Шестое чувство (исповедь)

Надежда… боже мой, какое таинственное, страшное и прекрасное слово!
Есть слова, которые раскрываются для нас постепенно, как цветы запоздалые, на веточке нашей судьбы.
Человек проживает жизнь, а для него порой раскрываются всего пару слов.
Но если раскрылось одно — любовь, то её тихим светом будет озарена целая жизнь, и даже прошлое.
Надежда.. ад и эхо одежды, словно со смуглых плеч слова, только что спали последние покровы и душа стоит обнажённая пред зябнущим миром: безнадежность..
Так каждую ночь моя постель словно бы озаряется надеждой, как каряя веточка в конце зимы — луной, и уже блаженно не ясно, это луна белеет на веточке, снег, или белоснежные цветы кротко блестят, предвещая весну?
Призрачные, асфоделиевые цветы растут на моей одинокой постели по ночам, когда я томлюсь по моему смуглому ангелу..

Лежу в постели, а рядом — белоснежная, бескрайняя тишина, как в космосе.
Здесь раньше спал мой смуглый ангел, а теперь.. лежит телефон.
Он порой сам собой, словно цветок-лунатик, распускается в ночи белоснежным светом, совсем как подснежник, словно бы что-то вспомнив во сне, улыбнётся, бог знает чему, и опять заснёт, сомкнув ресницы.
Я поглажу его и тихо заплачу..
А иногда я кладу свою ладонь, на подушку, рядом с собой: ладонь, как цветок..
А любимой со мной нет.
Но чаще я кладу на подушку, письмо от моего смуглого ангела. Я сплю с письмами моего московского ангела..
Это непрочитанные письма. Хотя порой я сплю с письмами из рая: когда я и любимая были вместе и летали.

В такие моменты мне чуточку стыдно, словно я сплю с другой женщиной.
Каждую ночь я сплю с новой женщиной..
Но это одна и та же удивительная женщина: в ней одной, словно бы красота и тайна всех женщин мира, женщин всех веков.
Призрачный разврат в моей постели. Полнолуние моей постели, полнолуние моего яркого одиночества.
Почему я не читаю писем моего ангела?
Нет, не из гордости: в аду любви, на самом дне, уже нет гордости.
Гордость — гористая местность души, эгоизма, тщеславий, обид.
А в подлинном аду любви — среднерусская равнина, словно кто-то неведомый и грустный, погладил горы и они стали равниной, тихой речкой, неуверенном в своём существовании робким деревцем и перепуганным сусликом, поднявшимся на задних лапках в траве.

Люблю грустно улыбнуться в аду. Например, этот образ суслика. Улыбка в аду — почти друг. Иногда — единственный, призрачный: он может проходить сквозь любые двери, стены (почти как Христос после воскресения?) где бы ты не был. Он пугается людей: сразу исчезает, и люди застают тебя в идиотском положении, словно ты с кем-то только что общался и до сих пор не уверен, есть этот «кто-то» рядом, или нет: словно струна разговора дрожит ещё в воздухе и сама тишина как-то тепла и улыбчива.
Есть такое безнадёжное одиночество, когда порой в темноте робко касаешься своей улыбки, просто потому, что твои пальцы скучают, им страшно в одиночестве.
Мне иногда кажется, что если бы существовал памятник экзистенциализму, то он бы выглядел в виде удивлённого суслика, выглядывающего из травы, вставшего на задние лапки, как человек: словно сама природа, её живая мысль, пробуждается на миг, робко оглядывается по сторонам, и, по-русски, с каким-то странным, лунным акцентом шепчет: боже.. где это я? Что за бред? Мне страшно..

Просто в аду есть своя акустика, свои времена года, и если это накладывается на предельную изувеченность судьбы, её уставшую безнадёжность и сумерки, то малейший отсвет счастья, надежды — может убить тебя.
Перепад атмосферного давления, как на глубине океана и на корабле, где люди радуются жизни, улыбаются.
Прочитать письмо из рая, где ангел счастлив.. не с тобой, всё равно что открыть заветную коробочку с дыханием любимой или её милым голоском, или со счастьем, на глубине океана.
Господи.. как кошмарно и ложно звучит порой боль, как сложно её перевести на человеческий язык, с адского, не менее сложно, чем стих Цветаевой перевести или прозу Платонова.
Звучит так, словно я не рад за любимую, словно мелочно ревную..

Ах, в аду любви, у гордости есть крылья. Что мне ревность? Евность..  если бы ангел мой встречался хоть с 1000-ю красавцев в день, я был бы счастлив за неё.. и за красавцев.
Просто есть боль жизни, почти как в высшей математике, где действуют уже отрицательные величины и отступать уже некуда. Ах, порой мы даже не догадываемся, какое это счастье, когда в боли можно куда-то пятиться.. Но бывает боль, как бессмертие — внахлёст тела и души, жизни. Впрочем, как и любовь.
Едва нарушив герметичность коробочки, она разорвётся в руках, изувечив пальцы и сердце, и сам голосок.
Мучает меня один вопрос: а если.. это письмо не из рая? Если мой ангел пишет мне из ада?
Но слишком разный у нас ад. Это вообще, особенность ада: он у каждого — свой, и в нём почти невозможно встретиться с другими, тогда как рай — один на всех. Это жутковато напоминает начальные строки Анны Карениной.

Даже в аду по весне растут цветы и на теле любимой, словно цветы, тепло распускаются поцелуи и ласки другого.
У меня — совершенное полнолуние ада, без весны и надежды. До конца моих дней.
Это сложно объяснить. Есть много истерзанных судеб, одиночеств, и всё же у них есть надежда на весну, есть милые отсветы весны, во встречах с друзьями, во внимании людей к их творчеству, или просто, в жизни.
Но есть предельная изувеченность судьбы, без друзей, с предельным, клаустрофобическим одиночеством творчества, без здоровья, любимого человека рядом.
Невозможно выдержать мысль, что моего лица никогда не коснётся нежная рука не то что любимой, но даже — друга, что мне никто, никогда, до конца дней, не скажет нежного слова, и мои руки, губы, будут навек осиротевшими, без моего смуглого ангела.
Весна тут так же немыслима, как расцветшая сирень в пещере на глубине 10 000 метров, или на луне.

Когда мне ночью не спится и я лежу в постели и тихо схожу с ума, думая о любимой, о том, какую боль я ей причинил, и смотрю через потолок, на невидимые и прекрасные звёзды, мне кажется, что в мире нет ни души, ни бессмертия, ни рая, ни бога.
Точнее, они есть, но как месяц, робко взошедший над крышами: они мимолётны, неполноценны.
А вот надежда.. быть может, это самое экзистенциальное понятие на земле.
Она одна вмещает в себя и бога и рай, и любовь и мир.
Всё может умереть, сгореть, как в конце света, а надежда останется, робким и неприкаянным призраком блуждая по тлеющим цветам рая и руинам жизни.

В надежде есть что-то инфернальное, не из этого мира, что мы порой ощущаем в любви, словно она состоит из таинственного вещества ада, и чем жарче он, чем более разрушен мир, человек, тем более ярко светится она.
Она перевешивает самого человека, боль, смерть, рай.
Так щепотка сердца нейтронной звезды, на земле весила бы как целый город.
В космосе есть таинственные явления — квазары. Что-то вроде древних звёзд, летящих на окраине вселенной с почти световой скоростью. С ними произошли какие-то немыслимые изменения, они светят совершенно иначе, и жизнь на них быть может — райская, бестелесная.
Думается, надежда похожа в этом смысле на квазары. В ней быть может даже таинственно искривляются законы времени и пространства. Впрочем, кто любил, тот знает это и так.

Малейшая искорка надежды, у живущего в аду, так глубоко в него проникает, как не проникает душа, бог и даже любовь.
Она зреет в душе тайно, и так полно, блаженно, вмещая в себя всего человека и даже больше, как если бы человек был только ребёнком в вечности, словно тысячелетия его возможной жизни в веках, ярко и блаженно, тихо расправляют в нём крылья.
Если эту надежду погасить… то грудь, бессмертие человека, разорвут исполинские крылья, размером с тысячелетия.
Простая смерть тела, мука суицида, боль любви, перед этим, такая бесконечная малость, как царапинка на коже вечности.
А может подлинная боль любви, это и есть — ад надежды? Словно обратный, таинственный лик луны, всегда обращённый к звёздам.

Одинокие, озябшие тысячелетия лежат в постелях, в двух разных городах, и переписываются друг с другом.
Эйнштейн, милый, знаешь ли ты что-то об относительности времени в муках любви, когда словно переписываешься с далёкой звездой и письма идут — века! Века!! И не докричаться до любимого и даже до себя: космос вокруг, как пятое время года..
Любимая иногда пишет мне, зная, что я не прочитаю её писем. Но всё же надеется, милая..
Боже мой, прости, прости..
Это всё равно, что писать письма и отправлять их в космос.
Я в детстве писал письма дождю, расцветшей сирени, траве, ласточкам и далёкой звезде, Пушкину.
Я словно бы предчувствовал неземную красоту моего смуглого ангела.
Я ей тоже пишу иногда, и тоже знаю, что она не прочтёт моих писем, более того, даже не получит их, но.. почувствует.

Я пишу большие и нежные письма ей, и.. не отправляю.
Поднимаюсь на крышу, делаю из письма самолётик и пускаю в ту сторону, где живёт моя любимая.
Или поздним вечером, захожу на миг в опустевший трамвай, оставляю письмо на сиденье, возле окошка (я в детстве любил сидеть возле окошка. А кто не любил? Может так выглядит счастье? Ты сидишь у окошка с любимой и едешь бог знает куда, в рай.. лишь бы с любимой и у окошка. И она и ты — у окошка), и выхожу, а письмо, «зайцем» едет куда-то по вечернему городу.
Кто его прочитает?
Нежно улыбнувшаяся старушка, вспомнив свою молодость? Влюблённый подросток, с заплаканными глазами и рюкзачком за спиной, в котором словно хранятся крылья: сменка..
Или может быть моё письмо прочитает ангел, тоже, «зайцем» едущий в трамвае?

Ах, моя влюблённая душа, моя неприкаянная любовь, едет в трамвае, а я сижу на остановке, в темноте, сжавшись от холод и курю сигарету, смотрю на далёкие, тихие звёзды и думаю о моём смуглом ангеле.
Боже, как мне хочется прочитать письма от любимой!
Но я знаю, что моё сердце не выдержит этой боли. Про внешнюю, телесную боль я не говорю: была у меня попытка прочитать письмо. Я даже открыл его и прочёл 3-ю строчку, и.. вызвал скорую: стало плохо с сердцем.
Ехали в больницу. Я прочитал 1-ю строчку. Стало хуже, и как-то блаженно и лучше одновременно: милая скорая везла меня в рай. А когда от любимой долго нет писем.. меня порой тоже забирает скорая, и еду я чёрт знает куда: в грустный дом на Лубянском проезде, где Маяковский выстрелил себе в сердце, на августовское побережье в Сан Теренцо, где Мэри Шелли ждала Перси, когда он пропал в бушующем море, в московский, тихий дворик в 20-х годах прошлого века, где Андрей Платонов ночью тосковал на лавочке по своему смуглому ангелу и хотел покончить с собой...

Ах, если бы у меня был дар писать стихи, я бы написал чудесный стих, в духе заблудившегося трамвая Гумилёва, только про скорую!
Нет, есть боль, гораздо выше телесной.. вот её то и нельзя выдержать, не сойдя с ума, по крайней мере.
Не возможно перенести боль судьбы, осознав вполне, что я и любимая не можем быть вместе: легче умереть, много легче, чем вынести эту мысль, не просто вынести.. а словно бы и коснуться её в письме: это так же безумно, как коснуться самого страшного кошмара, или вечности, или изувеченного ангела.
Это страшно — всей судьбой осознать, что потерял самую прекрасную женщину на земле, что причинил боль ангелу, не по своей воле даже. Так.. судьба твоя, опалила.

Это моя русская рулетка: я сплю с письмами смуглого ангела.
Всё равно, если бы я спал вместе с пистолетом, нежно прижимая его то к виску, то к груди.. то робко, со слезами на глазах, прикладывая к открытому рту: инфернальный, арлекинский разврат моих одиноких ночей.
Порой становится так невыносимо без любимой.. что мне хочется открыть письмо.
Открыть, улыбнуться нежно.. моё лицо осветится неземным светом, и.. сердце разорвётся, и где-то в раю, или у подъезда любимой, расцветёт сирень. В феврале..
Я увижу ангелов.. и не отличу, красоты письма моего смуглого ангела, её милой души, от красоты ангелов в раю, пришедших за мной: заиндевевшее окошко моего последнего восприятия, как бы зарастёт, равно, крыльями папоротников и нежной грустью строчек и души любимой моей.

Бывает, что я уже почти решился прочесть письмо. Это всё равно что умереть: но тоска по любимой, сильнее смерти.
Сердце покалывает, жмётся к груди, как раненый зверёк, чувствуя, что его вот-вот не станет.
Я глажу сердце через грудь, разговариваю с ним.. но желание прочесть письмо от смуглого ангела — сильнее жизни и смерти. Моя любовь к смуглому ангелу — больше жизни и смерти.
В такие моменты, я накрываю вечерний стол.
Я и письмо — друг на против друга.
Две тарелки, два бокала с красным вином. Свечи горят..
Так ужинают влюблённые на романтическом свидании, или обречённые самоубийцы. Тоже, влюблённые, и чуточку сумасшедшие.

Мы просто смотрим друг на друга и молчим. Слов больше не надо. Всё понятно без слов.
Вот, я накрываю письмо, своей правой рукой..
Словно рука лежит на руке моего смуглого ангела, как на нормальном свидании, словно мы нормальные, как все..
Вдруг, на телефон, который под мое рукой, приходит новое письмо от любимой. Словно призрак любимой пришёл на свидание.. нежно приревновав к самой прекрасной женщине на земле: к себе же.
Я на свидании с двумя самыми прекрасными женщинами. Что может быть лучше? Тогда почему тихие слёзы текут по щекам?
Читаю письму — свой стих. Допиваю вино из бокала.
На столе остаётся один бокал с вином. В тусклом отсвете свечи, он похож на аленький цветочек.
Я — чудовище.
А где моё чудо? Где моя любимая? В другом городе, в постели, чуточку пьяная, тихо сходит с ума, плачет и гладит свою левую руку, указательным пальчиком правой руки: у нас свидание.

Я сейчас прочту письмо и умру, и к смуглым ножкам любимой, словно нежный прибой, тепло прихлынут мои лазурные крылья..
Беру письмо, отпивая глоток вина из бокала любимой, и иду в ванную.
Раздеваюсь. Раздеваю письмо.
Я — одежду на пол. Письмо — конверт, словно последнюю сорочку души.
Женские письма обнажены до предела, у них душа, сразу, в сорочке — минуя тело.
Порой такая сорочка женского письма, держится всего на одной тёмной бретельке строки: касаюсь губами строки.. она нежно падает. Мои губы видят, читают письмо, раньше моих глаз.
Передо мной — мой смуглый ангел, обнажённый и бесстыдно-прекрасный.
Разумеется, конверт у моих ног — символичный, т.к. письмо пришло на телефон.
Я открыл его, зажмурившись, как при поцелуе..

Итак, я в горячей ванне с белоснежной пеной, с обнажённым письмом моего смуглого ангела.
Я в ванне… со смертью своей.
Я чувствую тихий, яркий шелест крыльев ангелов в ванной..
Или это просто лопаются радужные пузырьки пены?
Письмо на моей груди — ножка Афродиты!
Вот сейчас, сейчас… любимая моя, я прочитаю письмо, поцелую твою смуглую ножку, и мы будем вместе.
Я буду ангелом у твоих милых ног. Я постелю белоснежные, лазурные крылья, цвета незабудок и флоксов, для твоих смуглых ножек.
Зачем мне небеса и эти скучные пернатые рая?
Мои крылья созданы для твоих милых ног.. и для твоего прекрасного тела: ложись на них, как на простыню, в нежных складочках моей тоски и снов о тебе..
Высоцкий пел: я поля, влюблённым постелю..
А моя жизнь поёт тебе, тебе одной в целом мире: я крылья постелю для моего смуглого ангела.
Это всё равно что ходить по звёздам. Ты рождена, чтобы ходить по звёздам, любимая..

Умом я понимаю, что я и любимая не можем быть вместе, а сердце глупое.. верит в чудеса. Потому что любовь — чудо.
Надежды нет. Ничего нет. Ни мира, ни рая, ни меня..
Одна любовь светит сквозь грудь, как в конце света, когда тело человека станет блаженно-прозрачным и станут видны его заветные мысли, чувства и сны, и влюблённый человек, раздетый до бессмертия, весь лучащийся счастьем, как глаза женщины после ночи любви, подойдёт к любимой.. и она робко и нежно коснётся его чувства рукой, и улыбнувшись, прошепчет: так вот значит как ты меня любишь… милый мой. Дай мне свою руку.
Любимая возьмёт твою руку, и, как Гораций любви, проведёт её сквозь жар и ад своей прозрачной груди, к своему сердцу, и я впервые коснусь сердца любимой и пойму всё всё всё и тихо заплачу от счастья, упав на колени перед любимой.

Но пока ничего этого нет. Просто телефон светится на моей груди: я принимаю ванну. Письмо светится..
Тихие слёзы текут по моим щекам в темноте..
Почему в темноте? Нет, это ещё не конец света. Просто когда я особенно сильно тоскую по любимой, я люблю принимать ванну с письмом, в темноте, с бокалом красного вина.
Удивительные ощущение, к слову. Кто не пробовал, и кто хочет чуточку развеять свою тоску, пусть откроет для себя это чудо принятия ванны (никогда не привыкну к этому словосочетанию: принятие ванны.. словно принятие судьбы, рока, ангела.. да и кто сказал, что это мы принимаем ванну, а не она — нас, в свои белоснежные объятия?), можно даже со свечами, без писем моего смуглого ангела. Красота.. пенка так невесомо и как-то звёздно поблёскивает в отсветах свечи… именно одной свечи, больше не надо. Со стороны кажется, что лунатик молится… в ванне.
Я открыл это чудо случайно, когда принимал ванну с письмом от любимой и внезапно отключили свет, словно оставили нас наедине, в темноте, тишине. Совсем как в космосе..

Если надежды нет.. зачем тянуть? зачем оттягиваю момент, не решаясь умереть? Точнее, почему сердце, самое не разорвётся от боли жизни без любимой?
Нет, боюсь не умереть.. боюсь никогда больше не увидеть моего смуглого, московского ангела. Боюсь больше никогда не увидеть самую прекрасную женщину на земле: она — моё бессмертие и мой рай.
Лишиться её, всё равно что осознать, что никогда больше не увидишь милой природы, гениальных красот искусства.
Сердцу нечем дышать без неё.
Надежды нет.. тогда почему по ночам, у меня из запястий, груди, лба и голеней, растёт сирень, растёт любовь к моему ангелу, растёт так ярко, как не росла при наших свиданиях?
Надежда на счастье на счастье, на жизнь, светло прорастает сквозь тело моё, не замечая тела моего и судьбы изувеченной. Так сквозь ночь асфальта по весне пробивается травка..

Легче умереть в себе надежду: она бессмертна.
Или это.. всего лишь отсвет телефона на моём теле? Пена света, письма.
Письмо снова не прочитано.
Голый, в пене, бесконечно измождённый, я выхожу из ванны.
Я похож на печального призрака любви, любовника Афродиты.
Если бы я был призраком, то был бы именно таким: нежным, странным, обнажённым и.. в пене.
Влюблённый призрак. В моей руке — светится ладонь: письмо моего смуглого ангела.
Мы оба обнажены, оба — в пене.
Тихо идём в спальню и падаем без сил в постель, словно на тускло освещённый луной, берег.