Среди миров

Письмо от друга в ночи, словно сигнал с далёкой звезды.
Ночь, улица, фонарь… Его лиственный, дрожащий свет на ветру, когда падает косой и тихий снег, похож на оперение ангела, стоящего у меня за плечом, вместе со мной и снегом, читая письмо от милого друга.
Странное чувство, словно это не они подглядывают моё письмо, а я.
Просто друг, в разлуке и тоске, нежно сошёл с ума и написал письмо одинокому фонарю и снегу под ним.
Счастливые..
Если бы я был фонарём на одинокой ночной улице, я хотел бы… чтобы мне написали письмо.
И мне было бы невыносимо грустно, что вероятность письма мне, бесконечно мала, как вероятность жизни вон на той крайней звёздочке в Поясе Ориона, такой тихой и неприметной, среди роскошного блеска других звёзд, что она кажется гадким утёнком из сказки Андерсена.
Её даже не всегда видно, словно она стыдится себя.

Да, если бы я был фонарём, на безжизненной, ночной улице, я был бы влюблён в эту звёздочку.
Мне снились бы волшебные сны, с пейзажами стихов Лермонтова

На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна,
И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим
Одета, как ризой, она.

И снится ей все, что в пустыне далекой,
В том крае, где солнца восход,
Одна и грустна на утесе горючем
Прекрасная пальма растёт.

Но вместо пальмы и сосны — фонарь и звезда.
Меня заносило бы снегом, как метелью звёзд… я был бы похож на прекрасный подснежник.
Моё одинокое сердце похоже на подснежник.
Мне так сказала подруга, с грустной улыбкой приложив ладонь к моей обнажённой груди, когда я промок под дождём и снял мокрую рубашку.
Грудь была холодная, как снег. А руки и сердце — горячие.
Я закрыл глаза, как при поцелуе, когда она слушала моё сердце.
За окном светила ночь и взошёл луной, фонарь. Проклюнулась звёздочка меж облаков…
Подруга растирала мне грудь и спину, такими нежными и тёплыми движениями, что мне казалось, у меня растут крылья, причём не только на спине, но и из груди: такими движениями мы в детстве протирали изморозь на окне в счастливом, заблудившемся вечернем трамвае, и к нашей ладони ласкался свет фонарей, тихих звёзд и заснеженных, похожих на пальмы, деревьев: странные и бесприютные звери.

Сейчас подруга выйдет на миг, за полотенцем, а когда вернётся, белое полотенце, невесомо и медленно, как во сне, опустится к её ногам, словно с её плеч упадёт сорочка лёгких крыльев, и она улыбнётся, с зардевшимся удивлением, ибо посреди комнаты, с треугольной, пикассовой ночью и звёздами за плечами, в окне, стою я, наполовину обнажённый, с растущими из груди и спины, бледно-лазурными крыльями, шелестящими в звонком воздухе так нежно, словно посреди комнаты, чудесным образом проросло яблоневое деревце и зацвело от счастья.
Хотя, если бы у меня из груди и плечей росли крылья, я был бы похож на прекрасную пальму, присыпанную снегом, словно она растёт где-то на севере дикой и далёкой планеты: ледяная рябь озябших крыльев...

Мне чуточку стыдно и как-то блаженно-легко, потому как у крыльев — жестикуляция счастливой, влюблённой души, и я не могу скрыть от подруги, что я к ней чувствую.
Крылья радостно расправляются, задевают столик, кружку, с нарисованной на ней каким-то рембовским кораблём, роняет с книжной полочки томики стихов Блока и Анненского…
Подруга стоит у двери, робко улыбается, видя без слов, что я к ней чувствую.
Я поворачиваюсь к ней, и, движением крыла, словно угловатой грацией полёта мотылька или смущённого подростка, подхожу к ней по воздуху, роняя с окна, на лунный пол, бледно-розовый цветок, и касаюсь плеча подруги: и всё это, одним крылом, сам я не двигаюсь с места: одно крыло подошло и коснулось, поцеловало плечо…

Я стою посреди комнаты, с закрытыми, как при поцелуе, глазами, и робко касаюсь правой рукой, плеча подруги, растирающей мне озябшую грудь.
Мне кажется, что её милые, тёплые ладони, нежно растут из моей груди, с изяществом крыльев, или… первых подснежников.
Её руки мерцают, дышат на груди с грацией звёзд на рассвете: они почти тают и сливаются с жизнью и дыханием груди.
Удивительные, мерцающие руки. Мерцающий друг… словно друг — снег возле фонаря.
Да, моё сердце — одинокий фонарь, а её нежные руки — звёзды, огромные снежинки на далёкой планете.
Боже, как мне хотелось взять их в свои руки и прижать к губам!
Звёзды её рук, населённые моими поцелуями, невесомыми, тёплыми, словно таинственной жизнью…
Циолковский писал, что вокруг далёких звёзд, мерцают, сотканные из света, огромные, в несколько сот километров, ангелы, похожие на мотыльков у ночного, одинокого фонаря.

Грустно быть фонарём.
Ему написать может разве что… сумасшедший. Да и то, не каждый.
Это же до безумия, да слёз, грустно, что тебя, твою грусть и нерастраченную нежность, может заметить и полюбить, только несчастный сумасшедший.
Под этим фонарём назначали свидания влюблённые. А он был один.
Под этим фонарём, однажды ночью, человека пырнули ножом и он упал в снег и лежал, смотрел на тихую звёздочку, быть может населённую таинственной жизнью, которую все так ищут, и фонарь над ним припал на колени света, как ангел, и был рядом с ним до конца на этой грустной планете, такой пустынной и безлюдной ночью, словно она и не заселена вовсе, и на ней, на тёмной улице, с бессмысленным и тусклым светом, зачем-то стоит зажжённый фонарь, под которым умирает молодой человек, влюблённый в кого-то, зажимая ладонью, рану на животе.
Странная, грустная планета. Неужели она существует?

Существует, и мимо одинокого фонаря, безответно влюблённого в далёкую звезду, бежит несчастная, сошедшая с ума, собака…
На этой планете больше никого нет: только собака, одинокий фонарь и умирающий молодой человек, простёртый под ним.
А ещё, недалеко, рождественски светится аптека, словно вращающаяся вокруг этой планеты, грустная луна.
Молодой человек закрывает глаза, как при поцелуе.
Тихо падает снег, касаясь его ресниц и губ.
Между облаков, накрапывают звёзды, и отлетающей, лёгкой душе, кажется, что звёзды падают, снежатся на землю и целуют его, обнимают, как своего.

Вы спросите, откуда на этой планете взялась собака?
Её звёздный, экзистенциальный ужас, можно увидеть на Новый год, когда среди общего веселья и грустной апокалиптики салюта в ночных небесах, бездомная собака, и без того, никому не нужная, словно бы сходит с ума от всего этого внезапного ужаса и разом, по всей планете, сошедших с ума, людей, словно они целый год, века, сдерживали своё безумие, скрывая его от всех… и вот, эта несчастная собака, бежит, бежит как сумасшедшая мимо всех улиц мира, с пронзительным визгом, словно пытаясь покинуть эту безумную планету, обогнать вращение Земли…

В прошлом году, на Новый год, мои друзья, обнимались, веселились на улице, возле стыдящейся себя и своего нелепого наряда — словно он раньше был на покойнике, — сосны: она была похожа на загадочную и одинокую девушку в весёлой компании, на блоковскую незнакомку, грустно улыбающейся на внимание к ней и на милые звёзды: все веселятся и не знают, почему девушка так грустна, а она просто… смертельно больна.
Друзья самозабвенно веселились, словно все страдания Земли, прекратились, остановились все войны, свергнуты все тираны и не мучается больше ни одно живое существо: настало всемирное счастье.
А я и подруга, пошли за несчастной собакой, быть может, самой бесприютной и несчастной в эту ночь.

Мы входили, взявшись за руки, в замученные вспышками света, тёмные дворики, населённые, словно грустные планеты, совершенно безумными и счастливыми детьми.
На другой тёмной планете двора, под одиноким фонарём, ссорились мужчина и женщина: казалось, они когда-то давно, жили на земле и любили друг друга, вечно ссорились, и умерли и начали жить сначала, не заметив этого, и на том свете свете продолжались их грустные ссоры…
Женщина плакала. А потом, закричала, руками лицо, и затихла, и мужчина подошёл к ней и обнял.

Собаку мы нашли на странной и совершенно заброшенной людьми, планете двора.
Перепуганная и дрожащая, как одичавший, падший ангел, она забилась под лестницу подъезда и пронзительно скулила, когда в небе взрывались и падали звёзды.
Она искренне думала, что начался конец света и вот-вот, сквозь измученную плоть мира, светло проступит лик бога, и ангелы сойдёт на землю, судить людей.
Но ангелов не было, лишь я и подруга, взявшись за руки, стояли возле смертельно перепуганной собаки, в бессмысленном и тусклом свете фонаря.
Я нагнулся и протянул к ней руку, сказав что-то ласковое, но собака, ещё сильнее заскулила от моего жеста, словно у её души больше не было кожи и она чувствовала боль, от малейшего движения этого безумного мира.

За моими плечами послышались слёзы, словно плакали и содрогались в ночи, мои крылья.
Но крыльев у меня нет: возле ледяной ряби лужи, стояла моя подруга и плакала, прижав ладони к лицу.
Малейший наш жест и слова, причиняли боль живой, дрожащей душе, забившейся под лестницу чужого дома.
Обернувшись, я грустно прошептал: куда мы попали, родная? Это же… ад. Планета-ад.
Полнолуние тишины взошло над нашими плечами, с грацией расправленных крыльев, осветив не столько лестницу и нас возле неё, сколько что-то в воспоминаниях, когда в нашей последней ссоре, я робко подошёл к подруге, плачущей на диване, ласково дотронулся до её плеча… и она вскрикнула, ещё сильнее заплакав, словно я дотронулся до раны от содранного крыла: малейший мой жест, ласковое слово, причиняли ей боль…
Мне больно было дышать и даже думать о ней.
Казалось, что неосторожная, угловатая нежность мыслей о моей милой подруге, причиняла ей боль, ибо даже не касаясь её, её плечо вздрагивало в сумерках, моргало, как веки замученного ангела, и слёзы текли по лицу.

Да, всё было именно так. Исхода нашей дружбе вроде бы не было, пока… я не получил от ней письмо ночью.
И повторилось словно всё как встарь, когда я с подругой познакомился под фонарём.
Я стоял под одиноким, ночным фонарём, шёпотом повторял её милое имя и читал письмо.
На письмо накрапывали лёгкие, мгновенные тени от снега.
Я улыбался. Подруга писала, как за её окном, в ночном парке, женщина выгуливает нло.
На собаке был светящийся, зелёный ошейник, но собаки во тьме, не было видно, и потому среди деревьев, с задумчивой сумасшедшинкой, летало маленькое нло, то ласково подлетая к груди женщины, то бросаясь за невидимой палочкой, летящей в звёзды, то замирая, бочком, у высокого дерева и как-то счастливо светясь.

А ещё в письме было написано о той новогодней ночи, когда мы затерялись на далёкой планете, приютив рыжую, несчастную, собаку, назвав её Лисёнком, в честь Лиса из сказки Экзюпери.
Было в письме и о наших ладонях, нежно касающихся друг друга в ту ночь, когда мы искали не то собаку, не то наше бесприютное счастье, которому нет места на этой грустной земле.
Мы шли по далёкой, заметаемой всеми звёздами мира, планете, держа друг дружку за руки, и наши робкие касания, нежно лишённые пунктуаций, словно бы говорили друг с другом на «ты», говорили о чём-то таком, что не осмеливались сказать мы друг другу.
Звезда в поясе Ориона мерцала так сладостно и легко, словно дышала вместе с нами, и наши касания, нежно-оступающейся азбукой Морзе, как бы принимали таинственные сигналы с этой звезды, и тогда наши руки ещё ласковей касались друг друга, зарываясь в тепло руки, словно в свет, освещающий бесконечные тёмные пространства космоса над нами.

А ещё в письме была ранимая алость поцелуя, похожего на розу из сказки, накрытую прозрачным куполом письма, заметаемого белоснежным шумом в конце строк, словно мурашками радиопомех.
Боже мой, как сладостно было в ночи, в мерцании светил, прижаться губами к нежному эху губ милого друга, живущего за тысячу километров от меня!
Словно я поймал сигнал с далёкой и счастливой звезды, и сердце светло качнулось, ударилось в грудь, как ребёночек бьёт ножками в животе матери (бьющий ножками ребёнок-сердце!), замечтавшейся, залюбовавшейся с тихой грустью на далёкую звезду у ночного окна, держа ладошку у себя под грудью, и рука ласково улыбнулась от этого тёплого движения таинственной жизни в ней.