиданно проснувшейся в ней животной нерассуждающей похоти, роднящей её с порочной и развратной Иродиадой.

«А, так ты не хотел, чтобы я целовала тебя в уста, Иоканаан? Что ж, теперь я поцелую тебя. Я укушу твои губы зубами своими, как кусают созревший плод. Да, я поцелую твои уста, Иоканаан. Я ведь говорила, что поцелую. Разве не говорила? Говорила ведь. Так вот, теперь я наконец поцелую твои уста… Но почему ты не смотришь на меня, Иоканаан? Твои глаза, вселявшие ужас, исполненные гнева и презрения, закрыты теперь. Почему они закрыты? Открой глаза свои! Разомкни свои веки, Иоканаан! Почему ты не смотришь на меня? Ты, верно, боишься меня, а потому и не смотришь на меня, не так ли, Иоканаан?.. А язык твой, подобный красной змее, источающей яд, неподвижен, он ничего больше не молвит, Иоканаан, этот твой ярко-красный язык, исторгавший на меня свой яд. Не удивительно ли это?»

Да и каково всё-таки сочетание библейских масштабов пьесы с изощрённым эстетизмом самого Уайлда, который сумел увидеть какую-то странную красоту в измождённом, бледном и обессиленном пророке и передать нам его его привлекательность в глазах Саломеи!

Обратите кроме того внимание, какой наполняется всё трагичной необратимостью, даже события ещё не наступившие с того момента, как Ирод настаивает на том, что должен посмотреть танец Саломеи и готов исполнить взамен любое её желание. Он уже не может взять назад своего слова, а Саломея не способна забыть о бездонных чёрных глазах и коралловых губах Иоанна Крестителя, не способна обуздать собственное чувство и тягу к своеволию, вдобавок подзуживаемая оскорблённой матерью (а главное бесчувственностью к женским чарам не только её, но и прекрасной дочери, да и в целом бесчувственного к земным угрозам и соблазнам). А Ирод, снедаемый грозными предчувствиями, так и не уговоривший Саломею отказаться от её дикого желания, может только погубить её, отомстив тем самым и её матери, играющей в пьесе роль кровожадного и примитивного женского начала, да вдобавок ещё злонамеренного.
В Саломее-то нет этой самой злонамеренности, есть безотчётное желание владеть людьми и мучить непокорных в угоду собственной неистовой страсти. Или страсти напротив скупой и посещающей её столь редко, что немыслимо отвергать её позывы. Тут слишком много вариантов и возможностей для толкования.