О повести «Шинель» Н.В. Гоголя.

Значение образа маленького человека для классической русской литературы переоценить невозможно. Трогательный и одновременно пугающий в своем гротескном убожестве, этот герой Гоголя оставил след в сердцах многочисленных читателей и писателей, многие из которых потом интерпретировали его уже в собственных произведениях.

Но что стоит за простой, на первый взгляд, историей несчастного чиновника, ставшего заложником собственной новой шинели? Какое значение эта самая шинель имеет для произведения как предмет и символ? Почему сам Акакий Акакиевич показан автором именно так, а не иначе? Поистине, весьма наивным было бы воспринимать данную повесть, справедливо оказавшую столь сильное влияние на русскую литературу, произведением хрестоматийно понятным еще со школьной скамьи. В рамках данного исследования мы попытаемся понять «Шинель» лучше и отметить в ней то, чего почти никто не замечает.

Повесть «Шинель» увидела свет в 1843 году и ожидаемо первые исследования данного произведения были сфокусированы на социальном его аспекте. Социальное равенство, уважение ко всякому человеку независимо от его чина и внешнего облика и т.п. Данные мотивы не станут предметом нашего исследования, потому как уже достаточно изучены. На наш взгляд, гораздо интереснее и разумнее, не отрицая значительной социальной составляющей данной повести, при ее анализе сконцентрировать свое внимание на ином векторе интерпретаций, а именно – на рассмотрении «Шинели», как истории о причудливой духовной и физической трансформации. Шинель, как предмет одержимости (как в психологическом, так и в религиозном смыслах) парадоксально становится у Гоголя мощным символом преображения человеческой сущности в нечто иное, в нечто темное и, вместе с тем, сильное. Гоголь, будучи великим писателем-мистиком, безусловно, мог чувствовать именно в этом направлении развитие своего героя, однако, о подобных трактовках говорят до странности мало.

Как и многие другие произведения Гоголя, «Шинель» была основана на бытовом (если так можно выразиться) фольклоре, в основе лежала похожая комичная история, где вместо шинели фигурировало ружье. Однако, Николай Васильевич, сохранив некую комичность фабулы, создал сложное и весьма трагическое произведение, которое благодаря мастерству автора и значительному вниманию, уделенному проработке образа главного героя, мало кого оставило равнодушным.

Начнем с анализа этого самого героя – Акакия Акакиевича Башмачкина. Развивая трактовку повести в русле символизма шинели и изначально определяя саму шинель, как объект одержимости главного героя, мы понимаем, почему Акакий Акакиевич именно такой, какой он есть. Безусловно, образ мелкого чиновника поддержан множеством социальных реалий того времени, но было бы наивным полагать, что Башмачкин прописан, как типичный титулярный советник. Вовсе нет. Герой показан гротескно, в последней степени, максимально жалким и убогим. Он выписан, как существо, оторванное от реального мира, почти не пьющее и не ощущающее вкуса еды, не замечающее ничего вокруг себя, не имеющее семьи, друзей, личной жизни, невинное и жалкое до предела. Акакий Акакиевич - блаженный, а не типичный мелкий чиновник. В поддержку этой трактовки выступает само имя героя - Акакий, означающее «тот, кто не делает зла», «не злобный». А двойное повторение лишь усиливает этот смысловой акцент и перед нами предстает герой максимально не злобный и никому не приносящий вреда. Фамилия Башмачкин интерпретируется исследователями по-разному, но наиболее распространена версия о том, что башмак - прекрасный символ чего-то старого, примитивного и жалкого. Стало быть, перед автором стояла задача – показать героя повести человеком ничтожным, но не озлобившимся; практичным до скупости, но трудолюбивым и терпеливым. Не просто добрый, а максимально невинный (во всех смыслах) герой под действием пережитых горестей станет существом совсем иным, а шинель выступит лишь физической оболочкой и смысловым символом этого процесса.

Обратим внимание на то, что Гоголь уделяет огромное значение представлению своего героя в данной повести, что в целом не является очень характерным для Николая Васильевича. Об Акакии Акакиевиче он рассказывает нам буквально все с первых же страниц, показывая унизительные и комичные подробности биографии этого героя, который с самого рождения был обречен стать посмешищем.

Итак, во избежание всяких неприятностей, лучше департамент, о котором идет дело, мы назовем одним департаментом. Итак, в одном департаменте служил один чиновник; чиновник нельзя сказать чтобы очень замечательный, низенького роста, несколько рябоват, несколько рыжеват, несколько даже на вид подслеповат, с небольшой лысиной на лбу, с морщинами по обеим сторонам щек и цветом лица что называется геморроидальным... Что ж делать! виноват петербургский климат. Что касается до чина (ибо у нас прежде всего нужно объявить чин), то он был то, что называют вечный титулярный советник, над которым, как известно, натрунились и наострились вдоволь разные писатели, имеющие похвальное обыкновенье налегать на тех, которые не могут кусаться. Фамилия чиновника была Башмачкин. Уже по самому имени видно, что она когда-то произошла от башмака; но когда, в какое время и каким образом произошла она от башмака, ничего этого не известно. И отец, и дед, и даже шурин, и все совершенно Башмачкины ходили в сапогах, переменяя только раза три в год подметки. Имя его было Акакий Акакиевич. Может быть, читателю оно покажется несколько странным и выисканным, но можно уверить, что его никак не искали, а что сами собою случились такие обстоятельства, что никак нельзя было дать другого имени, и это произошло именно вот как. Родился Акакий Акакиевич против ночи, если только не изменяет память, на 23 марта. Покойница матушка, чиновница и очень хорошая женщина, расположилась, как следует, окрестить ребенка. Матушка еще лежала на кровати против дверей, а по правую руку стоял кум, превосходнейший человек, Иван Иванович Ерошкин, служивший столоначальником в сенате, и кума, жена квартального офицера, женщина редких добродетелей, Арина Семеновна Белобрюшкова. Родильнице предоставили на выбор любое из трех, какое она хочет выбрать: Моккия, Сессия, или назвать ребенка во имя мученика Хоздазата. «Нет, — подумала покойница, — имена-то все такие». Чтобы угодить ей, развернули календарь в другом месте; вышли опять три имени: Трифилий, Дула и Варахасий. «Вот это наказание, — проговорила старуха, — какие всё имена; я, право, никогда и не слыхивала таких. Пусть бы еще Варадат или Варух, а то Трифилий и Варахасий». Еще переворотили страницу — вышли: Павсикахий и Вахтисий. «Ну, уж я вижу, — сказала старуха, — что, видно, его такая судьба. Уже если так, пусть лучше будет он называться, как и отец его. Отец был Акакий, так пусть и сын будет Акакий». Таким образом и произошел Акакий Акакиевич. Ребенка окрестили, причем он заплакал и сделал такую гримасу, как будто бы предчувствовал, что будет титулярный советник. Итак, вот каким образом произошло все это.

Как видим, Акакий Акакиевич изначально был словно самой судьбой или жестоким провидением осужден на унизительное существование и в образе этого героя Гоголь сознательно описал человека максимально жалкого. Николай Васильевич положил все художественный средства на достижение этой цели и, безусловно, неспроста. Писатель сделал это не из примитивного желания сыграть на чувствах публики, которая, дескать, пожалеет Башмачкина, а по причине куда как более важной. На наш взгляд, кроется она именно в истинном значении символизма шинели для повести, ведь перед нами история о том, как жалкий блаженный, который не только за всю свою жизнь никого не обидел, но даже и смиренно сносил насмешки и обиды в собственный адрес, в финале преображается в мистическое существо явно негативной направленности, ведь как призрак Акакий, хоть и вершит справедливость, но все же представляет зло, слепое в своей карающей ярости. Собственно, процесс этого преображения и интересен. Даже сам факт того, что в качестве символического предмета была выбрана именно шинель, которая представляет собой элемент гардероба, уже немаловажен. Словно вторая кожа она садится на главного героя и, потеряв ее, он стремится снова эту оболочку обрести.

Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним; это не имело даже влияния на занятия его: среди всех этих докук он не делал ни одной ошибки в письме. Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены. В нем слышалось что-то такое преклоняющее на жалость, что один молодой человек, недавно определившийся, который, по примеру других, позволил было себе посмеяться над ним, вдруг остановился, как будто пронзенный, и с тех пор как будто все переменилось перед ним и показалось в другом виде. Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных, светских людей.

О цифрах.
Как ни странно, но математика в этом произведении очень даже имеет значение, и повод задуматься над этим нам дает сам Гоголь, когда насыщает «Шинель» множеством цифр с указанием: размера жалованья героя - 400 рублей, стоимостью шинели – 80 рублей, суммой наколенных героем денег- 40 рублей, размером премии – 60 рублей и т.д. Справедливо спросить - зачем это сделано? Акцентирование внимания читателей на стоимости самой шинели и количестве денег у героя немаловажно, потому что показывает чрезмерное утрирование Акакием Акакиевичем покупки той самой шинели. Вовсе не было у этого героя необходимости в поистине страшных мерах экономии, вовсе необязательно было буквально голодать. Однако же, Акакий Акакиевич считает сумму в 80 рублей огромной. Почему? Это является следствием крайнего презрения героя к самому себе и отсюда же вытекающей его маниакальной практичности и даже жадности. Безусловно, обратив внимание на цифры, можно предположить, что Гоголь в образе Акакия выписал вовсе не блаженного, а типичного скрягу, но думается, что это не так. Слишком уж много внимания писатель уделил тем чертам характера и даже биографии своего героя, которые демонстрируют в нем именно незлобивость. А потому не кажется справедливой версия о том, что Акакий Акакиевич пострадал лишь по причине своей бездуховности, из-за того, что придал слишком большое значение предмету материальному и попал в едва ли не демоническую одержимость от него.

Акакий Акакиевич думал, думал и решил, что нужно будет уменьшить обыкновенные издержки, хотя, по крайней мере, в продолжение одного года: изгнать употребление чаю по вечерам, не зажигать по вечерам свечи, а если что понадобится делать, идти в комнату к хозяйке и работать при ее свечке; ходя по улицам, ступать как можно легче и осторожнее, по камням и плитам, почти на цыпочках, чтобы таким образом не истереть скоровременно подметок; как можно реже отдавать прачке мыть белье, а чтобы не занашивалось, то всякий раз, приходя домой, скидать его и оставаться в одном только демикотоновом халате, очень давнем и щадимом даже самим временем. Надобно сказать правду, что сначала ему было несколько трудно привыкнуть к таким ограничениям, но потом как-то привыклось и пошло на лад; даже он совершенно приучился голодать по вечерам; но зато он питался духовно, нося в мыслях своих вечную идею будущей шинели.

О портном.

Увидевши, в чем дело, Акакий Акакиевич решил, что шинель нужно будет снести к Петровичу, портному, жившему где-то в четвертом этаже по черной лестнице, который, несмотря на свой кривой глаз и рябизну по всему лицу, занимался довольно удачно починкой чиновничьих и всяких других панталон и фраков, — разумеется, когда бывал в трезвом состоянии и не питал в голове какого-нибудь другого предприятия. Об этом портном, конечно, не следовало бы много говорить, но так как уже заведено, чтобы в повести характер всякого лица был совершенно означен, то, нечего делать, подавайте нам и Петровича сюда. Сначала он назывался просто Григорий и был крепостным человеком у какого-то барина; Петровичем он начал называться с тех пор, как получил отпускную и стал попивать довольно сильно по всяким праздникам, сначала по большим, а потом, без разбору, по всем церковным, где только стоял в календаре крестик. С этой стороны он был верен дедовским обычаям, и, споря с женой, называл ее мирскою женщиной и немкой.

Акакий Акакиевич прошел через кухню, не замеченный даже самою хозяйкою, и вступил наконец в комнату, где увидел Петровича, сидевшего на широком деревянном некрашеном столе и подвернувшего под себя ноги свои, как турецкий паша. Ноги, по обычаю портных, сидящих за работою, были нагишом. И прежде всего бросился в глаза большой палец, очень известный Акакию Акакиевичу, с каким-то изуродованным ногтем, толстым и крепким, как у черепахи череп. На шее у Петровича висел моток шелку и ниток, а на коленях была какая-то ветошь. Он уже минуты с три продевал нитку в иглиное ухо, не попадал и потому очень сердился на темноту и даже на самую нитку, ворча вполголоса: «Не лезет, варварка; уела ты меня, шельма этакая!» Акакию Акакиевичу было неприятно, что он пришел именно в ту минуту, когда Петрович сердился: он любил что-либо заказывать Петровичу тогда, когда последний был уже несколько под куражем, или, как выражалась жена его, «осадился сивухой, одноглазый черт». В таком состоянии Петрович обыкновенно очень охотно уступал и соглашался, всякий раз даже кланялся и благодарил. Потом, правда, приходила жена, плачась, что муж-де был пьян и потому дешево взялся; но гривенник, бывало, один прибавишь, и дело в шляпе.

Отдельно хотелось бы отметить одного из важнейших героев повести, а именно портного Петровича, создавшего ту самую шинель. Его образ прописан весьма своеобразно. В нем есть очевидные элементы фирменной гоголевской «чертовщинки», но смягченные, не сильно акцентированные, что дает нам повод думать о том, что шинель едва ли подразумевалась, как проклятый предмет, призванный погубить героя (как было с портретом в повести того же Гоголя «Портрет»). Ведь легко было бы предположить, что портной, на самом деле - некий черт, который продает Акакию проклятый предмет и дело кончается плохо. Однако, заметим, шинель в повести имеет мистическое символическое значение, но вовсе не как проклятый предмет, а как символ и, в некоторой степени, инструмент преображения. Это удивительнейшая особенность данной повести. Поистине, порою именно этим фактом хочется объяснить столь культовое значение данного предмета (шинели) в русской литературе.

Итак, шинель становится для Акакия предметом одушевленным, почти человеком, больше чем человеком, она едва ли не занимает место любимой (хотя, героя, как истинного блаженного, женщины никогда не интересовали). Шинель меняет душу героя и воплощает в себе того самого карающего призрака, существо алчное, одержимое идеей обладания ценным предметом, но при этом и довольно таки могущественное.

С этих пор как будто самое существование его сделалось как-то полнее, как будто бы он женился, как будто какой-то другой человек присутствовал с ним, как будто он был не один, а какая-то приятная подруга жизни согласилась с ним проходить вместе жизненную дорогу, — и подруга эта была не кто другая, как та же шинель на толстой вате, на крепкой подкладке без износу. Он сделался как-то живее, даже тверже характером, как человек, который уже определил и поставил себе цель. С лица и с поступков его исчезло само собою сомнение, нерешительность — словом, все колеблющиеся и неопределенные черты. Огонь порою показывался в глазах его, в голове даже мелькали самые дерзкие и отважные мысли: не положить ли, точно, куницу на воротник? Размышления об этом чуть не навели на него рассеянности.

О выборе направления для интерпретаций.

Так стоит ли нам считать, что Гоголь полагал шинель лишь как символ простой человеческой алчности в истории о юродивом, который, попав под воздействие ценной для него вещи, утратил невинность? Или же нам стоит думать, что шинель стала у Гоголя именно символом темного преображения личности, создав из жалкого неудачника, наводящего на всех ужас, призрака? Чтобы понять, в каком направлении нам стоит размышлять, нужно прежде вспомнить творчество Николая Васильевича и в целом определиться с тем, как он изображал зло в своих произведениях. Исследовав большую часть повестей Гоголя и написав о них множество работ, мы уверенно можем сказать, что зло у данного писателя представлено не хрестоматийно. Например, есть повести, когда главные герои даже прибегают к помощи мистических персонажей – «Майская ночь или утопленница». Еще можно привести в пример повесть «Вий», где читатель встречает невероятно мощный и пленительный образ именно представителя «злых сил» (применим ради исключения столь тривиальную формулировку). А сколь таинственны и неоднозначны «Мертвые души». Можем ли мы, припомнив хотя бы эти несколько произведений, считать, что Гоголь мог полагать шинель в своей одноименной повести лишь примером вреда одержимости? Одержимость вообще штука сложная и мастер хорошо понимал это. Потому и мы приходим к выводу, что именно опираясь на удивительную уникальность самого Гоголя, как личности и писателя, читатель должен угадывать в шинели едва ли однозначно негативное воздействие на Акакия Акакиевича. Шинель преобразила его еще при жизни (вспомним воодушевление героя и первые робкие попытки уйти от вечных страхов), а уж после смерти она (хоть и страшным способом), но все-таки дала герою отомстить обидчикам и восстановить справедливость.

Вдали, Бог знает где, мелькал огонек в какой-то будке, которая казалась стоявшей на краю света. Веселость Акакия Акакиевича как-то здесь значительно уменьшилась. Он вступил на площадь не без какой-то невольной боязни, точно как будто сердце его предчувствовало что-то недоброе. Он оглянулся назад и по сторонам: точное море вокруг него. «Нет, лучше и не глядеть», — подумал и шел, закрыв глаза, и когда открыл их, чтобы узнать, близко ли конец площади, увидел вдруг, что перед ним стоят почти перед носом какие-то люди с усами, какие именно, уж этого он не мог даже различить. У него затуманило в глазах и забилось в груди. «А ведь шинель-то моя!» — сказал один из них громовым голосом, схвативши его за воротник. Акакий Акакиевич хотел было уже закричать «караул», как другой приставил ему к самому рту кулак величиною в чиновничью голову, примолвив: «А вот только крикни!» Акакий Акакиевич чувствовал только, как сняли с него шинель, дали ему пинка коленом, и он упал навзничь в снег и ничего уж больше не чувствовал. Чрез несколько минут он опомнился и поднялся на ноги, но уж никого не было. Он чувствовал, что в поле холодно и шинели нет, стал кричать, но голос, казалось, и не думал долетать до концов площади. Отчаянный, не уставая кричать, пустился он бежать через площадь прямо к будке, подле которой стоял будочник и, опершись на свою алебарду, глядел, кажется, с любопытством, желая знать, какого черта бежит к нему издали и кричит человек. Акакий Акакиевич, прибежав к нему, начал задыхающимся голосом кричать, что он спит и ни за чем не смотрит, не видит, как грабят человека. Будочник отвечал, что он не видал ничего, что видел, как остановили его среди площади катсие-то два человека, да думал, что то были его приятеля; а что пусть он, вместо того чтобы понапрасну браниться, сходит завтра к надзирателю, так надзиратель отыщет, кто взял шинель.
…………………………………………………………………..

Но кто бы мог вообразить, что здесь еще не все об Акакии Акакиевиче, что суждено ему на несколько дней прожить шумно после своей смерти, как бы в награду за не примеченную никем жизнь. Но так случилось, и бедная история наша неожиданно принимает фантастическое окончание.
По Петербургу пронеслись вдруг слухи, что у Калинкина моста и далеко подальше стал показываться по ночам мертвец в виде чиновника, ищущего какой-то утащенной шинели и под видом стащенной шинели сдирающий со всех плеч, не разбирая чина и звания, всякие шинели: на кошках, на бобрах, на вате, енотовые, лисьи, медвежьи шубы — словом, всякого рода меха и кожи, какие только придумали люди для прикрытия собственной. Один из департаментских чиновников видел своими глазами мертвеца и узнал в нем тотчас Акакия Акакиевича; но это внушило ему, однако же, такой страх, что он бросился бежать со всех ног и оттого не мог хорошенько рассмотреть, а видел только, как тот издали погрозил ему пальцем.

О чем нам повествует финал данной повести? Блаженный Акакий Акакиевич, не переживший трагедии, когда у него отняли символ его робких надежд, превратился в злобного призрака, одержимого лишь одной мыслью – достать лучшую шинель. Так все его существо духовно исказилось в нечто совершенно иное и не осталось ничего от того безропотного титулярного советника, смиренно сносящего насмешки и тяготы жизни. Так или иначе, но шинель изменила героя, потому мы и приходим к выводу, что в конечной интерпретации ее стоит считать все-таки символом ухода от невинности к силе и способности защитить себя.

И Петербург остался без Акакия Акакиевича, как будто бы в нем его и никогда не было. Исчезло и скрылось существо, никем не защищенное, никому не дорогое, ни для кого не интересное, даже не обратившее на себя внимания и естествонаблюдателя, не пропускающего посадить на булавку обыкновенную муху и рассмотреть ее в микроскоп; существо, переносившее покорно канцелярские насмешки и без всякого чрезвычайного дела сошедшее в могилу, но для которого все же таки, хотя перед самым концом жизни, мелькнул светлый гость в виде шинели, ожививший на миг бедную жизнь, и на которое так же потом нестерпимо обрушилось несчастие, как обрушивалось на царей и повелителей мира... Несколько дней после его смерти послан был к нему на квартиру из департамента сторож, с приказанием немедленно явиться: начальник-де требует; но сторож, должен был возвратиться ни с чем, давши отчет, что не может больше прийти, и на запрос «почему?» выразился словами: «Да так, уж он умер, четвертого дня похоронили».