4.5 Шёпот стен. За стеной...

Декорации пьесы расставлены Сартром в той же клаустрофобической тональности замурованности сердца во тьме, что и в его рассказе "Стена", только с той разницей, что пойманная фашистами группа разведчиков из 5 человек, заточена не в подвале, в ожидании приглашения на казнь ( кстати, момент мрачного "танца" в "тюрьме" взят Сартром из одноимённого романа Набокова, как и дальнейшая "гносеологическая гнусность" мучительной прозрачности одних, и гнусной непрозрачности других), а на чердаке.
Клаустрофобический, затаённый вдох пространства ада под землёй, куда с тёмным блеском углей тихо ссыпалась в окошко ночь, заменён какой-то судорогой тишины и мрака, привставших к небу на цыпочки существования, души.

Безмолвные, безымянные души, с поддельными именами и жизнями, парят среди тёмного воздуха неба над миром, словно лодка Харона, по какой-то нелепости заблудившаяся и покинувшая берега Стикса.
Течение вынесло лодку в открытое море абсурда безбрежной ночи.
Что это, усмешка жизни? Словно бы они уже умерли давно ( как забавно, что иногда людям об этом, смущённо, должна напоминать смерть), думали, что "Там" будет хоть что-то, ад, рай, бог, сладко просиявшая пустота...
А тут, обычная ночь, только без берегов, и голоса в ночи, бессонные голоса и щурящиеся, воспалённые веки уст, к которым приложишь ладонь, дабы не видеть слово, дабы слова не видели тебя, и глаза уст говорят, говорят каким-то шёпотом слов между пальцами...

У русских есть обычай сидеть на дорожку на чемоданах. Вот и герои Сартра, провалившие важное задание, из за которого в деревне погибло много людей, женщины и дети, сидят на пыльных чемоданах перед тем, как отправиться в путешествие на край ночи, в смерть.
Рядом, стоит сломанная газовая плита, и если на неё долго смотреть, то кажется, что из чернозёмного мрака прорастают жуткие, но прекрасные асфоделевые загробные цветы газовой горелки: протянешь к ним руку, желая сорвать голубой цветок, и с болью отпрянешь, ибо рука коснулась глаз любимого человека, которому при жизни не сказал, что любишь его.
А сейчас, надо ли говорить? ( почему в нас столько чувств молчат при жизни? Не боимся, что у сияющих врат смерти, молчание оттает, и нас сметёт его голубая волна, увлекая душу мимо рая и... ада?)
Если все уже мертвы, если тело стало до неприличия прозрачным - то можно и сказать, пока твои чувства не увидели: я люблю тебя!... и тишина качнулась в ответ, голубой цветок качнулся от талого, тёмного сквознячка ночи, и отвернулся к стене, заплакав, ибо он любит другого... а в ночи на миг показалось, что это "я люблю тебя" доносится из того мира, где живые, где он, свободный, сидит в кафе и смотрит на солнце в счастливой листве... голубые цветы глаз, словно гелиотропы, на миг повернулись на эти слова, и сразу поникли.

На полу валяется деревянный манекен девушки, подростка...
Боже, нет, мы точно погибли, и пауки Достоевского чёрной свастикой ползают то тут то там по стенам, потолку, и бесы нас держат здесь, пытают тишиной, превратив тишину в жуткое зеркало, отразившее каждого из нас во весь рост.
Часто ли мы видим свою душу во весь рост?
Иногда, в основном, в отчаянии и первых, ярких порывах любви.
А тут мы смотрим на себя и молчим, и это молчание в тишине, темноте, как разбитые осколки зеркала, мучительно длящие наши отражения, тени слов, крадущие нас у нас же, ибо мы многое не знаем о себе, и раненая душа ходит по алым от крови тишины отражениям... А может, это просто закат заглянул в окошко.
Этот манекен похож на тело той сожжённой в деревне девочки, её крик - не забыть ни на том, ни на этом свете.
Их было пять, как и нас, словно бы мы... убили себя.
Если "Там" будет тишина, райская, сияющая, я сойду с ума от этого крика, словно золотом, она обнимет этот крик, превратив его в лиловый алмаз ужаса, которым каждую ночь безумный ангел воспоминаний будет водить им, этим кольцом безумия, по зеркалу, выводя на нём письмена ада.

Нет, уж лучше сразу ад с его криками, которые нежно укроют среди своих пепельных волн крыльев этот крик девочки...
Нет, лучше не молчать, а говорить, говорить хоть что-то - пусть пыль звуков подымется, и скроет наши голоса и мысли о самих себе!
Слуховое окошко прищурилось, цедит в себя звёздную пыль: протянешь робко к ней пальцы - словно коснулся самых дальних, сладостных звёзд, словно уже умер и все пытки позади.
Как славно было бы: умереть, коснуться вон той звезды, поцеловать крылом ветра вон того человека в кафе, что смотрит на счастливое солнце в листве... и умереть, уже совсем, блаженно-навсегда!
Вот на этот атом, дюйм бессмертия - я согласна.
Братишка, всего на 2 года старше той девочки, со мной, в этом чистилище тишины и мрака.
Не бойся, милый, не изводи себя мыслями, не думай о том, что они с тобой сделают...
Положи мне голову на колени, закрой глаза, и думай о чём-то счастливом... Помнишь, как мы с тобой заблудились в детстве в лесу, лес темнел, тишинел, ты прижимался ко мне, а я в ладонях принесла тебе звёздочку - светлячка, ты улыбнулся, вытер слёзы, и мы с тобой стали собирать падшие звёзды в цветах, и ты не удержался, и одну звёздочку съел, и я сказала тебе, что теперь ты светишься изнутри, и скоро станешь ангелом.

Вот так мой хороший, молодец - гладит его голову на своих коленях.
А знаешь - голос во тьме наклонился, - вот так и он лежал головой у меня на коленях тогда... когда мы жили, когда не замечали улыбок солнца, листвы, видя лишь улыбки друг друга.
Голова любимого человека на женских коленях, похожа на тёплый, нежный вес младенца: пальчики-реснички беспомощно и ласково тянутся к тебе, касаются пальцев, играют с ними, улыбаются даже...
Ты не бойся, родной, не бойся пыток - самый главный мучитель - в нас самих.
Сколько мы себя пытаем и других, чувства другого, даже не догадываясь об этом!
Когда мы свободны, нам есть где спрятаться от себя, от мук совести. Сердце сделало шаг в сторону с одного чувства, в другое, и вот, оно уже не чувствует его, и можно наслаждаться его болью.
А сейчас ступить некуда, родной. Это не руки у нас связаны, это души и судьбы у нас связаны, и впервые, душа, судьба и тело, тесно и тепло прижаты друг к другу, и мы впервые чувствуем душу, впервые чувствуем их как нечто цельное, для чего пока ещё нет названия.

Что? Ты боишься, что тебя будут пытать, а ты даже не знаешь, что от тебя хотят? Тебе нечего им сказать? Это ничего, это похоже на нашу жизнь.
Жизнь мучает нас, пытает тишиной одиночества, болью предательства, страданием близких, существованием, и душа, не в силах молчать, желая сказать хоть что-то, дабы прекратить муки, отвлечься от мук, говорит, кричит искусством, богом, красотой... а сказать то по большому счёту - нечего, ибо истины - нет, а может, она, как и душа, рождается только под пытками, прочем, как и бог.
Думаю, что бог родился не в хлеву среди зверей, а на кресте, бог и правда существовал в мире, но лишь несколько мгновений.
Вот и в нашей комнате сбылась на миг вечность, опалив наши души, сердца и слова.
Посмотри, малыш, там, где ветвится сумрак, где открыто, вспорото чрево чемодана и разбросаны забытые, отверженные, грустные письма любви, идёт рогатый человек, цокая копытами, с бубенчиками на рогах, их слышно за целые мили, года воспоминаний, он идёт к кресту сделанного из Древа Познания, кресту, сколоченному из писем и книг Достоевского, Сартра, Перси Шелли, Генриха Гейне..., он несёт в руках для распятия - совсем ещё юное слово. Крест зацветает огнём...
Шёпотом, себе, тишине, словно укрученной газовой горелкой голоса: мне кажется, я схожу с ума...

Знаешь, родной, мне один испанец рассказывал, что его тоже пытали, а он ничего не знал, и вот, когда он не в силах уже был терпеть боль, а может, жизнь, сузившуюся до ослепительной, дышащей точки боли, серьёзно прокричал что-то о любовнике жены, а потом, как в детстве подсматривал за голыми женщинами в душевой.
Забавно, правда?
Он говорил, что никогда не видел таких удивлённых, растерянных глаз у мучителей, которые, переглянувшись друг с другом с жуткой усмешкой, перестали его пытать.

Братик на коленях женщины тихо напевает какую-то песенку из детства, говорит о том, что многого ещё не успел в жизни, не познал ещё, что такое - женщина, не знал тайного запаха женщины, запаха её грудей, её ласок..
Сестра гладит голову брата, а у самой на глазах - слёзы.
Думая в себя, шёпотом, дабы брат не услышал, она думает о том, как страшно умирать, если знать, что вот умрёшь, выскользнешь из жизни, а жизнь останется такой, как и была, всё также будут расти цветы, любимые - изменять друг другу, люди - мучить людей.
Мысли об этом создают отрицательное, вогнутое значение тишины существования, словно бы ты и не жил, раз никто и не заметит твоей смерти, а если... если есть кто-то, кто свободен и любит тебя, в ком самый мир обрушится с твоей смертью, и его любовь будет светить и через смерть, словно бы освещая загробный путь души.

Лишённая любимого рядом, женщина переносила инерцию своей любви и нежности дальше себя, в темноту, сумерки смерти, за стеной которой был он, сладостно близко, и для облегчения мыслей о смерти думала о ней, как о потере девственности жизни, как тело её будет истекать кровью, как время остановится, набухнет тишиной, словно мокрая губка, и во тьму родится душа в пелёнках белых крыльев...
Мне бы хотелось после на коленях крыльев на миг ощутить вес свой души... точнее, не души, но его любви, ибо я с ним стала другой, мир стал другой, нежнее.
Вот эту ранимую нежность мира, нашу бесприютную нежность я бы и хотела ощутить на своих коленях, словно нашего ребёнка, меня бы не стало, а он бы жив, и ребёнок был бы жив, а значит, и я, и ребёнок, и нежность моя, улыбнулись бы ему счастливой листвой, и солнцем.

В какой-то миг, продолжая бессмысленно гладить, перебирать на коленях волосы брата, как иногда женщина, задумавшись, перебирает свои волосы, она засыпает, и ей снится, что она из любви к своему брату, боясь того, что его детская душа не выдержит пыток, заглянет в себя, познает в себе нечто такое, что ещё не должно быть познано, что ещё пребывает в мучительном хаосе бессознательного, нерасцветшего, ужаснётся себя, будет думать - что вот это он настоящий и есть, и потом убьёт себя... и вот, продолжая его, задремавшего, улыбающегося во сне, счастливого - пальцы первыми увидели улыбку, - гладить, женщина пережимает ему дыхание, горло, со слезами на глазах... и вот, он уже мёртвый лежит на её коленях.
Открывается дверь, с улыбкой к ней бежит её любимый с пистолетом, который он прячет за пояс, говорит, что они свободны, целует её... женщина вскрикивает во сне, открывает глаза, в покачнувшуюся темноту, и слышит возле себя милый голос любимого, и тогда она вскрикивает ещё сильнее, безумней, руками, всем телом смотря на спящего на её коленях брата, тормоша его изо всех сил: брат в испуге открывает глаза, в удивлении смотря на голос нового человека, плывущий каким-то грустным, знакомым цветком.
( разумеется, ничего этого в пьесе нет, но если бы пьеса ставилась на сцене, то хорошо было бы использовать именно этот приём. Примечательно также, что вплоть до этого места, рецензия была написана до прочтения "3 картины" пьесы)

Когда тьма и безысходность обнимают тело, а свет любви и правды не могут пробиться наружу, то тьма проникает под кожу: игла звезды, и впрыснутая в вены ночь.
Человек теряет свои границы, границы жизни и тела, и на первый план проступают чувства гордости, страха, надежды и боли.
Эти чувства, теряя привычные рамки понятийных, моральных границ, стекают с кончиков пальцев: капает тьма, терпкий пот тьмы стекает с уст и глаз.
Лодка Харона разбилась о рифы. Людей разметало в ночи, и они кружат на воронкой смерти, словно планеты вокруг чёрной, погасшей звезды.
Звезда насилует людей, они захлёбываются тьмой, тишиной, звезда сладострастно и властно притягивает их к себе, срывая с них голубые, бледные покровы шёлковой атмосферы, словно кожи души, и, наигравшись с ними, возвращает обратно, возвращает не тела, но голоса, тени голосов.

Одно живое тело на множество голосов - это Жан, командир этой группы, тот, кого любит Люси.
Но мучители не знают, кто он. Теперь у голосов появилась истина, яркая точка опоры во тьме?
Теперь есть за что страдать, что скрывать?
В этой невесомости бессмысленности страданий у голоса, страдания, появился вес?
Но для чего он нужен теперь, когда женщина, любимая, изнасилована, когда в ней всё умерло, умерла больше других, и она ближе к смерти, чем к нему, ибо смерть ласкала её, смерть знает её тайну, тело и боль так, как не знает он?
Чем любит? Чем жить?
Ох, их истина, их Христос, не обречён на страдания, он тут только гость, он проходит сквозь стены, он пройдёт сквозь стены и будет свободным вновь...

Ха-ха! Боги и ангелы сошли с ума среди затянувшегося молчания неба, словно бы их тоже кто-то пытает и они не выдают страшной тайны: они давно уже мертвы, их нет! что мир вывернут наизнанку, где распинаются люди - одному, как Христу, изувечили руки, другому - ноги, - а Христос - приговорён к жизни, ограждён от страданий, но его сострадание к ним - вечные стигматы беспомощности!
Бог поменялся с человеком местами, как же я раньше этого не поняла, ха-ха!!
Смотря в квадратную ночь окна: бог, неужели ты думаешь, что страдая и убив себя 2000 лет назад, ты смог почувствовать себя человеком?
Ты же знал, знал когда тебя убьют, кто и как, и ты не испытал эту судорогу неизвестности жизни, когда смерть нацелилась на тебя миллионами звёзд, касаясь во тьме твоей спины, голоса, сердца с разных сторон... и ты не знаешь - когда.
Бог, знают ли небеса всё бездну этого слова, которое нельзя перевести на твой язык, слово, перед которым в муке повержены любовники, гении, мудрецы и герои?
Посмотри на этих людей: они теперь иные, они - не люди, у них ночь и безмолвие текут в венах, а у тебя... у тебя, Жан, счастливая, тёплая кровь.
Они видят себя дальше своего тела, словно бы им вскрыли грудную клетку, положили туда жутко тикающую бомбу сердца, и отпустили с улыбкой жить и слушать сердце, и вот, оно взорвалось, и синюю, рваную нежность души разметало по звёздам, листве за окном, облакам, глазам того, кто рядом...
Они теперь знают, что есть в жизни нечто, что выше жизни и смерти: шагнуть в небо окна, чтобы дать жить не себе, но тому, в чём теперь себя чувствуешь, что делает жизнь живой? - пожалуйста!

Но кожа существования - содрана заживо, и крик от пытки, стыд, гордыня, честь и любовь к человечеству, ощущаются как интимные части души, которых страшно касаться самому, ибо не знаешь куда приведут новые, сошедшие с ума границы существования, нового тела, и ещё мучительней, когда мир касается оголённой, воспалённой души, минуя тело, словно оно давно уже умерло, а ты почему-то продолжаешь жить и страдать: может, смерть и правда, дар, но только, вручённый однажды бессмертному ангелу, который захотел быть человеком, деревом, солнцем, звездой?
Но человек почему-то обречён даже в смерти быть лишь человеком...
Но если... если это игра ангелов и демонов, для которых нет смерти, игра, в которую, словно в лунно обвалившийся колизей случайно вброшены люди, если это мученичество и молчание закончится проигрышем?
Если мучители не выиграют на деле, но лишь будут думать, что выиграли, в неком негативе той мысли Достоевского, что человеку было бы всё равно, если бы он совершил некий грех на далёкой звезде и об этом бы никто не узнал?
Если истина в них, что является ложью, обретёт мгновенный, яркий вес, и на него обопрётся нечто тёмное в мире?

Тогда и молчание окажется ложью, и подвиг и мученичество с насилием станут явными до бреда, они станут последней и неискупимой истиной, вся жизнь, века искусства, Рафаэль, Достоевский, Абеляр и Элоиза, Ромео и Джульета, станут бредом и ложью, молчанием о мире, и это молчание сметёт волной последней ночи всех людей, и сама любовь окажется под сомнением в мире, и зарастёт её бледное тело музыкой из радиоприёмника мучителей, словно дикой травой, сокрыв её губы, руки и крылья, как и они музыкой заглушали в себе голос молчания.
Неужели и человечество заброшено в этот мир как та группа разведчиков, на убой?
Терзают ли муки совести бога, знающего, куда он послал людей, с кем заставил бороться, если и сам не может "его" одолеть?
Может, потому он и пытался причинить себе боль на кресте, что не мог вынести молчания человека, испытавшего всё, познавшего себя до ада и звёзд, что не смог сделать даже бог, а значит, открывшего в жизни Terra Incognita? неведомую богу, познавшего такие девственные земли, заросшие тернием звёзд, где нет и не может быть бога?

Руки дня - заломлены, бледный лик луны прижат к земле.
Всё умерло в душе, яркая пустыня безмолвия, и крик, словно хрупкий, поруганный ребёнок-цветок, пробивается в муке из тьмы молчания, разметав крестом веточки рук, с пронзёнными свинцовым посверком звёзд ладонями листьев.
Бледное лицо женщины у окна, штриховка дождя, перечёркивает грустные вспышки пейзажа... только бы не плакать, только бы не хотеть снова жить, не слушать это безумное тиканье сердца в груди: их паучьими руками по каменному молчанию тела - тик-так, криком брата и девочки из огня - тик-так...
Это как воскреснуть, заново ощутить себя, пропитанную тьмой, мерзостью насилия тело - оно уже не моё, дать замолчать, задушить в себе то нежное, содрогающееся, что простёрлось дальше меня.
Разве я смогу быть прежней, быть человеком? Человека так просто убить в человеке...
Да, смогу, только бы жить, любить... а там посмотрим, кто выиграл ( желая вытереть слёзы на щеке, женщина вытирает капли дождя на окне, в котором она прозрачно и грустно отражается, словно бы вытирая слёзы солнца, листвы за окном..)

Прижимает руки к животу, чуть ниже груди: сердце-ребёнок тепло и прозрачно бьёт ножками...
Улыбка глаз и рук.. неужели жизнь может быть после смерти? Я ведь умерла, умирала столько раз там, на полу в школьном классе, раскинув руки крестом, а за окном, в голубом, прибрежном песке неба, ворочались, содрогались листва и первые звёзды, словно бы и их тоже кто-то насиловал: почему звёзды так темно и страшно молчат? Может, там тоже произошло нечто такое, что жизнь на них захотела умереть, не оставив по себе следа и памяти боли, и красота мира, счастливая без человека, сомкнула над ликом жизни свои волны ладоней, словно бы закрыв лунные веки на голубых глазах Земли...

Солнце проглянуло сквозь влажную, заплаканную листву, и грустно улыбнувшись, село, обняв колени руками и закурив ( тлеет алая точка взошедшей звезды) возле трупа молодого человека со счастливой, безумной улыбкой на устах и пистолетом в правой руке, распростёртого у входа в прибрежную пещеру.
Он должен был жить, он мог не умирать, все грехи и молчание мог взять на себя мёртвый человек и этой лжи поверили бы, но он не хотел изменять любимой и сердцу, он не мог поступит иначе, он знал, что только так поймёт боль любимой и останется с ней навсегда, тепло и грустно прижавшись к ней... в смерти.

Мёртвые без погребения? Нет, если любишь правду, красоту человеческого сердца и милой природы до конца, то память людская, встанет ангелами над бездной забвения, разметав в воздухе исполинские, синие крылья искусства, а природа нежно укроет, обнимет тёплым молчанием земли и цветов.

Работа Ноэлля Освальда.