Шесть историй о детстве

У Брэдбери есть чудесные строчки о мальчике, поймавшем в спичечный коробок — снежинку и спрятавшего её в морозилку: летом у него одного была снежинка!
Да, летом… а всю зиму, сорванная как цветок, снежинка, одиноко, как в гробике, лежала среди мёртвой рыбы, тоже, сорванной в голубом поле реки, среди мёртвых и грустных птиц… сорванных.
Если честно, это похоже на ад. Снежинка вполне могла сойти с ума и разрыдаться на ладони мальчика.
Думаю, снежинка была бы рада просто упасть вечером на его ладонь и улыбнуться: снежинки умеют удивительно улыбаться на ладони.
Давайте ловить момент, пока он жив!

​​​​​​​ Золушка

Если идти по улице закрыв глаза, то можно почувствовать как звуки наклоняются под ветром словно голубая трава: идёшь по чудесному полю, и вдруг, среди цветов на тебя мчится сумасшедший, заблудившийся автомобиль. Ругает тебя почему-то…
Шёл на днях по такому полю. Справа от меня, словно крыло — улыбнулось счастье.
Открыл глаза: дерево и куст. За кустом — рыжий, как солнце, щенок, лежит в траве и самозабвенно играет с женской туфелькой алого цвета: нежно покусывает её, тискает в лапках лёжа на спине ( совсем как морской калан с ракушкой на животе), ворочается с ней, как влюблённый.

Остановился и подошёл к щенку-подростку, весьма его смутив.
Боже, какое же счастливое выражение глаз, всего милого существования было у этого щенка!
Микеланджело, Рафаэль, Эль Греко, изображали более бледное счастье на лицах людей в раю.
Достал из внутреннего кармашка возле сердца — пакетик кошачьего корма, который всегда ношу с собой после смерти моего милого кота.
Есть улыбающаяся снежинка на ладони, а здесь — вся собака улыбалась, начиная от усов и глаз, заканчивая хвостом.
Удивительный чеширский хвост: собака вся нежно исчезла в наслаждении от еды, и в мире остался лишь её улыбающийся, рыжий, как у лисы, хвост.

Я кормил собаку в раю кормом для кошек. Рядом мирно паслись голуби…
Почему-то тогда вспомнилось, как подруга, зная, что я ношу с собой в кармашке, подтрунивала надо мной: тебе, вегетарианцу и любителю животных, не грустно носить возле сердца… мёртвых зверей? — рыбу, птицу…
Вспомнил про снежинку у Брэдбери. Глаза стали влажными. Вспомнил своего кота с белой шторкой окраса на лбу и чернильной кляксой на носу.
Рука потянулась к одинокой туфельке в траве, подарившей столько счастья собаке: коснулся её, погладил… даже нежно потрепал, словно грустного и странного зверька.

Если бы в этот миг прохожие увидели что я делаю, они бы подумали, что я — ненормальный фетишист.
Я бы им улыбнулся и сказал, что кормлю собаку.
Собаке стало бы стыдно за меня и потому она убежала бы.
Поворачиваю голову — никого нет. Я сижу один в кустах и мечтательно глажу женскую туфельку.
Прохожие, девушка с парнем, качают головой. Им всё понятно: больной и несчастный молодой человек.

Счастья от касания туфельки у меня почему-то не было.
Я пошёл на совсем детскую уловку: улыбнулся, коснувшись туфельки, как бы пойдя ей навстречу, как идут первыми после ссоры мириться, забыв о гордости.
Туфелька молчала и не откликалась мне счастьем.
Собака самозабвенно ела кошачью еду, косясь на странно смотревшего на нас кота невдалеке, а я думал о женщине, носившей эту туфельку.
Интересно, где она сейчас? Какой цвет глаз у неё и волос?

И главное, знала ли эта женщина, что её туфелька однажды принесёт самозабвенное счастье живому существу?
Есть ли у неё муж? Получал ли он хотя бы четверть того счастья, которое было у собаки?
Странно устроен человек: я сидел на корточках в кустах, кормил собаку, любил её и эту удивительную женщину, туфельку которой я робко касался в цветах.

Счастливый мальчик

У Бориса Рыжего есть чудесный стих: В кварталах дальних и печальных: грустный дворик, припорошенный утренней тишиной. Скучные, озябшие звуки, деревья и солнце, похожее на пыльный одуванчик возле дороги.
Местный, непутёвый поэт выходит из дома, желая отправиться к морю, садится на лавочку пьяный и засыпает: море само приходит к нему в его сны голубым прибоем листвы.

В кварталах дальних моего детства был чудесный городок из красного кирпича.
С друзьями мы любили играть там в догонялки.
Однажды к нам подошёл грустный мальчик, страдавший шизофренией, и попросил взять его в игру.
Мы отказались. Он куда-то пропал и вернулся со своей собакой бойцовской породы.
Улыбнувшись, мальчик сказал, что с нами будет играть его собака, и… спустил её с поводка.
Это были догонялки а-ля Тарантино
Мы носились по городку как сумасшедшие, а безумный мальчик стоял в цветах и улыбался как обыкновенный и здоровый ребёнок.

Одно из первых в детстве ощущений экзистенциальной загнанности: хотелось как в стихе Рыжего — уйти на… море, звёзды, из жизни — куда угодно, только бы остановилось это безумие.
Ночью долго не мог уснуть: сердце ширилось в комнате, прозрачными плечами касалось стен: оно тоже загнано.
Только закрою глаза — убегаю от собаки в самые разные страны, в ад и рай.
Алая боль в ноге. Рваный кроссовок, пристыженно смотрит на меня, забившись под полочку, словно грустный зверёк.
На стене — циферблат часов в лунном свете, похож на странную, распятую снежинку.
Я ещё никогда так точно не знал, что сейчас делает другой человек: райски счастливый мальчик лежал на своей постели и улыбался в темноте.
Рядом с ним дремала собака; во сне лунатически двигались её рыжие лапки, словно веки одичавшего ангела.

Подарок

В тот пасмурный день, словно кузнечик, пойманный в спичечный коробок, я утром поймал в руку солнце.
В тускло освещённом подъезде ко мне подошёл друг и предложил поиграть: достал из кармана возле груди, словно странного зверька — рогатый коробок: по краям белые рожки спичек.
Нужно было прижать указательным и большим пальцем спички к бокам коробка, держать только за серу, и попытаться ударить «рожками» о стену, сломав их.

Ударил. Спички вспыхнули в руке, жестоко опалив пальцы и осветив стену.
Друг рассмеялся. Казалось, что рассмеялась стена.
Коробок упал к ногам. Пальцы жгло алым смехом друга: зажжённая спичка смеха.
Странно устроен мир: просто спичка зажглась в детской руке а я потерял друга.
Это был мой день рождения — мне подарили боль и солнце в руке.

Птицы небесные

Бернард Шоу писал: люди научились летать как птицы и плавать в глубинах моря как рыбы: теперь им осталось научиться жить на земле как люди.
Может, в человеке что-то сломалось и потому он стремится вернуться в природу, словно девушка, рано ушедшая из семьи за своим любовником, который предал её и сделал больно: и вот, теперь она со стыдом и слезами вернулась к матери, и она её приняла, обняла.
Человек искренне старается жить жизнью природы, быть животным… но у него это не получается.
Более того, в этом порыве он ломает… уже животных.

Я это понял, гуляя на днях с дочкой своей подруги.
Однажды я ей показал чудо. Мы были на балконе. На ветке сидела ворона.
Обратился к ребёнку: хочешь увидеть, как птица на миг станет умной, словно человек?
Бросил на улицу грецкий орех.
Ворона слетела по чудесной параболе сёрфера на морской волне.
Взяла орешек, взлетела над асфальтовой дорожкой, блаженно, как на картине Фра Анжелико об ангеле, зависла в 5-6 метрах над дорожкой, словно бы на миг выключили свет времени, и бросила из клюва орешек вниз.

Так она делала трижды, пока орешек не раскололся.
Нужно было видеть счастливые глаза ребёнка: такое она и в цирке не видела.
Чудо — душа мгновения, оно похоже на душу человека — живёт нечаянностью.
Если бы ребёнка пригласили в цирк и показали это — она бы просто улыбнулась.
А тут… обычное утро. Сидит простая ворона на простой ветке.
И вдруг, и это утро и эта ворона и даже ласково дрогнувшая в синеве веточка — дарят чудо.

Идём мы с ребёнком по улице. Счастливая веточка качается в синеве.
Чуда ещё нет, но на сердце уже хорошо, как от поцелуя друга, подошедшего сзади.
Бросил вороне орешек. Она слетела, взяла его, проскакала с ним как грустный идиотик, пародируя чью-то хромоту и закопала орех.
Я бросил ещё один орех. Аналогично: крылатый идиотик подскакал к ореху и спрятал его с жутковатой элегантностью Голлума.
Ребёнок грустно сказал, прищурившись не то на небо, не то на меня: может, птица поломалась?

Веточка

Это было голубиное поле: я смотрел в голубое небо, в котором буквально цвели голубиные крылья.
С моей руки только сняли гипс. Мне было лет 5-6 и я гулял с мамой в нашем весеннем красном городке.
Подошла её подруга. Разговорились.
Я играл возле башенки, за которой была стена.
Мама отвлеклась на минутку и я физически почувствовал свободу: дети даже спиной чувствуют эту свободу, рвущуюся пуповину материнского взгляда.
Взобрался на стену, подобно лунатику.

Как сладостно близко стали и голуби и небо!
У Ахматовой есть строчка: Тишиной удалены предметы…
Тишина, как ладонь ангела, откинула всё ненужное. Высота - всё очистила.
Я ходил среди воздуха и птиц.
Мысли, странным образом переняли голубые жесты счастья птиц и шума листвы, у которого я был как бы в гостях: на земле листва шумит совсем иначе, словно друг с балкона общается с тобой: ему сегодня нельзя на улицу.

Я почти забыл про своё тело: оно мне было не нужно для того, чтобы чувствовать счастье, птиц и листву.
Всецело отдавшись этому ощущению, мои ресницы как бы присели на корточки, совсем как ребёнок, желая погладить что-то в цветах.
Меня уже не было. Было сердце и шаг в синюю рожь пустоты и небес.
Упал я на ноги, даже не согнувшиеся: вся густая и тёмная инерция падения и земли прошли сквозь меня целиком, пронзили меня.

Подруга мамы ушла. Меня позвали и я явился, как прилежный и робкий призрак: весь белый, не мог выговорить даже слово.
Мама перепугалась. На ней буквально не было лица: мы были как два грустных призрака в средневековом разрушенном городке.
Спросила что со мной. Я еле выговорил — упал ( и зачем-то голову поднял на небо).
Вечером меня рвало и всё внутри болело, словно бы норовя во что-то превратиться.

Перед сном, лёжа в постели, закрывал глаза и падал.
Со мной падало всё: деревья за окном, само окно и дом, моя постель падала в падающий куда-то дом.
Я ощущал себя снежинкой, не долетевшей до желанной земли, замерев в 5-6 метрах над ней — на ореховой ветке.
Почему-то это чувство было особенно мучительным, словно я так и не смог стать собой, родиться вполне.

Ревность

Спичка горит в сомкнутых ладонях.
Прикуриваю и улыбаюсь: лилово освещённые ладони похожи на двух друзей индейцев, мужчину и женщину, возле костра в морозную ночь: они о чём-то с жаром спорят. Один из них, видимо, захмелевший, засмеялся чему-то и повалился на спину.
На ветке сидела ворона. Вынес ей «крыловского» сыра и бросил.
Слетела и съела: вороны слетают на землю по чудесной траектории спирали цветения лепестков розы.
Стою, как маленький принц на своей грустной планете балкона: вместо шарфа, возле шеи прозрачно развевается тонкий сигаретный дымок.

Жена давно просила завести какого-нибудь милого зверька.
Она была в командировке. Я выходил к вороне несколько дней на планету балкона: не люблю есть и пить один, и потому ел с вороной и даже пил с ней вино: обмакну сыр в вино и брошу ей.
Чокнусь бокалом с алым вином со стеклом окна, за которым ворона и одуванчики под балконом моим, и кажется, что я чокнулся с заходящим солнцем, одуванчиками и даже симпатичной прохожей в очках, странно посмотревшей на меня.
Ворона привыкла ко мне и стала… нет, не прирученная — приоконная.

Вернулась жена.. Помогая ей разуться, сказал с улыбкой: помнишь, ты хотела завести зверька?
Закрой глаза, я покажу тебе что-то. Доверься мне.
Жена шла со мной, мысленно уже придумывая имя пушистому котёнку или рыжему щеночку, похожему на лису.
Подвёл её к окну и сказал: открывай глаза.
Открыла…  улыбка стёрлась с лица, совсем как мелом написанное грустное слово на школьной доске, чьей-то маленькой ручкой.
За окном на ветке сидела ворона, похожая на чернильную кляксу.

Вот, сказал я, завёл ворону, почти как Эдгар По.
Ты рада? Она свободная. Это лучше чем птица в клетке.
Похоже на полевые цветы, которые не хочется рвать и губить, а хочется привести к ним любимую женщину: все эти цветы, живые, счастливые — для неё одной!
Одуванчиковое поле…

Грустно улыбнувшись, жена промолвила: да уж, завёл так завёл.
С тем же успехом ты мог бы завести… вон ту симпатичную прохожую в очках и красных туфельках.
Она часто здесь ходит.
Ты бы придумал ей чудесное имя: Ленора, как у Эдгара По.

Так ворона стала жить с нами, рядом с нашим окном.
Иногда жена ревновала меня к ней, особенно когда она садилась на фонарный столб напротив окна и… смотрела как мы занимаемся любовью.
Жена чувствовала женский взгляд птицы и почему-то стыдилась: экзистенциальный стыд человека перед животным, как бы подсматривающего нежное цветение животной природы человека, его любовной окрылённости.
Жена вставала с постели и с чувством закрывала шторки: обнажённая, белая… она была похожа на тонкий луч фонаря, пробившийся сквозь шторку.
Луч улыбался по-женски и шёл ко мне…
Утром уже смущался я.
 Моё пробуждение было не менее экзистенциальным: я во сне чувствовал чей-то тяжёлый, ожидающий взгляд на себе из-за окна, словно ко мне, спящему, подошла женщина и приложила тёмный холодок дула револьвера к виску.