О последних московских троллейбусах, ветре перемен и времени на счастье

В Москве отменили последний троллейбусный маршрут. В том, что это случилось только сейчас, есть какой-то чудесный анахронизм: на самом деле троллейбусы умерли уже давно. Они исчезли вместе с габардиновыми пальто, кефиром в треугольных пакетах, петушками спортспортспорт, загадочными цифрами в сыре и ассирийцами-обувщиками на углу Тверской (были и такие). Почему с троллейбусами не простились раньше? Пожалуй, причина не в мягкосердии чиновников. Есть такие малые вещи, судьбу которых может решить только очень большая сила: не мэр, не гордума и даже не толпа, а только ветер перемен. Когда надо, он меняет русло рек, в ином случае он даже не повернет флюгер. Мир жив не пользой, а памятью. Так и троллейбусы, хоть и продолжали каждое утро выходить на маршрут, на самом деле уже много лет назад превратились в тени отжившей эпохи.

Китайский писатель Линь Юйтан сказал: "Хороший путешественник не знает, куда он едет, а идеальный путешественник не знает, откуда он приехал". Подростком я каждое утро спускался на станцию метро «Кузьминки», выходил на «Парке Культуры», там пересаживался на троллейбус №28 и ехал до Воробьевых гор, где находилась моя школа. Эти поездки, разумеется, приходились и на теплое время года, но я их совершенно не помню. Троллейбус – зимний вид транспорта, но зимой отопление в троллейбусах не работало: помню слякоть или ледяные дожди, помню морозную роспись на окнах, которую так приятно было растопить дыханием, а потом царапать названия любимых групп ногтем по инею. Холод концентрирует внимание и разгоняет фантазию. Как у Бродского:

Север крошит металл, но щадит стекло.
Учит гортань проговаривать ‘впусти’.
Холод меня воспитал и вложил перо
в пальцы, чтоб их согреть в горсти.

Я вообще почему-то лучше помню произошедшее со мной в зимнее время. Должно быть, воспоминания лучше сохраняются в кристаллических решётках снега. Я не видел, что мы проезжали за окном, поэтому, в каком-то смысле, я был идеальным путешественником Линь Юйтана: уже забывал, откуда я и почти не помнил, где мне сходить. Человеку есть чему поучиться у троллейбуса. Троллейбус терпелив, вынослив и неприхотлив. Он никогда не отклоняется от заданного маршрута, не обгоняет и, наконец, не загрязняет окружающую среду.

У него есть усы, и общим выражением покорного трудолюбия он напоминает прирученного зверя – добродушного, безмолвного и умного (впрочем, был один изъян: если в пасмурную погоду, заходя в троллейбус, одной ногой вы уже стояли на ступеньке, а другая задерживалась на земле, то часто по телу пробегал ощутимый разряд тока). Троллейбусы никогда не заблудятся, и если одного вдруг замкнет, то остальные выстроятся за ним цугом и будут терпеливо ждать, пока водитель поправит поникший ус. Мне кажется, в судный день троллейбусы воскреснут вместе с людьми. Так и будет: Петр достанет свою трубу и наравне с человеческими именами начнет возглашать номера троллейбусов: Дваадцать восьмооой! Бэээээ! Второоой! Все попадут в рай.

Я только однажды видел мертвый троллейбус. Август 1991 года я встречал с мамой и сестрой в эстонском пансионате. Мне было восемь. Все постояльцы собрались в холле у большого телевизора. Показывали хронику московских событий. Я плакал. Но не от страха и не от вида крови. Меня вывернули наизнанку кадры покореженного и побитого троллейбуса на Новом Арбате. Это походило на рисунок из учебника истории: гигантский беспомощный мамонт угодил в яму, косится черным, напуганным зрачком. Люди бросают в него камни, тычут заточенными палками. В каком-то смысле именно этот троллейбус стал символом августовских событий: не зря его героический труп был на годы помещен в Музей Революции: его выставили во дворе, и он медленно рассыпался под солнцем, дождем и снегом, пока не обратился в голый остов. «Разложился на плесень и на липовый мёд». Даже как-то странно, что спустя десятилетия, зарифмовались судьбы простого московского троллейбуса и предводителя большевиков. Хотя их роли были такие разные.

Слово «счастье» само в себе содержит ответ на вопрос о своей сути. Счастье не целостно, дробно, отрывочно. Оно лишь часть чего-то большего, имя которому мы тщетно пытаемся подобрать. У Чехова где-то написано: «Для ощущения счастья обыкновенно требуется столько времени, сколько его нужно, чтобы завести часы». У жизни нет смысла. Точнее смыслов очень много. Еще точнее: с каждым днем жизнь обретает новый смысл, который исчерпывается с наступлением заката. И если городу дано испытать счастье, то оно разлито в клекоте тока, бегущего по троллейбусным проводам. Так сообщаются между собой районы, улицы и проспекты. Бесчисленные истории и сплетни, которые город прячет в своих обшлагах, выговариваются по электротросам. Помните последний кадр «Берегись автомобиля»? Юрий Деточкин, освободившись из тюрьмы, выходит на проезжую часть, говорит «Здравствуй, Люба, я вернулся» и прижимается к стеклу троллейбуса. Ни в одном фильме, ни до, ни после, я не видел более счастливого лица.

Недавно я гулял по Донскому кладбищу и задержался у одной могилы. На памятнике был выгравирован мужской портрет в стиле художника Юрия Анненкова: жилистое немолодое лицо с искривленными, даже злыми губами. Мужчина смотрит куда-то в сторону из-под очков печальным, надземным взглядом. И подпись: «Я умер задолго до смерти». Наум Олев. Это имя мне ничего не говорило. Я не поленился его прогуглить, и оказалось, что Олев – известнейший поэт-песенник. Например, он автор слов к песне «Ветер перемен». Как тут не вспомнить троллейбусы, умершие задолго до своей смерти. Как не вспомнить ветер перемен, без воли которого не упадет ни волос с головы, ни воробей с кровли.