4

Я случайно натолкнулась на этот роман в своих книжных запасах и даже не могу сказать, что подтолкнуло меня к чтению, это ведь почти классика, напоминающая своей стилистикой Э. Золя или О. де Бальзака. И читается она по-старинному – неспешно, интеллектуально и как-то даже целомудренно, хотя, пожалуй, современному читательскому глазу уже не хватает страстных сцен в этом мучительном ментальном обрамлении. Конечно, нельзя сказать, что без них роман теряет свою выразительность или меньше воздействует на читательские чувства, но отсутствие некоей словесной иллюстративности указывает на то, что это уже литература из «прекрасного далёка». Я и прочла его, как читают классику, - почти символически и одновременно как дань своей любви к Гойе, к Прадо, к Испании, к живописи, к великому художественному таланту, а ещё, наверное, – вслед за собственными детскими воспоминаниями: когда-то очень давно, когда я была ещё совсем ребёнком, родители взяли меня с собой в кино, где шёл старый черно-белый фильм, из которого я запомнила только один эпизод – два бесконечно прекрасных портрета рядом, на которых необычно долго фокусировалась камера: справа «Обнаженная маха» и слева «Маха одетая». Подумать только, какими неведомыми, почти случайными ассоциативными тропами мы иногда приходим к тому, чтобы всё это вспомнить.

Эта книга, написанная ещё в 1906 году, рассказывает почти о вечном – об искусстве, о любви, о творчестве, о противоречивой человеческой природе, об отношениях человека с чем-то, что выше и сильнее его (талант владеет человеком или человек талантом?). На этом стояла и стоит вся великая литература. Но назвала бы я «Маху» шедевром? Пожалуй, нет. Мне не хватило в ней мощного катарсического финала, какого-то сущностного взрыва, к которому тяготел, как мне казалось, весь текст с его предчувствием грядущей эмоциональной бури. Вся внутренняя боль, неутоленная страсть, чувство вины, обретение и утрата смыслов художника, казалось, должны были бы истечь кровью творческого экстаза, но этого не случилось, и сюжет угас в моих руках, как свеча, ярко вспыхнув всего лишь пару раз. И к концу книги, и к концу жизни Реновалес оказался опустошенным, слабым и утратившим себя. И последние звуки его минувших страстей оказались нелепыми и смешными. Но это реализм, что поделаешь. Творчество, наверное, вообще очень хрупкая вещь, трагически непостоянная и способная легко разрушиться из-за какого-нибудь случайного фактора. А уж если это любовь, верность самостоятельно построенному идеалу или захваченность идеей… их влияние невозможно предсказать со всей определённостью. Я думаю, ни один художник не в состоянии объяснить, почему иногда он неистово пишет, создавая шедевр за шедевром и даже не замечая этого, будучи захваченным потоком собственного воображения, а иногда впадает в ступор, чувствуя себя выгоревшим и бесплодным.

Я честно пыталась понять взлёты и мытарства главного героя, но его судьба почему-то не захватила. Ему не вполне сопереживаешь по ходу развития сюжета, он кажется незрелым, нецельным, невыпестованным писателем как характер во всей его сложности и многогранности. Реновалес вызывает противоречивые чувства и кажется человеком, хотя и талантливым и, вероятно, тонко чувствующим, но всё-таки плохо осознающим собственную сущность. То он легко торгует своим творчеством, то вдруг начинает относиться к собственному таланту благоговейно, то он готов отказаться от творческого развития во имя благополучия супруги, то, воспринимая её как препятствие для творческого роста, ждёт её смерти, то воплощает собой заслуженного мэтра от искусства, то опускается на уровень стареющего паяца. В чём-то он напоминает Стоунера, ему не хватает равновесия между развитием собственного таланта и развитием собственной личности. А его любовь к супруге post mortem и вовсе кажется болезненной и парадоксальной. Да и сама Хосефина – под стать Реновалесу, амбивалентна и непривлекательна.

Роман создаёт ощущение растревоженности и неудовлетворенности, поэтому тем, кто истомился в повседневности и хочет вытолкнуть свои чувства из обыденности, он вполне может подойти.