Цитаты

Мы тоскуем по близости - и почитаем ее за яд, когда она ниспосланна. Мы сызмальства учимся остерегаться близости: "никогда не раскрывайся" - учимся мы... неужто ты хочешь, чтобы чьи-то грязные заскорузлые пальцы теребили сокровенные фибры твоей души? Никогда не бери конфетку у незнакомца. Или даже у друзей. Стащи тайком мешок ирисок, когда тебя никто не видит, но не принимай, никогда не принимай у чужих... неужто ты хочешь быть кому-то обязан, А главное - забудь о заботе, забудь навсегда. Ибо забота, симпатия заставят тебя опустить мост твоего замка и высунуться из панциря... неужто ты хочешь, чтобы всякий проходимец знал, какое на самом деле мягкое у тебя брюшко?

— Плыли к верной смерти, — напомнил Ли.
— Может, и так. Но это не называется «топиться».
— А как это называется? Даже человеку хватает ума сообразить, что если поплыть строго от берега, то его очевидное наме… — Он осекся на полуслове.
— Что его очевидное?
— Что? А, его очевидное намерение заключается в том, чтобы не вернуться… на берег, (…первая охапка сведений касалась меня самого…) Соответственно, кто бы то ни был — лис, олень или пропащий пьяница, — в его намерения неизбежно входит самоутопление.
— Может, и так, но вот прикинь: с пьянчугой-то все ясно, но вот с какого перепугу старой лисице в такое отчаяние впадать, чтоб счеты с жизнью сводить?
— Да с того же самого! С того же самого! (…и глубины той неразумной беспечности, до которой я позволил убаюкать себя с тех пор, как уехал с Востока…) Ты уверен, что эта несчастная наивная зверушка не обладает той же способностью к восприятию жестокостей этого мира, что и пьяница? Ты уверен, что ее не преследуют такие же лютые сонмы демонов, как и депрессивного алкоголика? Ты только послушай демонов этой лисички…

Ли был впечатлен.
— Мадам, — вымолвил он, задыхаясь, — не могу сказать за… среднюю возрастную группу, но за себя скажу, что вы более чем… компетентны в душевных потребностях увечных старцев и перепуганных маленьких мальчиков.
— Почему ты всегда себя считаешь обузой или маленьким мальчиком?
— Не совсем так. Я был обузой, когда только приехал. Сейчас вроде уже нет. Но маленький мальчик — по-прежнему. Как ты — маленькая девочка.
Вдалеке лаяли собаки.
— Я уже давно не маленькая девочка, — просто возразила Вив, и Ли пожалел, что дал выход своему юмору.

— Я больше не знаю, Ли, чего хочу, — говорит она, как маленькая девочка. И вновь видит свое отражение, смутное и расплывчатое в грязном окне чердака: к чему бы это, такая озабоченность своими отражениями?
К тому, что только так мы себя и видим: глядя на других, отраженные в замызганном чердачном стекле сквозь хитросплетения паутины…

Я вздохнул обреченно, уняв свою речь, но руки не выпустил.
— Вив?.. — Если уж это последний ее взгляд, пусть он будет истинно прощальным. Пусть она вложит в него всю сиятельную печаль расставания — последнее «прости», эту традиционную награду двум соприкоснувшимся душам, эту законную отраду двух отважных сердец, что истинно разделили меж собой, без страха и оглядки, тот редкий, трепещущий надеждой миг, что мы зовем любовью…

«Думает, не думает — но это ж правда! — Посмотри, Вив, сколь нуждается Ли. Погляди, как он мал против этого мира. — Это правда».
«Нет, Ли. Поверь. Ты не… О, если б кто-то переубедил тебя…»
«Завтра».
«Что?»
«У нас свидание завтра. Если оно, конечно, в силе?»
«Да не было никакого свидания. Я просто…»
«А я так и думал…»
«Ли, ну пожалуйста, не будь таким…»
«А каким я должен быть? Скажи сначала…»
«Ладно. Завтра. — Видишь его лицо, Вив? — Если ты считаешь, что нужно… — Видишь, сколь он нуждается? — Жаль, что я так мало знаю и не понимаю, с чего вы оба…» — Ты многого о нем не знаешь, Вив. Что еще больше умаляет его. Ты не ведаешь всего его стыда, даже представления не имеешь. Стыд душит его.
Воистину, никто не терпел подобного позора.

Но если сила не истинна, — помнится, была самая последняя моя мысль в тот самый день, перед тем как я наконец вырубился, — то истинна слабость. Слабость истинна и подлинна. Я обвинял Малыша в том, что он симулирует слабость. Но симуляция как раз и доказывает, что слабость подлинна. Когда ты так слаб, что приходится симулировать. Нет, невозможно даже симулировать слабость. Можно симулировать лишь силу…

И тогда мы просто сидели. Сожалели, что так быстро израсходовали запас тем, понимая, что если снова заговорим — будем обречены спрыгнуть на беседу друг о друге, единственную незатронутую общую тему, или вовсе лучше не говорить ни о чем. Я встал и пошаркал к двери, избрав второй, ниочемный вариант, но не успел я пожелать доброй ночи, как Вив совершила свой прыжок.
— Ли… — она помедлила секунду, дебатируя сама с собой, наклонив голову и изучая меня одним синим глазом, глядевшим поверх черного ворота хламиды, — …что ты здесь делаешь?

— А я сейчас не шучу. Встретимся… где? У мола, так мы договаривались?
— Но зачем, Ли? Ты так и не сказал мне, зачем.
— Затем. Мне нужно с кем-то поговорить. С тобой. Пожалуйста…
Она надела задорно-кокетливую маску:
— Ой, сударь, как можно-с? Дама в моем положении — и…
— Вив! Прошу тебя… Ты нужна мне! — Его рука развернула Вив к нему, настойчиво стиснула ее запястье. Но сейчас ее внимание было приковано не к его пальцам, и даже не к глазам, вцепившимся в нее той же мертвой хваткой, но взгляд ее устремился сквозь эти пальцы, сквозь эти глаза, туда, где… она видела суровые судороги его потребности Быть, видела неимоверные, конвульсивные усилия раскрыться, распрямиться, провозгласить: «Вот он Я!» — Вив, пожалуйста? — подобные потугам чахлого больного цветка, что слишком долго прозябал в бутоне и теперь торопится разверзнуть куцые лепесточки, пока не зашло последнее солнце его надежды. И видя это, она чувствует его отчаянную цветочную тягу к воздуху, воде и свету, кои дарованы ей, и также чувствует, как его порыв вдруг начинает заполнять ледяной пузырь в глубине ее самой. …Может быть… Может Быть! Может быть, пустота — не могила сгинувшего, а ларец не дарованного? — Вив, скорее… ты придешь? — Вот он я, умоляет распускающийся цветок, и она уже готова была полететь навстречу его мольбе...

Мы смеялись, пока не выдохлись и не уперлись в неловкую пустоту, из тех, что всегда следуют за долгим смехом, подобно той тишине, что сопровождает раскат грома; мы молчали, неуютно и — несомненно, с ужасной ясностью, осознавая, какая мысль у каждого из нас на уме. Но какой смысл пробовать? — вопрошал я себя, уставившись на прядь ее волос, что пламенеющей стрелкой летела вниз, по краю ее отрешенного лица, целя под воротник рубашки… Чего мечтать-то? У тебя не получится — вот и все. Ты сам себя на это обрек.

— Ну, — сказал я, — наконец-то мы одни, — стараясь сохранить шутливый тон. Но на сей раз ее хихиканье было вымученным и куда менее ребяческим, а шутка — не такой уж шуткой. Нам с Вив, по счастью, удавалось дурачиться друг с другом. Как и с Питерсом, лавирование в границах юмора и актерства позволяло нам с Вив общаться без напряжения, со смехом и шуточками. И при такой системе мы могли наслаждаться своими отношениями, не беспокоясь об ответственности. Но система, защищенная доспехами юмора и актерства, неизменно чревата сбоем защиты, выходом ее из-под контроля. Отношения, основанные на шуточках, приветствуют все новые шуточки; и наступает момент…
— Ага, — сказала Вив, словно в потугах подбодрить мои потуги, — одни глубокой ночью, — …и наступает момент, когда шуточки неизбежно оказываются слишком близки к правде.

— Ли, извини, если снова лезу… но твоя учеба — она вся была дурацкая? Или тебя что-то выдернуло?
Я так утонул в излияниях ее собственной души, что внезапный перескок на мою персону снова застиг меня врасплох. И я брякнул первое, что вступило в голову.
— Да, — сказал я. — Нет, — сказал я. — Нет, она не всегда и не вся была дурацкая. Поначалу — нет. Когда я впервые открыл для себя миры, что были прежде нашего мира, иные картины иных времен, открытие было столь ослепительным и ошеломляющим — мне захотелось прочитать все, что было когда-либо написано об этих мирах и в этих мирах. Постичь самому и поделиться со всеми. Но чем больше я читал… со временем… я начал понимать, что все они пишут об одном и том же, рисуют ту же скучную дурацкую картину «здесь-сегодня-преходяще-в-завтра»… Шекспир, Милтон, Мэтью Арнольд, даже Бодлер и даже тот крендель, что сочинил «Беовульфа»… та же картина, те же мотивы, тот же конец, будь то Дантова канализация или Бодлерово кашпо: …все та же старая скучная картина…
— Какая картина? Я не понимаю.
— Какая? О, прости, я не хотел выпендриваться. Какая картина? Да вот эта: этот дождь, эти гуси со своей печальной повестью… этот, этот самый мир. И все они пытались как-то его изменить. Данте из кожи вон лез, чтоб изобразить ад, ибо ад-де предполагает наличие рая. Бодлер сбросил шоры с глаз и зрил в корень цветов зла. Ничего. Ничего, кроме грез и иллюзий. Но когда порыв иссякал, а грезы и иллюзии выцветали, оставалась лишь эта унылая старая картина. Но, Вив, послушай, у их картины было преимущество, у них было нечто такое, что мы утратили…
Я ждал, что она спросит про это «нечто», но она лишь сидела молча, сложив руки на черной хламиде.
— У них был неиссякаемый запас завтрашних дней. Не удалось воплотить мечту сегодня? Что ж, впереди еще много дней, и много грез, исполненных еще больших шума, ярости и будущего: может, сегодня просто не повезло? И всегда было завтра для поисков реки Иордан, или Валгаллы, или знамений в чириканье воробушка… мы могли верить в Великий Рассвет, что наступит когда-то, ибо если он не случился сегодня — имелось еще изрядно завтр.
— А теперь их нет?
Я поглядел на нее, ухмыльнулся:
— Сама-то как думаешь?