За закрытыми стенами

​
Когда мне одиноко, я сплю с людьми. С мужчинами и женщинами.
В одиночестве, плечи тишины прорастают травой, и тогда страшно прислониться к стене, лечь на пол: молчание вещей засасывает и тоже прорастает травой и даже цветами.
Теряешь себя как человека и хочется прислониться к другому человеку, но боишься ранить его существование своей кровоточащей тишиной: в одиночестве вздрагивают беззвучно, словно губы, желающие что-то то сказать, плечи тишины…
Касаюсь робко своих плеч.. Эти плечи могли бы целовать чьи-то нежные губы.
Мои тёплые руки могли бы касаться женской груди… мои губы могли бы целовать… да, могли бы, а целуют дождь за окном.
Я бы мог сделать счастливым какую-нибудь женщину...

Я сплю с людьми, которым я не могу причинить боль и счастье: они давно уже умерли.
Когда мне одиноко, я беру в постель книгу Пушкина, Цветаевой, Сартра, Эмили Дикинсон.
В тишине одиночества хочется нежно сойти с ума: бессознательное желание завести друга и услышать чей-то тёплый голос у себя за плечом, даже если это голос — твой.
Иногда я кладу на постель парные книги: Цветаева и Пастернак, Набоков и Агата Кристи, Достоевский и Эмили Бронте..
Потом отхожу к стене, тихо сажусь, прижав колени к груди, и с улыбкой смотрю то на счастливую кровать, то на ночь за окном, отчего то тоже, счастливую и одинокую.
Весело, но иногда становится грустно и я ложусь спать прямо на полу, продолжая смотреть на постель: кажется, что сейчас с неё кто-то тихо встанет, Набоков, например, и, выругавшись шёпотом и странно оглядевшись по сторонам, откроет дверь и босиком выйдет навсегда, оставив дверь нараспашку.
Мне уже заранее зябко от открытой двери. Стараюсь вести себя тихо, но губы улыбаются сами собой: мои милые заговорщики и друзья почти с детства.

Не так давно лежал рядом с Пушкиным и читал ему свои стихи.
Читал и морщился и краснел и ругал себя шёпотом, давал себе даже пощёчину, отвернувшись к стене, а потом плакал, прижавшись к Пушкину.
Мысленно представилось, что Пушкин лежит рядом со мной среди ночи, в ужасе от происходящего, толком не понимая что происходит и боится пошевелиться, шепча в темноте: не дай мне бог сойти с ума..
У меня с ним одинаковое имя и отчество.
Есть в этом что-то зеркальное…
В тоске одиночества мысль равна действию, и наоборот.
Притащил из ванной большое зеркало в постель и лёг с ним.
Светит луна. Лежу в постели и обнимаю зеркало. Из него на меня пристально смотрит моя одинокая душа.
Нет, на своё лицо я не смотрю, оно мне неинтересно и даже противно: интересно другое: у меня на плечах растёт листва высокого клёна.

Плечам почему-то становится зябко, словно мои плечи находятся высоко-высоко, на уровне ночной, тихо раскачивающейся под ветром, листвы.
Прижимаюсь к зеркалу, закрывая своё лицо рукой и нежно целую карюю прохладу листвы за плечами.
Хочется плакать…
Боже мой, иной раз стоит положить на весы воспоминания что-то из детства, и настоящее рушится, падает в бездну.
Мне 5 лет. Я болею и лежу в вечерней постели.
Входит мама с букетиком жёлтого аромата возле груди.
Цветов нет — сразу аромат. И меня нет, я почти душа и ангел быть может прижал меня к себе.
Мама робко садится на постель, словно рядом с могилкой моей.
Молчит, глядя на меня. Молчит и аромат у неё на груди.
Мне одиноко и страшно: мама, мама, я здесь, я живой — вотон я!
Но мои слова почему-то молчат и лишь улыбка приподнимается, словно плечики, и тянутся к маме.
Мама высаживает аромат мне на грудь и роет там ямку.
Милая мама, не уходи, рой ямку во мне, высаживай цветы в моей груди, только не уходи, мне здесь так одиноко!

Мама растирает мне грудь экзотической мазью с прохладным запахом ментола и тех добрых, цветущих стран, куда птицы улетают осенью.
Мамины руки похожи на нежных птиц. Моё сердце — на последний и алый листок.
Мне стыдно за сердце своё. Хочу спрятать его, чтобы мама не заметила и её тёплые руки не улетели.
Мама говорит, что когда я умру и стану взрослым, то буду счастливым, у меня будет красивая жена и чудесные дети…
Мама, милая мама, я вырос и теперь в одиночестве среди ночи, обнимая зеркало, и плачу, и вместе со мной, обнимая меня и сострадая, плачет и зеркало и все бесприютные и милые отражения в нём: человек, душа, птица над листвой и луна…
В этом зеркальном бреду есть что-то до боли знакомое, что-то от концовки Чёрного человека, Сергея Александровича Есенина.

Пушкин ночью снова бредил и рассказывал, как в Одессе, ему, ещё совсем юному, некий старый грек предсказал смерть: он увёз поэта ночью в поле и при лунном свете поведал, что смерть он примет от таинственного белого человека.
Как известно, Дантес был блондином.
Пушкин всю жизнь остерегался блондинов, в том числе и блондинок.
Когда он вызвал на дуэль Дантеса, это был акт экзистенциального самоубийства: он точно знал, что умрёт.
У Есенина был чёрный человек, а у Пушкина — белый.
Сон: Пушкин, чёрный, целится из пистолета в зеркало, в котором отражается белый, почти седой поэт.
Зеркало трескается, Пушкин падает, но его отражение стоит на месте в метели за плечами и чёрными ветвями, как бы продолжающих трещинки зеркала.
Отражение спрятало лицо в свои руки…

Не понимаю, как Пушкин не догадался, что при ярком лунном свете в поле ночном, его волосы казались именно — белыми.
Впрочем, это уже кадр из моего сна: в моей судьбе виновен я сам, и мой мучитель, быть может, убийца, всё это время, с самого детства, рос со мной.
Я ждал его, искал в прохожих, друзьях даже.. но потом стал замечать, что в моих тёмных волосах проступает ранняя седина.
Мой мучитель проявлялся во мне, заглядывая в зеркало ухмылкой отражения.
Мне было стыдно не столько своей седины, сколько этого вещественного предзнаменования моей гибели, словно мой тайный мучитель раздевал меня на людях, обнажая душу мою, бессмертную и ранимую на свету.. искусства.

Я закрашивал седину, но друзья порой с такой грустной улыбкой смотрели на меня, что я чувствовал, что мою душу и смерть мою опять обнажил мой мучитель и тогда я хотел прикрыться, но на этот раз прикрывать нужно было уже не седину, а мою душу, сквозящуюся в моих стихах, рассказах, поступках даже.
Мне хотелось чуточку умереть. Именно чуточку, словно уйдя из жизни в дальнюю и тихую комнату, не до конца прикрыв дверь, продолжая слышать милые голоса друзей, шум листвы и птиц.
Интересно, чтобы тогда говорили обо мне друзья?
Вот бы подслушать...

Быть может, рай был создан именно для этого, чтобы подслушать что думают о нас те, кого мы любим, чтобы потом обнять их, печальных, со всей страстью души.
Но по нелепой случайности, эта дверца в комнату Рай, захлопнулась от сквозняка и душа осталась навеки в раю, словно Робинзон на необитаемом острове с Пятницей — Евой.
Быть может даже ангел пал… не в ад, а в рай, этим запутав многие истины, понятие верха и низа, добра и зла: он упал.. в небеса.
Цветаева сегодня бредила во сне рядом со мной, разговаривая с дочкой Ариадной.
Я лежал на постели, тихо касаясь плеча Марины и слушал:

- Моя мама всегда мечтала умереть внезапно: идти по улице и — вдруг, — со строящегося дома, камень на голову — готово!

Марина замолчала, чуточку прищурившись голосом, ставшего улыбчиво-детским и низким по факту, но высоким по сути:

- Нет! Марина, мне это не особенно нравится! Уж лучше: всё здание!

Тяжело было лежать с бредящей Цветаевой в зелёном платье в постели.
Я встал и подошёл к окну, за которым, на рассвете почти, были классические свинцовые тучи, так часто, к месту и нет, описываемые в литературе.
Накрапывал тихий дождь. Накрапывала синева…
Прислонился правым виском к гостеприимной прохладе окна, закрыл глаза и улыбнулся.
Боже! Если бы в мире можно было бы умереть вот так вот блаженно-легко, почти невесомо, мир стал бы если не лучше, то.. проще.
Прекрасно слушать дождь виском. Так он глубже проникает в голову и мысли и моросит уже там, сам по себе.
А если выглянет радуга, то висок так нежно сроднится с дождём, что она как бы родится в моей голове и лишь потом я разрешу ей упереться в дом и чьё-то окошко вон там за деревьями.

А пока что, сизый листок пульса так сладко дрожит у виска и бьётся в окно..
В какой-то миг кажется, что он проник сквозь прохладу окна и радостно вздохнул, освобождённый.
Открываю окно, и, не отрывая виска от окна, стараюсь дотянуться рукой до влажного и счастливого листка моего пульса: с улицы наверное мои действия выглядят забавно и мило: молодой человек прижался лицом к стеклу и миру, открыл окно рядом и грустно гладит себя с другой стороны, гладит так искренне, нежно, словно это не его рука и.. быть может даже не его лицо.
Если долго стоять у окна, прижавшись виском к свинцовым облакам, думая о смерти, что вот от этого можно умереть, то постепенно срастаешься со своей мыслью, замечая с улыбкой, как из головы вылетают птицы и выходят из неё, словно в греческих мифах, прекрасные женщины и даже мужчины, словно нежные мысли твои.

Стоишь возле окна в позе младенца в утробе, подслушивающего за тем, как его подслушивает папа, приложившись ухом к животику мамы, и думаешь: может, всё? Я уже умер и всё позади?
Весь этот безумный мир и одиночество — позади?
Стоишь так, словно несёшься в невидимой и солнечной сутолоке поезда в вечность, в том самом Босховском туннеле,
прижатый к стеклу, и боишься отойти: а вдруг и правда тогда сразу умрёшь?
Боже, как наслаждаешься тогда малейшим трепетом листка и прохожей под зонтиком в чёрном свитере, нежно провожая её, словно ангел незримый, гладя её сверху сердцем и рукой.
Закрываешь глаза, отстраняешься от окна, и тогда происходит самое интересное: кажется, что дом накреняется и падает, медленно заваливается, только не вперёд, а назад, и синева распахивается вся, словно женщина, сбросившая с плеч одежду.
Лежим вместе, на спине, я и дом, и смотрим на высокое, тихое небо, едва касаясь друг друга.
Я то потерял сознание, а что случилось с домом?
Образ счастливого, лежащего на спине дома, меня ещё долго преследовал: может он получил письмо от милого друга?

В одиночестве сердце сходит с ума, томясь по любви и прорастая цветами: цветы за утренним окном и сирень привстали на цыпочки и целуют солнце, закрыв глаза аромата.
Ошибаются те, кто думают, что в отчаянии одиночества жизнь сердца и растёт как трава и цветы.
Нет, жизнь просто зеркально меняется: не хочется думать и чувствовать — явления и события жизни, мыслят сами, навстречу тебе, и рядом с тобой, как бы доверчиво взяв тебя за руку, идя бог знает куда.
Вот женщина с парнем идут под окном.
Парень отстал, словно крыло её, что вот-вот расправится, расцветёт.
И правда, цветёт! Он сорвал веточку сирени и идёт к ней.
За плечами женщины приближается счастье, она ещё ничего не видит, а я, вижу, и радуюсь ещё до её радости, словно её второе крыло, словно ангел накренился в полёте своём, и с ним нежно накренился и мир, мой дом, держась ладонью балкона за ветку…

Снова тишина одиночества. В подъезде сквозняк от разбитого окна и входной двери.
Раскладываю пасьянс одиночества.
Ставлю стул перед дверью. Свою дверь открываю и не защёлкиваю на замок.
Дверь прищурилась, вот-вот улыбнётся вместе со мной.
Сажусь на стул и жду. Дверь в подъезде открывается. Лёгкий заговор сквознячков, и, как чудо, светло открывается моя дверь (объятие ангела со странным крылом, растущим из груди) и ко мне входит: тишина, улыбка моя, надежда…
Иногда по лестнице поднимается прелестная крашенная блондинка в очках и чёрном свитере и видит странное: сама собой открывается дверь перед ней и странный молодой человек сидит у двери и улыбается ей.

Ночью пасьянс одиночества достигает апогея.
Мне больно и стыдно, что у меня нет любимого человека.
Стыдно экзистенциально, словно моя душа обнажена и её боль видят все.
Не уметь писать стихи, играть на рояле, в конце концов — жить, порой не так стыдно, как не иметь рядом того, кого любишь.
Лежу в постели ночью и трогаю голубые цветы обоев.
Я знаю, что за стеной живёт девушка. Мне стыдно перед ней за своё одиночество.
Хочется… хотя бы в зеркале её мнения о себе, увидеть, подсмотреть хоть одним глазком, своё счастье.

Робко начинаю стонать, словно занимаюсь любовью.
Улыбка укручивает мой стон, как ручка радиоприёмника.
Смеюсь вместе с улыбкой своей, тихо, шёпотом, зажав рот себе и улыбке: как дети…
Набираюсь храбрости и начинаю стонать громче, решительней, я бы даже сказал — талантливо.
Вновь замолкаю и слушаю обоюдоострую тишину по ту и эту сторону стены, внимательную тишину, разом прильнувшую к той и этой стороне стены.
Вдруг, испаринка стыда на груди и лице: а что, если девушка подумает, что я, развратник, просто включивший телевизор погромче?

Включаю телевизор, дабы прикрыться звуковым пейзажем чего-то отвлечённого: Лебединое озеро показывают… листаю, как бы зарываясь в дикие кусты звуков: идёт фильм «Идиот» по Достоевскому, чудовище крадётся к женщине, дельфины плывут куда-то…
Листаю звуки, пейзажи, и продолжаю стонать. Идеальное алиби!
Натыкаюсь на подлость в кустах: женщина с мужчиной занимаются любовью и девушка за стеной наверное слышит, как я занимаюсь любовью с мужчиной: стонет то он, то я.
Снова испаринка стыда. Дельфины быстро плывут к Идиоту…

Так повторяется несколько ночей.
В одну из ночей, мой стон прислушивается: стонут цветы обоев. Женщина стонет за стеной…
На моих глазах — слёзы. Она то действительно счастлива. А я?
Вдруг, как из пустоты — улыбка надежды, как чудо: а что, если, женщина тоже одинока, как и я?
Может, она тоже, лежит на постели и стонет одна, слушая мою тишину?
По ту и эту сторону голубых цветов, лежат мужчина и женщина, и стонут от одиночества, нежно сходя с ума.
Безумный мир…
Однажды я сяду перед своей дверью на стул, ветер откроет её и я увижу ту самую женщину в синих, как небо в августе, джинсах в обтяжку и чёрном свитере, и я не промолчу, я улыбнусь ей и приглашу её вместе с ветром и листвой клёна у неё за плечами, к себе...