О погоде, уликах прошлого и театральной арифметике

«А ты, кстати, не замечал, что даже само слово “Америка” начинается с какого-то неизбывного ля-минора?» Это беседует сам с собой пассажир автобуса, в котором я еду. Странный человек неопределенного возраста, без маски, с дельфиньей улыбкой и тревогой в глазах. «Знаешь, не замечал, - отвечает он сам себе. – Любопытное наблюдение. А, кстати, снег будет в этом году?».

И правда, будет снег? С тех пор, как появились голосовые помощники, люди стали привыкать к риторическим вопросам. Мы все чаще спрашиваем пустоту и пустота нам иногда отвечает.

Уже середина ноября, а снега в городе все нет. Каждой поре приличествует свое, но такой уж у нас выдался хороший, интересный год. Лето умеренной жары, осень скудных осадков. Что-то там еще зима впереди заготовила? Бесснежная Москва поздней осенью выглядит какой-то голой, жалкой. Нет, все-таки на днях снег выпал. Однажды. Вечером. Я шел в магазин и увидел, как папа тащит маленького сына на санках по тротуару. Снега толком не осталось (выпал, испугался и умер), но коли уж собрались на прогулку, надо тащиться к горке. Санки какой-то старой, еще советской модели. Возможно, папа и сам когда-то катался на них. Или на авито купил. Сейчас многие охотятся на атрибуты своего детства. Я, к примеру, недавно нашел пластинку «Али-Баба и сорок разбойников». Конечно, денег ему хватило бы и на новый снегокат или на навороченную ледянку (хотя, что вообще в ледянках может быть навороченного? Это самый простой и древний способ съезда с возвышенности). Но что-то сберегло эти санки. Наверное, хранились много лет привязанные к балкону с внешней стороны. Или на площадке перед входной дверью. Или на антресолях в коридоре. Эти санки – улика прошлого. Такое не выбрасывают. Это как захватить с собой из сна какую-нибудь вещь – страницу из книги, песок с пляжа, обрывок облака. И любоваться этим всем наяву, пока они не исчахнут в нашей атмосфере.

Помню, санки в моём детстве делились на две партии: с продольными планками и с поперечными. Лихачи отвинчивали металлические спинки. Говорили, что спинка значительно ухудшает аэродинамические характеристики болида. Тихоходы, наоборот, подкладывали к спинке подушку, вручали поводья родителям и те тягали обоз на горку, тащили его до подъезда. Ленивые, сонные души. Помню, какой скрежет поднимался, когда санки съезжали с заснеженной дороги на асфальт под которым пролегала теплотрасса, а потом опять бесшумно катили по снегу. У моих санок были продольные планки желто-синего цвета. Спинку я не откручивал – её украли, пока санки на привязи ожидали моего возвращения из булочной. На них я садился в позе скульптуры Русалочки из порта в Копенгагене. Спускался я быстро и умел неплохо маневрировать. Все-таки моих санок уже давно нет. Где-то они сейчас? На какой свалке истлели? Какие костры истопили?

Сосед в автобусе продолжает. «А вот вы тут газировку из баночек попиваете, да? А циферку не замечали на баночке? Нет? Ноль Запятая Тридцать Три! Ничего число не напоминает? То-то же! Это цифра отчуждения приспешников Люцифера от ангельского воинства! Именно столько их, предателей, было – треть! А вы пейте свою американскую водичку, пейте…»

0,33… Есть такое психическое отклонение, которое называется апофения. Это когда человек при желании может обнаружить взаимосвязь всего со всем: счет футбольного матча – тайное послание священной ложи Биробиджана, узор на обоях – карта с указанием, где искать библиотеку Ивана Грозного, цена на творог – номер машины, в которой ехал Кеннеди перед убийством. Ну и т.д.

Но ведь цифры – это и правда одно из самых загадочных открытий человека. Точно ли открытие? Или все-таки изобретение? Может быть, цифры – это тот остов, скелет, по которому будет воскрешен мир, когда придет час?

Игра чисел и случайна, и закономерна одновременно. Например, на днях театры обязали снизить количество зрителей на спектаклях до 25%. Почему не 10%? Не 35%? Артисты, режиссеры, директора в ужасе. Дело тут даже не в огромных убытках (репертуарный театр вообще предприятие неприбыльное), а в том, что спектакли теряют свой смысл: обмен энергией между сценой и зрителем. Актеры – натуры нервные, неуравновешенные. Начинают пить, буянить, чудить. Словом, все чаще срываются.

Приятель рассказывал, у них в театре на днях был случай. Давали «Пиквикский клуб». Сцена суда подошла к концу, и присяжные потянулись за кулисы. Последний актёр задержался, вышел на авансцену и, разведя руками, обратился к залу: «А от меня сегодня ушла жена». Поджал губы и громко заплакал. Зрители ему долго аплодировали. Его решили не увольнять. Ограничились строгим выговором. В другом театре труппа устроила сбор и было решено играть спектакли только на 25%: сократить число реплик, снизить подачу и громкость речи, убрать побочные линии в пьесах (оставить только самое важное), приглушить на три четверти свет и музыку. И вместо поклонов сдержано кивать. В другом театре, рассказывают, сошел с ума вахтёр. Забаррикадировал все входы, взял связку ключей от помещений и отправился в подвал ждать конца света. Пришлось вызывать полицию и врачей. Впрочем тут мало чего удивительного. Каждый вахтёр в России – святой Пётр. Каждый день русского человека – преддверие страшного суда.

Погода в ноябре меняется так часто и скоро, как будто ребёнок вертит в руках волшебный гранёный камень. Сейчас светит солнце, через пятнадцать минут начнется дождь. А еще через полчаса пойдет снег, как-то некстати, как в театре, бывает, во время действия посыпется вдруг сверху белое конфетти совсем из другого спектакля.