"И дольше века длится день..."

В шёпоте полусумрака комнаты ребёнок сидел на кроватке, облокотившись на подушку.
В полупрозрачной маске для ингаляции на сонном, чуть наклонённом набок лице, закрывшем глаза, он был похож на пилота самолёта в стратосфере под большими перегрузками.
На столике, прозрачной звёздностью огоньков поблёскивали флакончики с лекарствами.
Нежная горсточка звёзд в моей руке... я лечу своего ребёнка - звёздами : ребёнок затерялся где-то среди звёзд.
Вот, тёмная звезда выпала из моих рук и разбилась. Лиловая кровь звезды у моих ног. Талый ручеёк звезды.
Наклонился в сумрак, - сумрак, словно передразнивая меня, наклонился вместе со мной, - коснулся смущённой тишины : яркая боль пореза. Порезался о звезду...
Смутное чувство, что всё это уже однажды было. Как там у Набокова? Мерцательные тикают пружинки... Часы на столике, словно бы приложив пальцы к вискам - без пяти час, - раскачиваются в ночи в каком-то безумии.

Кадр из фильма "Часы" Стивена Долдри.

Дальше...

Я возвращался в самолёте из отпуска. Подо мной, в доверчивом, срезанном с синего стебля пространства, умирала природа, словно бы кто-то на небе отматывал плёнку назад, желая что-то рассмотреть, не давая душе насладиться райским теплом и покоем.
В густой и бледной высоте за окном, качалась по волнам мрака кувшинка луны.
Тёмные стайки перелётных рыб неслись в синей глубине неба. Солнце, словно паук-плавунец, передвигая по упругой невесомости сумрака вод своими тонкими лучами, скользило в темноту камышей.

Я был болен, и потому бредил. В голове, в сумраке мыслей, носились какие-то стихи Ричарда Брауна, ласточкой пронёсся стих Ходасевича - Ласточка и, темно выплеснувшись за карий круг ночи, головы, зачерпнул крылом синее небо.
Открыв глаза, я ощутил на своём лбу прохладную нежность ладони сидевшей рядом девушки.
Она была похожа не то на Вирджинию Вулф, не то на Русалку, тихо расплескав мрак, вынырнувшей из тёмных вод неба, окружённая разводным, дрожащим кругом иллюминатора, возле которого нежно покачивались камыши звёзд и кувшинка луны, словно бы потревоженные её появлением.

Мне не хватало воздуха и... Земли. Я тонул в своих мыслях и небе. Мыслям не за что было зацепиться, и все они шёлково соскальзывали в какую-то пустоту, темноту во мне, увлекая за собой и меня.
Стремясь прервать это падение, я бессознательно хватался взглядом за яркую телесность земного : грустное лицо ребёнка справа от меня, флакончики с косметикой у какой-то женщины, лиловую кляксу на сиденье впереди меня, чем-то похожую на трагическое лицо Септимуса Смита из романа Вулф.
В какой-то миг желание земного, телесного, стало так невыносимо, - ибо я утрачивал ощущение своего тела, превращаясь в неприкаянный... нет, не дух, а в неприкаянные мысли, невесомо мерцающие, пьяно слоняющиеся по шатающемуся самолёту, - что я, взяв ладонь девушки, сидевшей рядом со мной и странно смотревшей на меня, что-то говоря - звук её голоса доносился до меня тёплой рябью вещей, отблёскивая талым блеском окна, тёмной судорогой шторки впереди салона, - приложил её к своему лицу, словно маску пилота, всем своим существом глубоко и блаженно вдохнув её цветущее тепло : запахи земли, цветов и каких-то самых нежных чувств ярко хлынули в меня, опрокинув.

Я забылся сном. Мне снилось солнечное детство.
На шёлковом переливе поверхности летней реки скользил куда-то паку-плавунец. Под поверхностью воды мелькало что-то тёмное, жуткое, о чём он даже и не подозревал.
Кто-то возле меня бросил камушек в воду. Паучок скрылся в камышах.
Наклонившись к воде, я увидел светлую рябь своего лица и лица улыбающейся девочки.
Пригладив ладонью воду, словно синего, нежного зверя, я осторожно коснулся отражённого в реке лица девочки.
Сверкающие паутинки разводных кругов побежали по воде, коснулись камышей, отражённого солнца, похожего на мотылька, самого мотылька, выпорхнувшего из камышей маленьким солнцем.
Вспугнутый мотылёк метнулся в нашу сторону, коснувшись крылом лица девочки.
Тепло улыбнувшись, она наклонилась ко мне и поцеловала в щёку. Лиловая клякса поцелуя на чистом, девственном листке моей щеки... Это было так странно : я только подумал о том, чтобы она поцеловала меня, и вот, моя мысль терло и дивно сбылась, словно бы она - поцеловала самую мою мысль о поцелуе, Сократову идею поцелуя!!

Девочка скрылась в высокой траве, а я, грустно повернувшись к воде, поцеловал небо воды в том месте, где только что отражалось её лицо, её милые глаза...
В тот день я заболел. Ночью, облокотившись спиной на подушку, бредил о какой-то девушке, мотыльке и солнце, смотря на судорогу занавески у окна, за которым падающей, подмигивающей о чём-то звездой, в вечере пространства летел самолёт.
В голове мелькало что-то смутное. Вспоминалось что-то до боли счастливое... В тот день я её впервые увидел, странную и одинокую девочку, поселившуюся с отцом в нашем доме.
Раскачиваясь на качелях, ныряя в прохладную зыбь листвы, мне захотелось как-то её удивить, вызвать на её лице улыбку.
Я решил сделать солнышко на качелях. Мне хотелось подарить ей солнце, пригласить её в небо.
Словно в нежном бреду, мир, небо, доверчиво плыли под моими ногами, лицом.
Она стояла, прислонившись к высокому дереву, покусывая какую-то травинку в руке, а я летал перед ней, всё выше и выше, пока качели на миг не замерли в оцепенелой неподвижности какого-то обморока голубой высоты на самой верхушке.
Мир сладко дрогнул, накренился в синюю пустоту, тишину, и вдруг, оттаял, всей цветущей роскошью звуков и красок мира ярко хлынув на меня, опрокинув.
Очнулся я в цветах. Наклонившись, на меня смотрело удивлённое небо, дерево и она...
Дерево и небо словно бы светло распрямились, а она склонилась ниже, говоря мне что-то губами на испуганном лице, а я лежал, счастливый и мёртвый, смотря за тем, как девочка склонилась над каким-то мальчиком в цветах, как она тормошила его плечи, касаясь руками лица..
Стебель сердца, словно кувшинку, кто-то подрезал где-то в блаженной и карей глубине, и оно нежно поплыло в наступившем сумраке, вместе с с заходящим солнцем навстречу этой милой девочке, держащей ладонь на моей груди.
Открыв глаза, я подарил ей улыбку, сердце и солнце, слившихся во что-то бесконечно нежное : в алую улыбку солнца и сердца.

Сидя возле кровати своего ребёнка, я думал о ней, о той, кого со мною уже нет. Я размышлял о вечном возвращении Ницше, как о качелях из детства, ибо есть в этом возвращении та блаженная, обморочная точка высоты зависания над миром, когда душа впервые видит доверчивую, ранимую неподвижность жизни.
Душа впервые замечает, что всё в мире связано, каждая покачнувшаяся былинка явления связана с дрожью нашего самого затаённого чувства.
Всё в мире вращается вокруг некоего сияющего центра. Планеты времён года, планеты дней и ночей, судеб, наших тёмных чувств, вращаются вокруг солнца жизни, порой выстраиваясь в живую радугу мистического парада планет.
Я не знаю, является ли это солнце - богом, или же нечто иным, но я знаю одно : мир обречён повторяться, самое ужасное и болезненное в нашей жизни обречено возвращаться, пока мы не увидим в проносящемся мимо нас мире красоту и любовь.
Будут войны, будут болезни и смерти любимых.. ибо всё это - белый лист пустоты, в который соскальзывает небо и жизнь. На этом месте должно быть нечто прекрасное, но его почему-то нет.
Ад и ужас мира темно сквозятся, просвечивают сквозь всё более истончающееся и уставшее вещество мира, сквозь бледную кожу времени.
Мир болен. Ему трагически не хватает воздуха жизни - любви, словно бы наш мир - планета, сорвался со соей орбиты, и теперь несётся косматой звездой в тёмном и мёртвом пространстве. Люди бессознательно желая восполнить эту нехватку воздуха, целуют друг друга, целуют искусство и жизнь, словно бы передавая с поцелуем и частичку воздуха - души.

Кто виноват во всём этом? Как сказал Достоевский : все виновны перед всеми.
Ребёнок, отрывающий крылья бабочке - виновен перед своей душой. Человек, глумящийся над красотой стиха Пушкина, над величием мысли в строчке Достоевского или картине Рафаэля - виновен перед красотой мира, ибо он насилует красоту красоту, которая должная была спасти мир.
Я тоже виновен, ибо не смог предотвратить страшное, с той, кого со мною больше нет.
Но повторяется не только пустота мира, но и его красота, которой нужно жить изо всех сил, всем жить, пусть даже в живой памяти о вечности - искусстве.
У Достоевского, Вирджинии Вулф, Пушкина, Рафаэля, есть такие моменты нравственной, просиявшей тишины о мире, которые словно бы возносят нас на вершину вечного возвращения, на миг замирая, обмирая вечностью, ибо всё уже сбылось, всё искуплено и прощено, и некуда уже возвращаться, нечем уже падать : времени больше не стало. Часы остановились, и лишь голубой мотылёк воспоминаний словно бы шевелит на часах тёмными усиками счастливых стрелок.