перед сном

- Всё будет хорошо. Это я тебе говорю! - в очередной раз сказал мне почти уже слепой и глухой капитан дальнего плавания. Он всегда любил повторять эту фразу. И все неизменно выравнивалось - волны дыхания, пульс, чувства.
На следующий день он ушел в очередное дальнее плавание и не вернулся до сих пор. Его корабль потеряли из виду все бухты мира, все датчики и приемники. Но я продолжаю его ждать, хоть и прошло уже слишком много времени.
Этот капитан и его слова стоят того, чтобы их дождаться. Они придут, вместе. Сейчас за стенкой уже минут пятнадцать кто-то ревет, и капитан нужен как никогда. Присядьте, подождем вместе.

Я сел у двери. Через минуту появился официант с громадными войлочными бакенбардами.
- Что вам угодно?
- Мне угодно, - говорю, - чтобы все были доброжелательны, скромны и любезны.

Откройте окно, посмотрите на улицу; такой уж век на дворе - так мало в доме и так много за окном. Каждый день двадцать миллионов снуют за счастьем. А вы еще спрашиваете, почему с утра все автобусы переполнены настолько, что не влезть. Двадцать миллионов - за счастьем. И каждый из этих двадцати миллионов – один-одинешенек. Двадцать миллионов снуют за счастьем, почему-то решив, что в этой борьбе все средства хороши.

Я убедился, что глупо делить людей на плохих и хороших. А также – на коммунистов и беспартийных. На злодеев и праведников. И даже – на мужчин и женщин.

Глупо, да. Глупо... Знаете, если не засыпать, то обычно утро наступает немного позже и не так резко. Я сейчас не сплю, жду капитана и снова думаю о том, как время протыкает небо, образуя звезды. Пытаясь вообразить или, может быть, вспомнить тот комок, застрявший в чьем-то горле, где в самом буквальном смысле не было места времени, а пространство было таким бесконечно плотным, что даже моему воображению не хватает силы сжать материю до такой степени, я рисую в своей голове этот Большой взрыв, обломки которого и по сей день делают белые и черные дыры на ночном небе, этот самый взрыв, который дал мне возмжность сейчас не засыпать и не слишком успешно строить свою жизнь, значения которой, как и значения этого космического явления, я не могу осознать.
И вот уже Чехов из моих воспоминаний трехлетней давности снова пишет мне, комментируя мои мысли: "Ты спрашиваешь: что такое жизнь? Это все равно, что спросить: что такое морковка? Морковка есть морковка, а больше ничего не известно".

Можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так далее. Однако похожим быть хочется только на Чехова.

И вдруг перед этим дырявым небом почему-то хочется извиниться, что не успеваю все, что мог бы сделать, как это получалось, к примеру, у Льва Ландау, который мне кажется таким же нелепым, как я сам, и таким же большим и честным, как Большой взрыв. И несмотря на то, что все так глупо и важно одновременно - видимо, отряхнуться от чужих чувств такой силы мне в этой жизни не удастся - не могу избавиться от очередной истории (с ней и засыпаю), когда Дау привел свою будущую жену в театр, а сам, только прозвучал третий звонок, куда-то убежал. Его не было все выступление, девушка просидела одна. Но как только опустился занавес и все закончилось, он, задыхаясь, плюхнулся рядом с ней и сказал:
- Я обежал весь театр! Я видел всех девушек - ты здесь самая красивая!..