Звезда пленительного счастья

Андрей Платонов с женой Марией и сыном Платоном — в Коктебеле.
Идиллия 1936 года, хотя друг Платонова потом говорил: «он казался озябшим даже на коктебельском солнце.»
Эта розоновская «озябшесть сердца» была основой мироощущения Платонова: он зяб душой от холодного и косматого света далёких звёзд и от безумия людей и эпохи и от… любви. От любви особенно: что холод далёких звёзд с тайной жизни на них, перед любовью?
Платонов чувствовал себя одиноким с женой, которую безумно любил. И дело даже не в том, что она не понимала его гения и написанного им (поняла уже позже, на могилке, разговаривая с мёртвым Платоновым, и даже нежно укоряя его: зачем ты умер?). Его душа была похожа на далёкую и грустную планету, на которую словно не ступала нога человека. На ней росли грустные цветы и трава, похожая на пробивавшиеся лучи неведомого, тихого солнца из под земли.

Мария безумно ревновала Платонова, порой их переписка доходила до экзистенциальных значений и тютчевских молчаний, в прямом смысле: письма Марии приходили к Платонову пустыми, белыми, как холодное сияние космоса.
А порой в пустом письме было одно русское слово на букву Х.
В тяжёлой жизни Платонова, лишённого публикаций, переживающего катастрофу в стране и в душе, это было как предательство.
Он не был уверен, пишет ли это Мария, или это её московские «тёмные дружки», с которыми она любила сводить знакомство: Платонов однажды в письме ей высказал ей опасение, страх, что на одной из таких вечеринок её изнасилуют и он не сможет ей помочь. А Мария только раздразнивала боль и душу Платонова, превращая боль — в душу, а душу в боль. И это выливалось в пронзительные по лиризму и экзистенциальной глубине рассказы Платонова, в которых описывались изнасилования над девочками (он так называл Марию..). Рассказы — Такыр и повесть Джан.
Однажды, на стол Сталина попала повесть Платонова, на полях которой, разгневанный вождь, размашисто написал: мерзавец, шут! дурак!! кто так пишет по русски? Это не русский язык!
Зато русская душа, не понятная Сталину. А может и просто, душа, не понятная правителям мир сего.
В этом русском слове на букву Х. в письме Марии, было тёмное и злое эхо тех слов Сталина на полях его рукописи: может.. письма Марии кто то вскрывает? Платонову быть может снились кошмарные сны… в котором Сталин сам, лично, вскрывал и с усмешкой читал в своём кожаном кресле, покуривая трубку, письма боли и любви между Платоновым и Марией. А потом… тихо убирал письма в свой ящик в столе, где лежали дела с приговорами на расстрел, и с улыбкой писал на пустом листке это русское слово и запечатывал конверт: так Сталин во сне Платонова,словно радиопомехи, переписывался с Платоновым.
Но и это всё прошло. Платонов, как в аду писателя, пишет один шедевр за другим: повесть «Джан», гениальный незаконченный роман «Счастливая Москва»… пишет в стол, заранее зная, что это не будут печатать («Счастливую Москву издали только в 1991). Он даже пишет не в стол. Со стола, в пустоту. В пол.
Возле стола на полу стояла корзинка и он написанный лист сбрасывал туда —  словно самоубийца падал с карниза.

Но настаёт 37 год. Отношения с женой, мучительно-нежные, вновь обостряются.
Платонов ходит ночью в кабаки, где страдают люди и изливают душу первому встречному: бога и церковь отменили, а душа нуждается в том, чтобы душу излить.. или пролить.
Порой в такие кабаки входили ангелы…  в виде людей и слушали души. Порой это были тёмные ангелы и таких людей, изливших душу, забирали и ставили к стенке.
Платонов пьёт в это время и сердце разрывается от страданий мира и любви.
Часто он заходит с бутылочкой вина к писателю Василию Гроссману. В одной из таких ночных посиделок он грустно посмотрел на Платонова и в полушутку, ласково сказал: Андрей… да ведь ты, Христос.
Платонов пишет Марии пронзительные письма

«Если бы я знал, как мне плохо без тебя, что я буду так болеть, я бы не пустил тебя. Мне не дышится без тебя.
Как чуднó жить с таким сердцем, как у меня — это наверно, глупо со стороны: человек всё больше и больше влюбляется в свою жену. До чего ж это дойдёт! Как будто дело идёт не на возраст, а на юность.»

Прелестный отрывок русского Бенджамин Баттона любви, правда?
А в ответ на эти письма… холодное молчание писем Марии, словно далёкого и безжизненного космоса. Словно Платонов переписывался с далёкой и грустно звездой.
А вот ещё один отрывочек из письма, с милым юмором и любовной грустью Платонова:

«Вспомни обо мне, ведь ты так бываешь нежна и чутка, что тоскуешь о мёртвой черепахе.
Я тоже сейчас одинок и скучен, как наша черепаха… когда она была живая»

Интересно, какое имя было у черепахи Платонова? Дантовский - Гораций? Азраил? Душа?
Он привёз её в Москву из поездки по средней Азии, где написал чудную повесть — Джан (душа).

Платонов пишет свой роман «Путешествие из Ленинграда в Москву». Едет по маршруту Радищева… Но это роман совсем на другую тему, словно это не города, а странные звёзды, между которыми налажен маршрут и люди живут между ними, как ангелы: умереть могут в любой миг, и просиять от любви или стиха или корочки хлеба, или горя…  с рукописью Платонов едет в поезде, ночью.
Чтобы рукопись не украли, он привязывает её к правой руке тонкими верёвками. Прижимает к груди как ребёнка…
Проснувшись утром, он, он с ужасом видит на руке перерезанные верёвки, словно вены… — рукописи нет.
За окном мелькают зачем-то, куда-то, леса, облака… словно душа умерла и летит в пустоту. Душа — как письмо в никуда: любимой, богу, звезде… не важно.
Для Платонова это было ударом.
И кому нужна была эта рукопись? Что воры могли с ней сделать? Это не были важные документы, там не было денег.
Боже мой… у чудесного, быть может самого гениального романа 20 века, была судьба ангела-ребёнка, похищенного из безумного мира, или же судьба гения, (Цветаева, Мандельштам, Лорка...), которого доводят до гибели.
Что стало с этой рукописью? В ночи, у забора покосившегося, горит костёр, слышится пьяный смех. В костёр кидают для растопки листы… чистую красоту и душу. Делаю из листов сигаретки… идут с ней в туалет под деревце, похожее на грустного ангела.
Это же… похоже на ад и конец времён, когда картиной Рафаэля — Мадонна, разжигали бы костёр.
Платонов пишет о том, что предчувствует что-то ужасное. Он томится этим предчувствием. Один листок за другим, срывается с карниза стола, словно самоубийца: уже умерев, душа, как экзистенциальный Сизиф, не снившийся и Сартру, поднимается по привычке наверх и снова срывается в пустоту.
Платонов в это время пишет пронзительную одноактную пьесу «Голос отца», один из лучших рассказов о любви — Река Потудань и чудесный рассказ о весне памяти и воли к жизни — В прекрасном и яростном мире.
Предчувствия Платонов сбылись. Его юного сына арестовали в 1938 г. и сослали в лагеря по надуманной статье.
Это было ударом для семьи. У Марии были попытки самоубийства. У Платонова были мысли покончить с собой, если Марии не станет.
Жизнь летела во тьму, словно листы рукописи его пропавшего романа, развеянные по ветру где то в поле, на полустанке, среди травы и ночных, таинственных зверей, кротко, как ангелы, касающихся своими грустными мордочками, неземных и прекрасных строк, которых никогда не прочитают люди.
И были письма Сталину, и Шолохов, словно Гораций в аду, скитался между квартирой Платонова и кабинетом Сталина, вызволяя несчастного сына из ада.
Его удалось вырвать, вывести словно тень из Аида, но здоровье было утрачено, более того, словно в расплату за это Персефоново бегство из ада… на краткий срок весны воспоминаний, сердца, он вынес из Аида и смерть для Платонова.
Сохранились пронзительные воспоминания жены сына Платонова: в 1942 году они эвакуировались в Уфу. Тамара, жена Платона, была беременна. Семья ютилась в маленькой комнатке, и Андрей и Мария уступили им свою кровать и спали на полу: их ноги были под кроватью Платона и Тамары, словно ангелы спали на полу и крыльям их было мало места.
Вскоре у Платона обострился туберкулёз. Он уехал в Москву, где он узнал о рождении сына Саши. Он так и не успел его увидеть. Платон умер когда Саше было всего 5 недель.
Умер он на руках у отца, заразив его этой болезнью, от которой Платонов и скончается, но уже много позже.

Сохранилась фотография Платонова из больницы на «Высоких горах». К слову, чудное по символизму фото, с крылатыми грифонами за плечами Платонова, словно бы крылья расплескались у него за спиной - грифоны - как стражи у входа в Аид (это та самая усадьба, где снимали Покровские ворота и

Звезда пленительного счастья

свернуть

).
Из этой больницы Платонов писал пронзительные письма своей маленькой дочке Машеньке, со свойственной ему апокалипсическим юмором: он сетовал на то, что она не хочет есть и поэтому мало какает и ему от этого так грустно...
Платонов рисовал себя в позе загорающего на пляже где-нибудь в Коктебеле... рисовал себя в гробу со свечкой. И далее рисовал себя встающим из гроба: рядом была нарисована полная тарелка с кашей, которую ест дочка и большая кучка «к».
Звезда пленительного счастья... строка их стихотворения Пушкина, пьесу о юности которого Платонов также написал в этой больнице.
Хотелось бы, чтобы не только Россия воспряла ото сна, но и весь мир, прекрасный и яростный мир.
На этой ноте я и закончу. Я ведь просто хотел написать пару строк о счастливой фотографии Платонова с семьёй в Крыму…
Да и на свидание мне пора. Меня заждалась уже чудесная девушка, с глазами крыла ласточки…