3 Взрослая несказка

Темный чулан, полный прекрасных, непристойных сосудов.

Жестокий сарказм - эта ваша "Детская книга", начиная с названия. Но, как часто бывает с сарказмом, ты понимаешь это не сразу.

Первые страницы книги умиляют и очаровывают... Музей, полный прекрасных, приглушенно блестящих вещей. Оборванец, живущий в запасниках, в саркофаге, вылезающий, чтобы зарисовывать вычурный канделябр. Ах, бедная сиротка! (Это начало сарказма.) Люблю читать про детей, люблю сказки. Ах, авторские романтические сказки рубежа 19 - 20 веков... Не люблю (однако признаю!) тяжелую серьезную литературу. Но больше всего не люблю, когда меня обманывают, заманивают и бросают. У "Детской книги", как у миленького художественного горшочка, очень тонкая позолоченная оболочка глазури, скрывающая грубую земную глину и содержащая внутри... ну пусть каждый сам найдет свой "секретик". Набирая обороты (на гончарном круге Филипа?) от бытовой магии, благодушия и любви большой семьи, книга постепенно раздувается в крайне взрослую, прогрессируя (деградируя?) степенью жесткости, разбухая сексуальностью, бытовой равнодушной жестокостью, заполняется насилием или намеками на насилие (еще более страшными, чем прямое упоминание, так как читателю предлагается самому додумать, было или не было, что было и как), путаными отношениями нескольких близких семей, родами, смертями, достигая в конце концов апогея - войны.

Сказки трудно совместимы с реальностью. Центральная героиня романа - сказочница, которая пишет детские книжки ради денег и закрывает глаза на проблемы собственных детей, всё-таки стараясь хотя бы с фасада оставаться "хорошей матерью". Она отворачивается от истории живого мальчика Филипа, как вампир высасывая некоторые детали и эмоции ради насыщения своего фантазийного мира. Провалиться из реальности в придуманный мир и игнорировать зов насущного - жесткая идентификация, да, я тоже это люблю и практикую. Какая злая, злая книга! В романтической веселенькой обертке. Я не сразу заметила сарказм, я долго прижмуривала глаза, приглушала свет, чтобы не видеть пятен распада.

"Образцовая" семья, полная любви, приверженная прогрессивным идеям, состраданию бедным мира сего... Семья, под внешней оболочкой которой - измены и безразличие, эгоизм и страстишки. Реальность взрослых сказочников насыщена сексуальными парами, коварством, корыстью и бесчувственностью.

Дети - не милые, открытые миру полуангельские существа. Они полны жестокого опыта неразличения добра и зла и вовсе не сказочного знания: "Взрослые всегда думают, что мы не знаем того, что они на нашем месте знали. Я думаю, им просто нужно помнить неправильно". Дети как отпечаток взрослого мира: легкомысленные кокетки и серьезные проницательные психологи, анархисты-бунтари и благомыслящие мещане. Трогательный, веселый и страшный мир детства, в котором отражается, не может не отражаться мир взрослых. Правда, у детей больше искренности, всё ещё по-всамделишному, всё есть то что есть. Голод. Любовь. Страх. Слезы. Дымка хороших манер еще не до конца застилает искренность чувств. Но дети слишком быстро растут...

Или, наоборот, взрослые - как отражение детей. Карнавальный мир - каждый со своей маской. Дети путаются - кто чей ребенок? - как в сентиментальных или комедийных пьесах. Дети и взрослые меняются местами ("Кайзер ... с детской обидой" начинает войну и путается в направлениях войск, будто играет в солдатики). Дети лучше понимают, как правильно, взрослые идут за своими эмоциями, делают ошибки, которые пытаются исправить, а иногда повторить их дети.
– А если мы просто сделаем вид, что ничего не было… (Говорит взрослый.)
– Не получится. Не будь ребенком. Уходи. (Отвечает ребенок.)

Немалая часть действия происходит в странных искусственных местах: музей (причем не основные залы для зрителей, а кабинеты сотрудников), театральное закулисье (в том числе любительские садовые постановки и летние лагеря). Постоянные отсылки к образам кукол, марионеток, маскарадных костюмов, экспонатов (причем автор сразу обращает внимание на комнату с подделками), двумерные суперрелистические изображения на посуде в противопоставление трехмерным глиняным несуществующим химерам ("У меня была идея сюжета о двумерных созданиях, которые пытаются найти свое место в трехмерном мире. А потом трехмерные создания точно так же попытаются войти в мир, где измерений больше")... Дети из книжек путаются с детьми из плоти, подменяют их: "Дети в сказках убегали из дома" - и в жизни убегали, только это было как-то не сказочно, а очень, смертельно страшно... Солдаты-марионетки, гончар, залепленный глиной - так в лоб?!. Такая намеренная постановочность, акцент на искусственности и иллюзорности - совсем как намеренно морализаторская авторская сказка начала 20 века. Это удачный или неудачный прием? Сначала казалось - удачный, потом - кондовый и грубый. "Репетиция" кажется ключевым словом к книге. Детство - как репетиция... чего?.. Страшных последних военных страниц?..

"Дети были детьми - благословенные малютки, пока лишь наброски будущих людей". Глина, керамика - важная часть книги. Это было интересно, но опять же кондово: прах земной - человек, мягкая глина - дети. Кем быть? Детский вопрос. Что вылепит из них жизнь? Кто пройдет обжиг войной, кто расколется в аду печи первой мировой? Какая-то японская сосредоточенность на описании посуды умиляла, как и вообще внимание к предметам, рисункам, тканям, ювелирным изделиям и антиквариату. Мир как музей или магазин игрушек. Детский интерес к разглядыванию мелочей. Но странным кажется акцент на прикладном искусстве - на "горшках"! - в эпоху изысканного и разнообразного ар-нуво.

Мягкая глина - это и разбуженная сексуальность, которой пропиталась вся книга. Чувственность - это тактильность фарфоровых сосудов. Это темный чулан подсознательного, который нараспашку открывает автор для читателей. Закрытая английская школа для мальчиков перестает быть невинно-жестокой по-диккенсовски, а делается жестокой отнюдь не невинно. Гомо- и гетеросексуальные позывы накатывают регулярно чуть не на всех персонажей с переменным (не)удовлетворением.

"Детская книга" - слишком взрослая. Авторка даже не доверяет персонажам рассказать об истории разлома веков. Нет, она сама влазит в текст и дает странные документальные вставки, полные скучных подробностей. Анархисты, марксисты, теософы, суфражистки, история детских писателей и философия детства, включение реальных лиц в текст романа (Роден, Уайльд), цитирование писем и газетных выдержек, детали забытых бунтов - что может быть более далеким от сказки и детства?!. Я всегда считала, что искусство должно рассказывать об истории историями - художественно. Идея серебряного века, безусловно, интересна и непосредственно касается идеи книги (возможно, это даже было запасное название для романа - "Серебряный век") - люди, которые остаются детьми и только перед смертью вдруг стареют. Именно так инфантильны в книге практически все взрослые. И все-таки было бы более естественно и лучше показало бы мастерство автора, если бы эти мысли прозвучали из уст персонажей, это было бы не так искусственно, тем более что герои в сюжете не устают читать лекции. Вставки же выбрасывают из повествования и вносят анахроничную путаницу, иногда забегая в событиях вперед, чтобы через несколько страниц вернуть читателя на годы назад.

Как нет в книге одного прямого сюжета, а есть сплетение судеб, отдельных историй, отрывков чьих-то жизней, так нет и какого-то финального "разрешения" (в музыкальном значении), вывода. Это одновременно логично (какой вывод у жизни?) и разочаровывающе (хочется катарсиса и какой-то художественной точки). Творческая "прогрессивная" семья терпит определенное моральное поражение. Консервативная семья "банкиров", о которой рассказывалось меньше, наоборот, оказывается открытой для сострадания и принятия женщины низкого класса (неожиданной жены сына) - в результате и открытой семейному счастью. Как и бывает в жизни, мечты и склонности многих детей "Детской книги" реализуются ожидаемо и неожиданно, хаотично, хотя всё можно объяснить определенными предпосылками. Война, конечно, вносит свою долю случая, унося жизни без какой-никакой системы.

Это реальный несказочный мир - недетская некнига. Ох, а я хотела бы чистую в разных смыслах сказку. Я написала бы "взрослую книгу", где все непристойные чуланы были бы замурованы наглухо, где сказки не заканчивались бы на свадьбах, но свадеб было бы немало, где все жили бы долго и счастливо... и умерли в один день от ядерной атаки... нет, всё-таки этот мир стоит на сарказме. Ну и пусть! Пусть еще постоит немножко хоть так!

Па-беларуску той самы тэкст...

Тутака...

Жорсткі сарказм - ваша "Дзіцячая кніга", пачынаючы ад назвы. Але, як часта бывае з сарказмам, ты зразумееш гэта не адразу.

Першыя старонкі кнігі замілоўваюць... Музей, поўны прыгожых, прыглушана бліскучых рэчаў. Аборвыш, які жыве ў запасніках, у саркафагу, і вылазіць, каб замалёўваць вычварны кандэлябр. Ах, бедны сіротка! (Гэта пачатак сарказму.) Люблю чытаць пра дзяцей, люблю казкі. Ах, аўтарскія рамантычныя казкі мяжы 19 - 20 стагоддзяў... Не люблю цяжкую сур'ёзную літаратуру. Але больш за ўсё не люблю, калі мяне падманваюць, завабліваюць і кідаюць. "Дзіцячая кніга", як адмысловы мастацкі гаршэчак, мае занадта тонкую пазалочаную абалонку палівы, хаваючы пад ёй грубую зямную гліну і ўтрымліваючы ў сярэдзіне... ну хай кожны сам знойдзе свой "сакрэцік". Накручваючы абароты (ганчарнае кола?) ад побытавай магіі, хараства і любві ў вялікай сям'і кніга раздзьмуваецца да скрайне дарослай, набрыньвае сэксуальнасцю, побытавай абыякавай жорсткасцю, запаўняецца гвалтам ці намёкамі на гвалт (яшчэ страшнейшымі, чым прамая згадка, бо чытачу прапануецца самому дадумаць, было ці не было, што было і як), блытанымі стасункамі, родамі, смерцямі, урэшце - апагей - вайной.

Казкі цяжка сумяшчальныя з рэальнасцю. Цэнтральная гераіня рамана - казачніца, якая піша дзіцячыя кніжкі дзеля грошай ды заплюшчвае вочы на праблемы ўласных дзяцей. Яна адварочваецца ад гісторыі рэальнага хлопчыка Філіпа, як вампір высмоктваючы некаторыя дэталі і эмоцыі дзеля сілкавання фантазійнага свету. Праваліцца з рэальнасці ў прыдуманы свет і ігнараваць покліч надзённага - жорсткая ідэнтыфікацыя, так, я таксама гэта люблю і практыкую. Якая злая, злая кніга! У рамантычнай вясёленькай абгортцы. Я не адразу заўважыла сарказм, я доўга прыплюшчвала вочы, сцішала святло, каб не бачыць плямаў распаду.

"Узорная" сям'я, поўная любові, прыхільная да прагрэсіўных ідэй, спачування бедным гэтага свету... Сям'я, пад вонкавай абалонкай якой здрады і абыякавасць, эгаізм і страсцішкі. Рэальнасць дарослых казачнікаў насычаная сэксуальнымі парамі, падступнасцю, карыслівасцю і нячуласцю.

Дзеці - не мілыя, адкрытыя свету паўанёльскія істоты. Яны поўняцца жорсткага досведу неадрознення дабра і зла ды зусім не казачнага ведання. Дзеці як адбітак дарослага свету: легкадумныя какеткі і сур'ёзныя праніклівыя псіхолагі, анархісты-бунтары і добранадзейныя мяшчане. Кранальны, страшны і вясёлы свет дзяцінства, у якім адлюстроўваецца, не можа не адлюстроўвацца свет дарослых. Праўда, у дзяцей болей шчырасці, усё яшчэ папраўдзе, усё значыць тое што значыць. Голад. Любоў. Страх. Слёзы. Смуга добрых манераў яшчэ не да канца засціць шчырыя адчуванні. Але дзеці занадта хутка растуць...

Ці, наадварот, дарослыя - як адбітак дзяцей. Карнавальны свет - кожны з сваёй маскай. "Дарослыя заўсёды думаюць, што мы не ведаем таго, што яны на нашым месцы ведалі. Я думаю, ім проста трэба памятаць няправільна". Дзеці блытаюцца - хто чый? -як у сентыментальных або штучных камедыйных п'есах. Дзеці і дарослыя мяняюцца месцамі ("Кайзер... з дзіцячай крыўдай"): дзеці разумеюць лепш, як правільна, дарослыя ідуць за сваімі эмоцыямі, робяць памылкі, якія спрабуюць выправіць, а часам паўтарыць іхнія дзеці.
– А если мы просто сделаем вид, что ничего не было… (Кажа дарослы.)
– Не получится. Не будь ребенком. Уходи. (Адказвае дзіця.)

Немалая частка дзеяння адбываецца ў дзіўных штучных месцах: музей (прычым не асноўныя залы для гледачоў, а кабінеты супрацоўнікаў), тэатральнае закуліссе (у тым ліку аматарскія садовыя пастаноўкі ды летнікі). Пастаянныя адсылкі да вобразаў лялек, марыянетак, маскарадных строяў, экспанатаў (прычым аўтарка адразу звяртае ўвагу на пакой з падробкамі), двухмерных суперрэлістычных малюнкаў на посудзе ў супрацьпастаўленне трохмерным гліняным няісным хімерам ("У меня была идея сюжета о двумерных созданиях, которые пытаются найти свое место в трехмерном мире. А потом трехмерные создания точно так же попытаются войти в мир, где измерений больше")... "Дзеці ў казках уцякалі з дому". І ў жыцці ўцякалі, толькі гэта было неяк зусім не казачна... Салдаты-марыянеткі, ганчар, залеплены глінай - так наўпрост?!. Такая наўмысная пастановачнасць, акцэнт на штучнасці ды ілюзорнасці - рыхтык маралізатарская аўтарская казка пачатку 19 ст. Гэта ўдалы ці няўдалы прыём? Спачатку падавалася - удалы, потым - кандовы і грубы. "Рэпетыцыя" падаецца ключавым словам да кнігі. Дзяцінства - як рэпетыцыя... чаго?.. Страшных апошніх ваенных старонак?..

"Дети были детьми – благословенные малютки, пока лишь наброски будущих людей". Гліна, кераміка - важная часткая кнігі. Гэта было цікава, але зноў жа кандова: прах зямны - чалавек, мяккая гліна - дзеці. Кім быць? Дзіцячае пытанне. Што вылепіць з іх жыццё, хто пройдзе апаленне вайной, хто расколецца на чаропачкі ў пекле печы першай сусветнай? Нейкая японская засяроджанасць на апісанні посуду замілоўвае, як і ўвогуле ўвага да прадметаў, малюнкаў, тканінаў, ювелірных вырабаў і антыкварыяту. Свет як музей ці цацачная крама. Дзіцячая цікаўнасць да разглядвання дробязяў. Але дзіўным падаецца акцэнт на ўжытковым мастацтве - "гаршках"! - у эпоху вытанчанага ар-нуво.

Мяккая гліна - гэта і разбуджаная сэксуальнасць, якой набрыняла кніга. Гэта тактыльнасць парцалянавых сасудаў. Гэта цёмны катух падсвядомага, які наросхрыст адчыняе аўтарка для чытачоў. Закрытая ангельская школа для хлопчыкаў перастае быць цнатліва-жорсткай па-дыкенсаўску, а робіцца жорсткай нецнатліва. Гома- і гетэрасэксуальныя поцягі апаноўваць рэгулярна ці не ўсіх персанажаў з пераменным (не)задавальненнем.

"Дзіцячая кніга" ажно занадта дарослая. Аўтарка нават не давярае персанажам апавесці пра гісторыю злому стагоддзяў. Не, яна сама ўлазіць у тэкст і дае дзіўныя дакументальныя ўстаўкі, поўныя нудных падрабязнасцяў. Анархісты, марксісты, тэасофы, суфражысткі, гісторыя дзіцячых пісьменнікаў і філасофія дзяцінства, уключэнне рэальных асобаў у тэкст рамана (Радэн, Уайльд), цытаванне лістоў і газетных вытрымак, дэталі забытых бунтаў - што можа быць больш далёкім ад казкі і дзяцінства?!. Я заўсёды лічыла, што мастацтва мусіць апавядаць пра гісторыю гісторыямі - па-мастацку. Ідэя срэбнага веку, безумоўна, цікавая і непасрэдна датычыць ідэі кнігі (магчыма, гэта нават была запасная назва для рамана - "Срэбны век") - людзі, што застаюцца дзецьмі і толькі перад смерцю раптам старэюць. Менавіта такія інфантыльныя ў кнізе большасць дарослых. І ўсё-такі было б больш натуральна і лепш паказала б майстэрства аўтаркі, каб гэтыя думкі прагучалі з вуснаў персанажаў, гэта было б не так штучна, тым больш што героі ў сюжэце не стамляюцца чытаць лекцыі. Устаўкі ж выкідваюць з аповеду і ўносяць анахранічную блытаніну, часам запабягаючы ў падзеях наперад, каб праз некалькі старонак вярнуць чытача на гады назад.

Як няма ў кнізе аднаго прамога сюжэта, а ёсць спляценне лёсаў, асобных гісторый, урыўкаў нечых жыццяў, так няма і нейкага фінальнага "вырашэння", высновы. Гэта адначасова лагічна (якая выснова ў жыцця?) і расчаравальна (хочацца катарсісу і нейкай мастацкай кропкі). Творчая "прагрэсіўная" сям'я церпіць пэўную маральную паразу. Кансерватыўная сям'я "банкіраў", пра якую апавядалася менш, наадварот, стаецца адкрытай для спачування і прымання жанчыны нізкага класу (нечаканай жонкі сына) - у выніку і адкрытай да сямейнага шчасця. Як і бывае ў жыцці, мары і схільнасці шматлікіх дзяцей "Дзіцячай кнігі" рэалізуюцца чакана і нечакана, хаатычна, хоць усё можна вытлумачыць пэўнымі перадумовамі. Вайна, вядома, уносіць сваю дзель выпадку, зносячы жыцці без якой-ніякой сістэмы.

Гэта рэальны няказачны свет - недзіцячая някніга. Вох, а я хацела б чыстую ў розных сэнсах казку. Я напісала б "дарослую кнігу", дзе ўсе саромныя катухі былі б замураваныя наглуха, дзе казкі не сканчаліся б на вяселлях, але вяселляў было б нямала, дзе ўсе жылі б доўга і шчасліва... і памерлі ў адзін дзень ад ядзернай атакі... не, гэты свет стаіць на сарказме. Ну і няхай. Няхай яшчэ пастаіць троху хоць так!