Наедине с тобой

В одной весёлой, но трагичной книге Набокова, есть забавный персонаж.
Он был в депрессии, и, чтобы его развлечь, отвлечь, его милая американская знакомая, раскрыла перед ним комикс. Там был нарисован задумавшийся человечек с облачком возле головы, где был текст его мыслей.
Там был нарисован остров, птицы чудесные, прекрасный смуглый ангел: девушка неземной красоты.
Знакомая спросила: Саш.. то есть, мистер Пнин, вы что тут видите?
Пнин сидел за столиком, грустно подперев голову правой рукой, глянул на комикс с изображением рая и сказал, глядя на облачко возле головы нарисованного персонажа: атомный взрыв?
В печали и депрессии, мы все чуточку путешественники во времени и мыслим из тех далёких, сияющих горизонтов, которые случатся с человечеством через тысячи или даже миллионы лет.

Может потому в любовной тоске мы так апокалиптически всё переживаем, словно рушится мир?
Порой в этом «будущем» столько мелькает душ в любовной тоске, что они сталкиваются плечами, призрачными лбами.
Я вчера сильно ударился лбом.. о своё отражение. Нет, я не идиот. Просто двери в магазине не открылись передо мной (когда я прохожу через такие двери, мне всегда с грустной улыбкой представляется, что это тайная репетиция моего входа в рай, потому я не всегда уверен, что двери откроются, иногда прохожу сквозь такие двери с робкой молитвой).
Зашёл в книжный. Интересно, как будут выглядеть книжные, в конце света?
Везде хаос, взрывы, грабежи, изнасилования..
А в книжном — словно ангелы, с ласковыми и задумчивыми улыбками реют читатели, неторопливо касаются корешков книг, словно пытаясь что-то припомнить.
Так реял и я в книжном, думая о моём смуглом ангеле. На глаза попалась книга, изумившая меня: Мрак Аврелий — наедине с собой.
Присматриваюсь: нет, почудилось. Просто, Марк.

Рядом стоял синий Декарт (почти как в Аиде. Не в том смысле, что в Аиде Декарт был бы синим, пьющим) и грустно смотрел на меня.
Мыслю, следовательно — существую.
Неужели Декарт никогда не любил?
Можно, как в стихе Блока, влачить жизнь среди людей и притворяться непогибшим.
Существовать может и то, что не живёт. И это касается и мыслей многих политиков, мерзавцев, пошляков.
Они не мыслят, а что-то словно бы мыслит — ими.
Мы же не будем, как язычники (нравственные), причислять к жизни, роение пылинок в луче?
Есть удивительные по живописности лучи в лесу, столпы света, похожие на заваливающееся дерево Эдема, который бог знает кто срубил.
Такие лучи подчас более живы, чем деревья вокруг. Удивительно..

Но я отвлёкся. Неужели Декарт и правда никогда не любил?
Можно жить без любви.. и не существовать. И тогда ты напоминаешь тот самый призрак заваливающегося дерева в лесу.
Любовь — как высшая форма бытия и мысли о себе и мире: в не её — ничего нет: ни бога, ни человека, ни мира.
Порой удивительные мысли к нам приходят в ванной. В горячей.
Она напоминает лодку Харона. Вот-вот, сквозь туман, тихо въедет в густые заросли камышей и замрёт.
Вспоминаю с нежностью (нежность, вспоминает), как я плавал в раю с моим смуглым ангелом. Мой нежный Харон.
Я любил принимать ванну с любимой. Сидим друг на против друга, колени согнуты и прижаты к груди. Словно крылья растут из груди, как на картине Павла Челищева. Если не ошибаюсь, он был любовником брата Набокова.
Любил я и брить ножки моего ангела.
Бывало, смуглая ножка любимой, коснётся моей груди. Изящная, полусогнутая, как грациозное распрямившееся крыло на фресках Тинторетто.

Словно дополнительное крыло у меня выросло из груди. Моя грудь — создана для милых ножек моего смуглого ангела: Афродита, в невесомости, и лиловатой пене, с улыбкой шагает по воздуху, по моей груди, плечам, губам и лбу.. Боже, боже..
В такие моменты я любил поговорить с любимой о самом главном.
Я давно заметил, что у мысли есть свои переулочки, и они зависят от обстановки: одна и та же мысль, иначе думается на открытом воздухе вдали от города, в комнате вечерней, в машине, на скорости, в объятии любимого человека и т.д.
Когда я и любимая ссоримся, мы с улыбкой, как нежные лунатики, раздеваемся и идём принимать ванну.
Берём бритву и бутылочку вина. Любимая пьёт вино, её ножка — на моей груди. Обнажённая, до счастья, улыбка на её милом лице: мы спорим. Эта наша дуэль. В лодке Харона. Крылья растут из груди. Вместо пистолетов,  в моей руке — бритва, в её — бокал красного вина.
Мы создаём особую акустику ссоры, направляя её под наклоном нежности.
В такой ссоре думается иначе, понимается всё иначе.
А бритва в моей руке, создаёт идеальную рифму нашей нежной битве, обнажая ножку моего смуглого ангела от волосков, я словно бы обнажаю и свои мысли о ней.

Но сейчас, в моей лодке.. в ванной, нет смуглого ангела. Я один плыву и пью вино.
Колени прижаты к груди.. я брею свои ноги и думаю о любимой.
У Гумилёва был заблудившийся трамвай, а у меня — ванна.
Вот, я плыву по Волге, мимо меня мелькают Патриаршие, милый московский дворик моей возлюбленной, мелькает Венеция, с собором  Сан Марко (вспоминаю чудесные коленочки моего ангела у груди, в барочной ажурности пены), проплываю я мимо Авиньона, мимо Кащенко..
Я думаю о любимой и разговариваю с ней. В ванне думается иначе.
И вот до чего я додумался на днях, проплывая в ванне мимо Венеции: если тебя не любят, не мыслят о тебе так, как ты думаешь о другом — до самозабвения, то ты словно не существуешь, словно ты на качелях реинкарнации, раскачнулся в лазурь, взлетел, как в детстве, вслед за белыми носочками и кедами, мелькнувшими над верхними листочками дерева… качели темно накренились, и словно ласточка, сорвались вниз, и на качелях уже нет улыбающегося мальчика, замечтавшегося о чудесной девочке, с удивительными глазами, цвета крыла ласточки: на качелях — растёт цветок и травка.

Я сидел в своей ванне, в пене, и говорил сам с собой вслух: Саша, как так вышло?
Ты любишь самую прекрасную женщину на земле. Она любит тебя, любит так, как никого ещё не любила..
Но акустика жизни, как в аду, создала что-то мучительное, разлучающее нас, словно мы находимся не в разных городах, а на разных планетах, в разных телах, и не всегда человеческих, каждый раз — разных: то мой ангел — самая прекрасная женщина, а я — травка под её ногами.
То она ангел, а я — голубоглазый ветерок в её крыльях. То она — травка, а я река, текущая куда-то, и я просто не могу коснуться её дивной красоты, я не чувствую её касаний...
Как? Как нам встретиться, чтобы и она и я, были людьми и смогли просто коснуться друг друга?

Так, как порой мы с ней общаемся (господи.. эта нежная шизофрения русского языка: мы с ней...), общаются ласковые сумасшедшие, тайно перестукиваясь в своей палате азбукой Морзе, через стену: вот она хочет сказать мне: я люблю тебя!
И нежно стучит мне в стену. Но я слышу только дождь, словно в фильме Тарковского, он моросит внутри комнаты, а не снаружи. Дождь-полтергейст, дождь-барабашка, задумался и барабанит о чём-то своём..
На моей постели сидит солнечный зайчик.
Я робко крадусь к нему на коленях и глажу, и говорю ему: ты кто? Скажи мне, любимая любит меня?
И зайчик исчезает. Открывается дверь, входит врач и на обоях зацветают цветы: полоска света на обоях..
Я стучу любимой в стену: я люблю тебя! Я задыхаюсь без тебя!!
А до неё доходит этот стук лишь стуком дятла за окном и она нежно улыбается ему и грустит, она заболела и бредит в постели, она вся мокрая, как после дождя. На её груди сидит раненый солнечный зайчик. Она его гладит и говорит с ним о чём-то, но со стороны кажется, что она просто гладит своё сердце.

Так вот, я на днях сидел в ванне, проплывая мимо Венеции, смотрел на свои руки и говорил вслух: вас не существует, милые, вы больше не коснётесь нежной груди моего смуглого ангела, не коснётесь её чудесных волос, плеч.
Я касался своих губ.. их тоже не существует, ибо их не поцелует любимая. Ни одна женщина больше не поцелует моих губ. Потому что для меня существует только одна женщина на земле, как для Адама.
Не существует моего голоса, в большей мере, чем для русалочки, ибо его никогда не услышит любимая, не существует моих глаз, ибо они никогда не увидят неземной красоты моего смуглого ангела, а на красоты мира, искусства, других женщин, смотреть нелепо, скучно, бессмысленно.
Я гладил с робкой грустью свои озябшие плечи в пене, свою грудь, руки, шею, лицо, и говорил: вас не существует, не существует.. ибо вас никогда не поцелует мой ангел.
Меня.. не существует. Простите меня, милые.

Я проплывал в ванне мимо солнечной Греции.
На берегу стоял Эпикур и радостно махал мне синими цветами флоксов в руке (любимые цветы моего ангела).
Мне стало завидно: даже этот давно умерший философ, не верящий в бессмертие и рай, существует больше чем я, любящий самую прекрасную женщину на земле.
Если бы мой смуглый ангел жил в древней Греции, история мира волшебно бы изменилась.
Эпикур поверил бы в бессмертие души и рай, Македонский не пошёл бы в свои военные походы и перестал спать с мужчинами. До Клеопатры дошли бы слухи о неземной красоты женщине, и она, увидев её, ушла бы с горя, в леса и тундру, и там поселилась бы и стала от горя, святой.

Сидя в ванне, я с грустью помахал рукой Эпикуру, и сказал ему: ты тоже никогда не любил. Никогда.
Ты говорил о смерти, что не боишься её. Когда ты есть — её нет. Когда она придёт — тебя уже не будет.
А как же любовь? Когда теряешь любимого человека.. кем одним ты жил и дышал, больше чем собой и даже жизнью, то ты словно живёшь в пустоту, в смерть, живёшь. Живёшь тем, чего нет.
Это невозможно осмыслить. Человеческий язык ещё слишком ребёнок для таких измерений боли.
Тут какие-то квантовые состояния бредящего и мучающегося вещества, которое одновременно может быть и на земле и возле звезды в Поясе Ориона.
Так и я. В тоске по любимой, я могу быть в своей ванне, или в одинокой и жаркой постели, с тысячью складочек на простыни, словно постель разом состарилась на 1000 лет, от горя, как ангел бесприютный, и в то же время я, вечная часть меня, большая, чем я сам, может быть чёрт знает где: на дне океана, где сдавливает грудь и нечем дышать без любимой, на поверхности далёкой и мрачной планеты, с чудовищной гравитацией — там я вешу 1000 кг, и каждый мой шаг без любимой, каждое дыхание и мысль, даются мне с трудом.

Я могу быть в другом городе под кроватью любимой в ночи, сходя с ума от мерного дыхания постели, робко касаясь рукой, постели, с внутренней, матовой, как листва, стороны её «дыхания»..
Я могу быть в простом вечернем парке.. но там в 1000 раз тяжелее чем на далёкой планете, потому что там мой смуглый ангел идёт за руку со своим любимым мужчиной и нежно улыбается ему, прильнув лицом к его плечу: порой доходит до таинственного. Я лежу в постели, и так ярко ощущаю этот парк, всей жаркой пястью своих осязаний, что протягиваю руку и ощущаю мягкую прохладу листвы после дождя; закрываю глаза и сжимаю руку, слегка вскрикивая, любимая, в другом городе, идя по парку с любимым, оборачивается, но никого нет. Веточка клёна качается. Моё тело выгибается в постели, как лира. В правой руке — прохладный и влажный листок.
Точнее, ярчайшее ощущение, что у меня в руке — листок, ощущение, более реальное, чем сам листок.

В беспредельности боли и тоски по любимому человеку (господи! как хочется для любви иметь свой небесный словарик просиявших слов! Стыдно говорит о вечном, безмерном, земными словами: боль.. если стукнулся мизинцем об косяк, это тоже боль. Тосковать можно и по весне. Любить можно и простое мороженое. Ах! Вот я сейчас смотрю на фото моего смуглого ангела.. как? Какими неземными словами, выразить восторг, от созерцания простого его носика? У Петрарки, Рафаэля, нет таких красок. Вся поэзия и живопись мира, бессильны и скучны перед носиком моего смуглого ангела..), порой есть странная черта, преодолевая которую, словно преодолеваешь гравитацию боли и жизни, как бы выходя за пределы «Земли». Земного.
У каждого это происходит по разному, в зависимости от силы любви.
У кого-то это ощущение длится день, месяц, час, год.. и душа возвращается на землю, совсем как ласточка по весне, возрождаясь к новой жизни (мне в детстве казалось, что ласточки осенью улетают на луну и к далёким звёздам).

Но иногда.. душа преодолевает эту черту и захлёбывается в космической тишине: тишине боли, надежды, жизни.
На миг, лишь на миг, боль отступает. Душу тихо относит к звёздам, словно Офелию, плывущую по ночной реке, в цветах воспоминаний.
И вот тут, боль по любимому человеку приобретает иррациональные качества: у неё больше нет телесности, нет предохранительной ограниченности, нет начала и конца.
Так порой в любви, есть интимные встречи, где не нужны любые слова, они слишком бедны и нелепы, и влюблённые всё понимают одним касанием, улыбкой, даже тёплой улыбкой мимолётного молчания, словно бы припоминая язык ангелов и детства, когда души общались не словами, а образами, чувствами, воспоминаниями.

Наверно в этом и состоит главная проверка любви: только утратив любимого человека, можно понять, любил ли ты его лишь страстью милой, чем-то земным, что имеет предел в нежности и боли, или — любишь его всем своим существом, внахлёст, за границы жизни, тела.
Так, доказать бога и рай, мы можем лишь смертью. Может потому в предельности счастья, любви, нам хочется умереть: бессознательно продолжить нашу любовь, чувство — в вечность, беспредельность.
Я даже думаю, с грустью, что быть может некоторые наши ссоры в любви, расставания, гибель даже, это всё попытка помыслить любовь — в категориях вечности, выйдя за пределы тела, отношений, жизни.
Но мы забываем, что мы теперь, всего лишь люди, и мысля как ангелы, в любви, выйдя за пределы отношений, тела, жизни — мы навек потеряем и себя и любимого человека.
Может это и есть тот самый демонизм, его трагедия, о которой хотел нам сказать Врубель?

Боль по любимому человеку, в невесомости жизни, становится качеством бессмертной души, и как положено в невесомости, в которой вес пёрышка равен весу человека и даже горы, боль по любимому человеку равняется тебе, жизни, бежевой чашечке чая у тебя в руке (из неё любил пить смуглый ангел!).
Боль по любимой, равен тихому снегу возле вечернего фонаря, взрыву сверхновой звезды на окраине галактики, боль равна строчке Пушкина, весне (весна придёт, ласточки прилетят, воскреснут цветы и люди улыбнутся счастью, но твоё сердце будет погружено в холод и тьму и любимая не согреет его..).
Это невозможно вынести. Если ты любишь по-настоящему, навсегда, а не только телом, но и смутно помнишь, что любил Её, всегда, и 1000 лет назад, когда она была простой травкой в поле, или стихом Петрарки, или прекрасной девушкой в 14 веке в Авиньоне, не важно. Жить без любимой — нельзя, нечем жить, и некуда.

Как смотреть ангелам в глаза, после смерти? Они создали нас двоих, друг для друга. В нас двоих, сбылась тайна рая, бога, любви и счастья. И вот.. всё это рушится. Навсегда. Осень в Эдеме.. вновь распинается бог.
А как ангелы будут смотреть в глаза мне? Нам? Они создали мою душу, руки мои, губы, сердце, чтобы любить моего смуглого ангела, её одну. Но они же изувечили мою судьбу, навек разлучив меня с любимой.
Это всё равно, как если бы стихи Пушкина взбунтовались против него и распались на отдельные слова, нелепые, скучные, и пошли бы в мрачные переулочки, трущобы, или просто, к грустным и одиноким людям, согрев их на миг.
Это же апокалипсис. Мир, где не было и нет Пушкина, Рафаэля, рая, бога.
У Марины Цветаевой была прекрасная поэма — Ангел на площади. Она пропала во время революционного лихолетья.
Символично. Ангел пропал в безумном мире людей. Так пропадет и бог из мира и любовь.
Нет.. любовь остаётся. Но становится бесприютной.

У каждого человека в муке любви, есть та предельная точка, за которой он ломается, что-то главное ломается в нём.
Может это природный механизм самосохранения, чтобы организм не уничтожил себя, не сгорел в беспредельности боли?
Кто-то просто остывает к любимому человеку. Или испытывает к нему равнодушие, гнев, презрение.
У любви есть свои времена года, и порой вслед за зимой, следует весна, новые чувства к другому, к жизни.
Но если.. у тебя всего одна весна в жизни? Одна любовь на всю жизнь? Есть же существа на земле, для которых есть множество времён года. А есть ранимые и мимолётные создания, как мотыльки, которые рождаются для одной ночи и умирают в эту же ночь: для них в пыльце, совавшейся с крыла любимой, — все времена года, и даже 5 время года и 6 чувство и седьмое небо.
Для таких людей, подобная ломка принимает экзистенциальные черты.
Что душе любящей, до механизмов самосохранения природы? Природа глупа и слепа. Она равно может одарить человека даром любви, равного стихам Петрарки, и.. одновременно, изувечить его, одарив смертельной болезнью.
Природа ненормальна, больна, это нужно признать, и целиком покоряться ей нельзя.

Есть души, которые в муке любви, доходя до предельной точки.. ломаются, но иначе: боль и душа, как-то солипсически закругляются на себе, на любви, сливаясь в беспредельности.
В моей случае это приобрело странные черты: я стал буквально бредить моим смуглым ангелом.
Во мне сломалось всё что возможно, жизненные ориентиры, силы, надежды. Всё это вдруг предстало такой чепухой, как снег возле фонаря.
Но не сломалась во мне лишь любовь. Души во мне уже нет, она развеяна, сломана. Любовь к смуглому ангелу стала моей душой. У меня нет бессмертия, но есть бессмертная любовь к смуглому ангелу, заключённая в смертном теле: быть может это единственный вид бессмертия? Не знаю. Знаю лишь одно: без любви к смуглому ангелу — меня нет. Как нет человека без души. Моя душа — равна стиху в её смуглых и милых ладонях: такая же лёгкая и преданная ей, словно раненая синичка.

Мысль о ней, блаженство мысли о ней, слилась с сознанием самого себя (без этого нет человека).
Если я хотя бы секунду не буду думать о любимой — я умру. Меня не станет, моё сердце разорвётся.
Надо ли говорить, что любимая снится мне каждую ночь? Что бодрствуя, я мыслю о ней, милой, постоянно, даже когда я не мыслю о ней, но думаю о постороннем? Она всегда нежно присутствует на периферии моих мыслей, как нежный свет: так солнце заходит, но его невесомые оттенки пурпурного, розового, бросают свои прозрачные отсветы на верхушки деревьев, зацветшие окна домов, улыбки влюблённых и крылья ласточек в синеве.
Но мне и этого становится мало. В простой листве клёна, я без труда вижу нежное плечо моего смуглого ангела.
В узорах обоев, я вижу милый силуэт её лица.
В тихом снеге возле вечернего фонаря, я вижу её улыбку и грусть.
В картине Уотерхауса — душа розы, я снова вижу моего смуглого ангела..

Ночь. Я снова просыпаюсь в слезах, потому что мне перестала сниться любимая и мне стало нечем дышать во сне.
Сижу в постели и смотрю в одну точку. Слёзы текут по щекам.
Вытираю их. смотрю на руку: влажные пальцы.
Словно и пальцы плачут, тоскуют по любимой.
В предельной робости жизни, я говорю в темноте со своей рукой, похожей на грустный, расцветший цветок: кто я такой, чтобы меня любить? Кто я такой, чтобы даже тенью мысли подумать, что без меня можно жить?
Очень даже можно без меня жить.
Может же человек прожить без клёна, синички, музыки Шопена? Можно.
Я не Шопен, куда мне..
Но я верю, что красота и творчество, гораздо глубже и таинственней чем мы думаем.
В простых на первый взгляд людях (разве есть такие?), нас окружающих, в школьниках, в неприметных старушке и старичке в парке, нежно держащихся за руки, быть может светит любовь, творческий свет, равные красоте стихов Пушкина, музыке Чайковского.
В простом сострадании, или нежности к цветку или дворняжке на улице, может быть красота, равная полотнам Боттичелли, Ван Гога.

Если ангелы существуют, они не ходят по пыльным музеям. Они созерцают божественную красоту в простых движениях человеческого сердца и в любви, они неприметно ходят в вечернем парке, заходят в школы, в кафе, в квартиры, где одинокое сердце сходит с ума на постели, или даже заходят в соцсети. Тут есть специальные ангелы, самые отважные.
Боже мой! Порой в соцсетях столько встретишь страданий, юродств, пламенной любви и кроткой молитвы, что подобного не встретишь и на паперти церкви в старину..
Если взять всю мою жизнь, мою беспредельную любовь к моему смуглому ангелу, моё израненное детство, мои неземные сны о любимой и нежность к милым зверям, то выйдет дивная и печальная музыка, как у Шопена, или как строчки Андрея Платонова.

Да, без меня прожить очень даже можно, а вот без моего смуглого ангела, нельзя прожить ни секунды.
Умираешь каждый миг и вновь рождаешься, чтобы умереть. Живёшь, как заикающийся светом, одинокий фонарь в тёмном, богом забытом переулке, где вот-вот случится что-то страшное.
Интересно, любимая знает, что без неё нельзя прожить ни секунды?
Это же стыдно помылить даже: без меня невозможно прожить!
Так могут сказать - царица в древнем Египте, ангел, гений чистой красоты..
Может моя любимая — тайная царица? Московская..  Прекрасней неё, я ещё не видел женщины. Я даже не знал, что на свете могут существовать такие красивые женщины.
Мой смуглый ангел, для меня, прекрасней чем все женщины на земле, таинственней чем все искусства, нежнее чем красота милой природы..
С этими мыслями, сидя в ванне, в постели ночной, не важно.. я отплываю к звёздам, и как никогда ясно осознаю, всей судьбой осознаю, всем сияющим размахом бессмертия, что я.. утратил моего смуглого ангела навсегда, навсегда, навсегда: это больше, глубже, чем осознание своей смерти.

Меня в детстве до глубины души потряс один эпизод из Мастера и Маргариты.
Мне было лет 5, сам я книгу не читал, разумеется, но это было самое первое моё пронзение красотой классики, соприкосновения с вечным и.. с любовью.
Я услышал это от старшей кузины. Она так просто, с мечтательной улыбкой рассказывала об этом подруге.
А я ночью не могу уснуть. Я накрылся одеялом с головой и тихо плакал.

Сестра говорила об известном месте, что встреча с любовью похожа на.. словно в подворотне, кто-то незримый ранил тебя финским ножом.
Я лежал под одеялом и представлял с дрожью во всём маленьком теле, что я однажды буду идти в тёмном переулке, возле одинокого, мигающего фонаря, и меня кто-то пырнёт и я останусь лежать в пустом, как бессмысленный сон заболевшего ребёнка, переулке, или ещё хуже: в этом переулке останемся лежать я, и любимая, кротко обнявшись, и свет фонаря нас заметёт, словно снегом. И крылья за нашими плечами, будут как два грустных сугроба..

Это «предсказание» из детства, пугающе сбылось.
Причём в прямом и переносном смысле: однажды, в тёмном зимнем переулке, я столкнулся с мрачной и по своему весёлой компанией. Вышла драка и меня пырнули. Я остался лежать в снегу, под фонарём. У фонаря было такое грустное и стыдливое выражение.. словно это он меня пырнул, но теперь раскаивается.
В переносном же смысле… я и мой смуглый ангел, оба лежим, кротко обнявшись, в том сугробе в тёмном переулочке, раненые любовью.

Когда я просыпаюсь ночью в своей одинокой постели, похожей на сугроб и часами смотрю в одну точку на стене, со слезами на глазах, шепча милое имя моего смуглого ангела, мне представляется чуточку другой образ любви, нежели у Булгакова.
Идёшь ли ты в переулочке вечера, или пьёшь дома чай, бессмысленно смотря в одну точку, не важно.
В темноте порхает кто-то вроде безумного и ослепшего Купидона, и каждое пёрышко у него на крыльях — острее финского ножа, и он ранит тебя, твои плечи, руки, голос, грудь, память, надежды и сны: ты целиком покрываешься глубокими кровоточащими ранами.
А где-то в другом городе, в Москве, в постели лежит смуглый ангел в лиловой пижамке и тихо плачет, думая о моих нежных руках, плечах, груди, голосе.
Она, милая, вспоминает меня и не может забыть. Пытается быть может, и не может забыть.
И кротко думает: а вспоминаю ли я её? Люблю ли я её ещё?
Люблю. Больше жизни люблю и никогда не смогу разлюбить.

У Генриха Гейне есть таинственный стих — Азра. Он принадлежит таинственному народу: полюбив, человек умирает.
В любви к моему ангелу я стал бессмертным. В прямом и переносном смысле. До неё я не верил в бога, душу бессмертную и рай.
Лишь у её милых колен я обрёл небо. Смуглое..
Я как Азра, только с той разницей, что даже на миг отойдя от любви к моему смуглому ангелу, даже тенью мысли приблизившись к чувству к другой женщине — я тут же умру.
Может так когда-то любили на земле? Навсегда..
Да, никогда, никогда, никогда не разлюблю моего смуглого ангела.
Когда я ночью просыпаюсь и как лунатик сижу часами в постели, мне ясно представляется, как в её московской квартире, тоже порхает кто-то таинственный. И не один. Вся комната заросла этим ярким порханием, как травой и цветами.