Как Леонард Коэн и Эмили Дикинсон провели меня сквозь темные времена

Автор: Шэрон Стил

Его голос появился как раз перед тем, как мой мир начал двигаться к концу. Это был холодный вечер октября 2016 года — темно-серые небеса, ровная трасса, то воскресное чувство, когда заботы предстоящей недели плавно перерастают в удовольствие от выходных. А Леонард Коэн на стереосистеме больше разговаривает, чем поет. Он положил конец всем случайным разговорам.

Тем не менее, это был не первый раз, когда я услышала Коэна. Я знала все самые его известные песни, как звучит его голос. Но это была первая ночь, когда я действительно вслушалась в него. Первая ночь, когда его голос проник внутрь и опустошил меня. Оглядываясь назад, всегда кажется таким странным и глупым, когда вам вручают что-то ценное, но проходят годы, прежде чем вы действительно это принимаете и благодарите за подарок. До этого времени, я просто не обращала ни на что внимание.

7 ноября 2016 года, выпустив свой 14-й альбом «Ты хочешь, чтобы стало темнее», Коэн скончался в возрасте 82 лет. День спустя Дональд Трамп был избран президентом США.

Мое знакомство с обширным творчеством Коэна вызвало череду событий, которые продолжались задолго до того, как были опубликованы аналитические материалы, после того, как укоренился новый террор, и даже после того, как мудрые, давние поклонники Коэна стали тихо оплакивать своего короля-поэта-воина. Я же оказалась в восторге и восхищении, с разбитым сердцем, в экстазе, среди того духовного опыта, о котором так редко говорят люди. Это ощущение, которое напоминает открытие новой группы или незнакомого писателя в подростковом возрасте, когда эмоции настолько зашкаливают, что звуки и истории объединяются, вплетаются в самую суть человека, которым вы в итоге становитесь. За два года, прошедшие с той ночи, слушая песни Коэна в машине, читая его лирику и поэзию, я воссоединилась с той частью себя, которую пыталась отключить еще с 14 лет. Я была неуклюжей, это было очевидно; определенно, той еще чудачкой. В этом смысле я ничем не отличалась от большинства моих сверстников. Что вызывало у меня неприятности, так это моя явная одержимость смертью.

Я не уверена, что появилось раньше: депрессивная музыка, полностью черный гардероб или же Эмили Дикинсон . В 14 лет было важно постоянно показывать, что меня интересует, и я делала все, что было в моих силах, чтобы одеваться как гений-затворник, которая не принимала никаких посетителей и жила целиком в своей голове. Я оставляла копии стихов Дикинсон с загнутыми уголками страниц на обеденном столе рядом с моим сэндвичем, надеясь, что кто-нибудь, кто угодно попытается поговорить со мной об этом. Я восхищалась историей происхождения Дикинсон так же, как и ее писательским наследием. Ее сюжеты и плодовитое творчество были мистическими, поэтому я объединила ее с другими мудрыми, остроумными и харизматичными женщинами, которых я боготворила в то время: Тори Амос, Франческа Лиа Блок, Вайнона Райдер. Тот факт, что Дикинсон была одинокой женщиной, которая умерла незамужней, и никто не знал ее глубины до тех пор, пока ее не стало, сделало ее яркость намного более сильной для меня.

Когда я прочитала один из ее самых известных стихов о загробной жизни «Я не могла остановиться ради Смерти», я удивилась, как Дикинсон умело олицетворяла Смерть. Ее Мрачный Жнец не был пугающим призраком, который пришел забрать ее насильно. Вместо этого, он был вежливым джентльменом, который просто пригласил ее покататься. Дикинсон отмечает его вежливость — ведь он мог быть кокетливым даже с рассказчиком. В этом стихотворении Смерть предлагает обещание бессмертия. Но Дикинсон предполагает, что у ее рассказчицы была независимая полоса, которая вынуждала ее принимать собственные решения, и решения не только в отношении ее смерти, но и в отношении жизни. Это подогрело мой подростковый разум: мысль о том, что самой смерти можно противостоять, как и любому другому человеку, что она одновременно как далеко, так и за пределами невидимой завесы, которую можно в любой момент поднять. Эти темы снова повторяются в увлекательной, метафорической поэме Дикинсон «Смерть — это диалог», которая открывает разговор между Смертью и Душой, в котором они спорят о завершенности сознания.

Возвращаемся ли мы на землю в виде пыли, или тело — это только одна сторона человеческого существа? Я не знала. Но, черт возьми, в муках юности было так приятно задавать вопросы, интересоваться, и не с точки зрения религии или веры. Поэзия Дикинсон была постоянным источником моего утешения. Небеса, ад, смерть, бог, вечность — она охватывала все это, так просто и совершенно, что это действительно, в конце концов, имело смысл. Чем больше я становилась одержима смертью, тем больше я была ей очарована. Но вскоре я поняла, что лучше всего держать свои мысли о вечной тайне при себе. Если я их кому-то открывала, мне пытались жалостливо угодить, или же считали излишне негативным и болезненным фриком. Я не понимала, почему наша культура так охотно предполагала, что думать о смерти было бестактно, неуместно или, в более широком смысле, как красный флаг, за которым нужно постоянно следить, и о чем стоило бы беспокоиться. Никто не мог мне ответить на это так, чтобы меня все устраивало, и поэтому я вернулась к книгам — к романам и стихам, которые некоторые называли меланхолией или чем-то зловещим, но которые мне были нужны как руководство, как способ прийти к соглашению с тем, почему мы здесь и куда мы можем пойти.

Шли годы, я думала, что стала меньше бояться, стала более уверенной в том, что всегда будет непостижимым. Готическая культура никогда не уходила, но я перестала уделять так много времени поклонению в этом конкретном алтаре — хотя я продолжила носить черное, ну а какой ньюйоркец этого не делает? Я также сохранила музыку и продолжила читать писателей-готов, чьи достоинства никто не осмелится подвергнуть сомнению: Бронте, Дафна дю Морье, По. Мой вкус не изменился, но я подумала, что выросла, выросла из этого, что бы это ни было. Я полагалась на людей, думающих, что я ничего не понимаю, которые говорили мне, что я должна больше улыбаться.

И так продолжалось до моего повторного открытия Коэна, который привел в движение новый цикл моих вопросов о смерти и душе. Моя мама серьезно заболела. Наблюдая за ухудшением ее здоровья, меня охватил страх времени. Не только о моем времени с ней, или времени, которое ей осталось, но и огромные, пещерные глубины того, что это значило. Прошедшие недели были не такими продуктивными, как мне хотелось, не такими щедрыми, не такими четкими. Были слова, которые я больше не могла уже говорить. Слова, которые я сказала так много раз: «Я люблю тебя, я люблю тебя», казалось, полностью утратили свое значение. С глубокими сожалениями, с ежедневными разочарованиями, с бесконечным, безнадежным желанием, я считала, что могла жить в прошлом, когда так много было еще возможно, даже если оно было скрыто в тени. Тогда будущее было фантастическим, даже если оно и было темным. В то время я думала о своих исследованиях, книгах, песнях — все это было частью очень интересного эксперимента. К концу этого эксперимента я сказала себе: я буду должным образом подготовлена к скорби, в какой бы форме она ни пришла. Я думала, что интерес к смерти на каком-то уровне означал, что он не сможет причинить мне боль так же сильно, как кто-то другой.

Коэн и Дикинсон оба имеют бессмертное качество, и оба считают смерть своей музой. В ноябре прошлого года ФСГ опубликовала «Пламя. Тексты, рисунки стихи» — посмертный дневник Леонарда Коэна, сборник, который он пообещал завершить до своей смерти в конце 2016 года. Книга представляет собой прекрасный, сокровенный взгляд на его жизнь и творчество, сочетающий его поэзию, записи в блокноте и тексты песен, чередующиеся с рисунками и автопортретами. В «Я молюсь за храбрость» Коэн пишет:

Я молюсь за храбрость
Теперь я старый
Приветствую болезнь
И холод
Я молюсь за храбрость
Ночью
Нести бремя
Сделать это светом

Я молюсь за храбрость
Во время
Когда приходит страдание и
Начинает подниматься
Я молюсь за храбрость
В конце

Чтобы увидеть смерть
Как друга

В этих стихах я чувствую такое сострадание и сочувствие к бремени жизни. Коэн описывает бессонную ночь: удивление, страх, страдание, молитву о храбрости, о розовых пальцах рассвета и о способе облегчить его эмоциональную нагрузку. И он молится, чтобы смерть пришла как друг и союзник, подобно тому, как Дикинсон описывает свою сверхъестественную поездку в карете. Затем, в поэме «Школьные дни», Коэн олицетворяет время так же, как он и Дикинсон олицетворяют смерть.

Я никогда не думаю о прошлом
но иногда
Прошлое думает обо мне
и остается
очень легко на моем лице

Здесь прошлое — это существо, человек, способный мыслить, и тот, от кого Коэн не может сбежать. Он утверждает, что не думает об этом, но Прошлое думает о нем, немного насмехаясь, приводит его в такие места, которых он мог бы избежать. Это то чувство, с которым я живу до скорби: чувство, что я постоянно готовлюсь, жду, когда случится худшее, телефонный звонок среди ночи, несчастный случай или, что еще хуже, медленный натиск неизбежного, принося с собой небольшие неминуемые страдания, которые нависают друг над другом. Пока, опять же, я не мечтаю о последней ужасной новости, как будто о чем-то дружественном; Прошлое, похожее на живое существо в поэме Коэна, лучше и более утешительно в его известности, чем путаница в настоящем, — это новая форма боли.

Именно в таких стихах я нахожу утешение — утешение в том, кем я была, кто я сейчас, и кем я надеюсь стать. Я все еще ношу черное, но уже не исключительно черное. Я до сих пор люблю грустные песни, грустные книги, истории, которые заканчиваются с некоторым чувством скорби, моментами человеческой глупости, недостатками и несоответствиями, которые делают даже «счастливый конец» похожим на знак вопроса. Это то, чему Коэн научил меня в своих стихах и песнях, и что Дикинсон знала еще раньше, чем он. Оба автора приглашают нас в свою внутреннюю жизнь, потому что они серьезно относятся к своей внутренней жизни. Они относятся к этим вопросам без ответов всерьез. Они никогда не дают ясности, они никогда не отворачиваются, они отказываются сменить тему. Они смотрят на неизбежное и, возможно, они напуганы также как и я. Но их слова, как рука крепко сжимают мою. Они являются причиной продолжать двигаться вперед.

Читая последние стихи Леонарда Коэна и поглощая его рисунки и тексты, а затем снова и снова читая стихи Эмили Дикинсон, я вспоминаю, как далеко я прошла через тьму. Кому-то мое нынешнее состояние ума может показаться чем-то, что можно избежать — и так было со мной, даже когда я знала, что тьма может быть другом, чувством, весом, не угнетающим, но вдумчивым, не мучительным, но благоприятным. Теперь я двигаюсь сквозь тьму и пытаюсь обрести покой в том, чего не вижу. Однажды я предвидела, что произойдет, и подумала, что смогу подготовиться. Теперь, когда прощание уже не смутное понятие, а тяжелая реальность, мои поэты находятся со мной. Они напоминают мне, что я никогда по настоящему не буду готова к этому. Ни за смерть, ни за печаль, которая преследует мои дни, даже за счастье, которое приходит с шоком. Но они также говорят мне, что я не должна переставать пытаться.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ