Мертвое озеро

Глава XLVIII. Дурные вести

Прошло более полугода с возвращения Тавровского в Петербург.

Утром, часу в одиннадцатом, бодрый старик лет под шестьдесят тихо позвонил у двери великолепной квартиры в С** улице. Ему отворил человек лет тридцати в утреннем костюме – в халате с шелковыми кистями, в красной феске и шитых золотом туфлях – и, встретив его с распростертыми объятиями, приветствовал следующими словами:

– А, Иван Софроныч! добро пожаловать!

– Здравствуй, Петруша! – ласково отвечал старик и трижды поцеловал господина в халате и феске.

Иван Софроныч, с тех пор как мы расстались с ним, значительно переменился. Деревенская жизнь, полная здоровой деятельности, видимо пошла ему впрок: он пополнел, во всех движениях его видна была крепость и сила, он смотрел весело, и по изрядно отдувшемуся карману его форменного сюртука заметно было, что он не с пустыми руками прибыл к своему доверителю после двухлетнего управления его имениями.

– Да что это Петруша? Ты, никак, только еще встал? – продолжал Иван Софроныч, оглядывая утренний наряд избалованного камердинера, который перед его приходом только что расположился делать свой туалет. – И как ты чудно нарядился!

– Здесь не деревня, Иван Софроныч, – с важностью отвечал камердинер. – Конечно, в деревне другие порядки, а в столице нельзя, – у нас еще и утро не начиналось…

Иван Софроныч достал из кармана старинные часы в форме луковицы – подарок незабвенного Алексея Алексеича – и, поглядев на них, сказал, покачивая головою:

– В одиннадцать-то часов! Вон гляди, без четверти одиннадцать.

И он поднес часы к глазам камердинера.

– А по-вашему небось теперь обедать? – с презрением возразил камердинер. – Ха-ха-ха! Вы к барину? – спросил он.

– К барину.

– Ну так раньше двенадцати вряд ли. Да еще коли примет.

– Ну, меня-то, я думаю, примет, – с довольной улыбкой заметил Иван Софроныч, ударив рукой по своему правому карману.

– А вот увидим: каков встанет. А покуда пожалуйте сюда, Иван Софроныч, отдохните; кофейку не угодно ли? А я покамест оденусь.

И он ввел Ивана Софроныча в боковую комнату, которая в уменьшенном и карикатурном виде представляла копию с уборной его барина: в ней также был стол, загроможденный баночками, флакончиками, зеркалами, гребенками, головными и зубными щетками и т. д.; кровать была отгорожена ширмами; у окна стояло старинное треснувшее трюмо. Даже стены не были пусты: Петр украсил их картинками из модных журналов и разных иллюстраций, получаемых его барином.

– Ефиоп, ефиопина! – протяжным голосом закричал Петр, садясь перед туалетным столиком и указывая другой стул гостю. – Одеваться!

Из-за ширмы выбежало маленькое существо, поразившее Ивана Софроныча как цветом, так и видом своей фигуры: то был негр самой чистой породы, с черным лоснящимся лицом, целым лесом курчавых волос и оскаленными зубами. Тавровский достал его за границей.

– Что, хорош молодец? – спросил Петр, видя недоумение Ивана Софроныча.

– Да откуда вы такого достали?

– Купили. Он, понимаете, привезен с другого конца света. Ефиопией, что ли, называется; да! Это не то что Арапия: Арапия ближе, – оговорился Петр, – и народ там не такой черноты; а в Ефиопии все люди такие черные, других и нет, – оттого и прозвище ему: ефиоп! Первейшей африканской породы! Барину здесь какие деньги давали – не отдает! И уж не поверите, сколько было с ним хлопот, как мы его сюда везли! Достали мы его еще малым мальчишкой; ничего не понимает, не говорит, всё в лес глядит, – даже ел мало; и всё ему жарко. Умора! А как поехали, так вот был смех: как станция, остановимся – ему сейчас и кажется, что совсем приехали, – начнет раскладываться, и уж как дивится, когда опять поедем! А то еще была смешная история: как въехали мы в Россию, вдруг и выпади снежок. Он, видно, спал в то время, а как проснулся да увидал, что всё бело кругом, обрадовался, заболтал по-своему, руками машет, – ну, радости такие, что и батюшки! Не выдержал, соскочил с козел и ну подбирать снег… да как хватил руками, так вдруг словно обжегся, кинул, заплакал и опять сел; стал опять такой печальный и всё потихоньку плачет; насилу могли добиться, чего? А ему, видите, и заберись в голову, что не снег, а хлопчатая бумага лежит, какая у них там в полях родится, – вот и обрадовался: думал, домой в Ефиопию свою его привезли… ха-ха-ха! А как попробовал руками, так и в слезы. Туды же, плакать умеет, черномазая порода!

Петр долго еще описывал чудные свойства «ефиопа» и свои усилия привить к дикому сыну природы необходимое в столице «образование». Должно полагать, однако ж, что труды его наконец увенчались успехом и он наслаждался теперь плодами их, судя по тому, что Петр постоянно ничего не делал, тогда как несчастный дикарь с утра до ночи предавался подметанью и чищенью, снискивая хлеб свой буквально в поте своего черного лица.

– А сапоги перечистил? – спросил с важностью Петр у черного помощника.

– Перечистил, – отвечал мальчик довольно чисто по-русски.

– И платье готово?

– Готово; только фрак да жилеты…

– Фрак не тронь! где тебе еще фраки чистить? – с важностью сказал Петр. – И до жилетов, я уж говорил, не дотрогивайся. – У меня, Иван Софроныч, – продолжал он, – обращаясь к гостю, – такой порядок: фраки и жилеты всегда сам чищу.

– Хорошее дело, – сказал Иван Софроныч.

– С нежной вещью и обращенье нужно нежное, – порешил Петр. – Эй, ефиопина! попроси Матрену Ивановну кофейку сварить. Да щипцы тащи.

Мальчик ушел.

– …Что, Иван Софроныч, деревня как?

– Ничего, Петруша; все тебе кланяются.

– Здорова матушка?

– Здорова, да уж больно стара стала; всё только и грезит, как бы тебя увидать, Петруша. Вот бы ты побывал у нее. Да вот она и письмецо прислала.

Иван Софроныч достал письмо и подал Петру.

– Экое ведь необразование! – с негодованием воскликнул Петр, прочитав письмо. – Что вздумала? Видишь ты: «Иван Софроныч скоро назад поедет, так ты бы, Петруша, отпросился с ним побывать». Ха! ха! ха! Ну можно ли вообразить такую вещь…

– Что ж, Петруша, она стара; видеть тебя хочет, так вот и написала.

– Деревенщина она! – возразил Петр. – Шутка ли, что забрала в голову? Мне барина оставить? Да как же барин без меня? Да она просто с ума сошла. Уж я же ей напишу…

– Ну, не огорчай ее. Ведь она любя…

– Любя?.. Да ведь она должна знать, что коли я барину нужен, так как же мне, забившись в такую глушь… да и отпустит ли еще? да и я поеду ли еще, спросила бы. Вот уж подлинно деревенщина! Медведи там у них, что ли, живут, никаких порядков не знают. Что выдумала! Ха! ха!

И негодование камердинера возрастало более и более.

– Да еще они жалуются, – сказал Иван Софроныч, – какие ты им подарки прислал. Матери, слышно, прислал складной футлярчик с пружинкой. «Не знаю, – говорит старуха, – что и делать с ним! раскроешь – словно опахало модное, с перегородочками, а сложишь – словно блин!..»

Петр расхохотался.

– Блин! Вот уж подлинно наказание мне с ними, Иван Софроныч! – сказал он голосом, заискивающим участия. – Хочешь, чтоб всё получше было, как у добрых людей водится, которые понимают образование, а выходит просто стыдно слышать. Блин! Я ей послал вещь хорошую, ценную и модную, а она говорит – блин!

И он грустно опустил голову и задумчиво прибавил:

– Просто срам с ними!

– Да что же ты ей послал, Петруша?

– Портмонней, – отвечал Петр.

– Как?

– Портмонней – ну, в чем деньги носят. Вот такую штучку, – прибавил Петр и подал Ивану Софроиычу свой кожаный тисненный золотом портмоне, раскрыв его сначала своими неуклюжими, толстыми пальцами, которые, впрочем, были украшены ногтями непомерной длины.

Искоса посмотрев ногти камердинера, которые тот принялся чистить и обтачивать стальной пилочкой, Иван Софроныч сказал, с любопытством оглядывая портмоне:

– Грешный человек! я и сам в первый раз вижу такую вещь.

Петр пожал плечами.

– Не знаю, – сказал он. – А у нас так ни в чем больше и не носят денег. Вещь хорошая, модная.

– Так, да ты бы послушал, что старуха говорит. «Прислал, – говорит, – сынок механику такую мудреную: пишет, что туда деньги кладут; а какие у меня деньги? коли случится меди гривна-другая, так я и в платок завяжу, – а бывает, дадут гривенник либо четвертак в лавочку сходить, так я и во рту донесу…»

Петр сделал презрительную гримасу.

– Ты бы ей, Петруша, лучше ситцу послал либо платок.

– Нет уж, покорно благодарим! – возразил Петр. – Мы не вчера из деревни! Нас учить не приходится… А вот я ей напишу! да уж вперед гостинцев моих она не дожидайся!

– А ты не сердись, Петруша, – ну где же ей всё знать? – сказал кротко Иван Софроныч.

– Должна знать! А не знает, так молчи! Не умничай! Невежество, необразование, политики никакой нет – так всё и напишу…

Иван Софроныч стал уговаривать его не огорчать старуху; но Петр твердил свое:

– Надо же им показать, что значит образование, столица, столичные порядки!

И он пришел в такое раздражение, что готов был тотчас писать грозное письмо. Но пришел негр: принес кофе и щипцы; камердинер принялся пить кофе, а мальчику приказал завивать себя, причем в лице черного слуги выразилось отчаяние: нет сомнения, что он охотно отдал бы Петру свои густые прекрасно вьющиеся волосы, лишь бы избавиться тяжкой обязанности завивать жидкую куафюру камердинера.

– Ну а что, Иван Софроныч, – спросил Петр через минуту, – наши там: Сидор, Пахом, Силантей? Чай, просто в мужиков обратились, мохом обросли? Деревня так и подлинно деревня. А не знавали ли там Татьяну Сывороткину?.. Тише ты, ефиопина! волосы подпалишь! Чему вас там учили в вашей Арапии? щипцов нагреть не умеет! Вишь, как раскалил, – ну-ка тронь руками, тронь…

И Петр протягивал к нему щипцы. Негр жалобно промычал и попятился.

– Ну, оставь его, Петруша, – заметил Иван Софроныч. – Обожжется!

– Ничего! – отвечал Петр. – Они там по горячему песку босые ходят… Им нипочем…

– Молод еще, – заметил Иван Софроныч. – Надо его и пожалеть…

– Молод – не беда, – возразил камердинер, – глуп – вот несчастие! А не прикажете ли цигарочку, Иван Софроныч? – спросил он, заметив, что управляющий допил свой кофе.

– Нет, сигарочки не курю, а вот кабы трубочку?

– Трубочку? – с презрением сказал Петр. – Ну нет, трубок не держим; да и кто теперь трубки курит? А вот папироски есть. Подай им папироски.

Черный подал.

– А я вот, кроме сигар, ничего не курю, – сказал Петр и, приказав подать себе сигары, которые лежали в двух шагах от него, закурил.

– Так Татьяну Сывороткину не знали? – спросил он.

– Знал, – отвечал Иван Софроныч, закуривая папироску. – Она тоже тебя вспоминает; кланяться велела. Славная девушка! – заключил старик.

– Хороша! Да что? – возразил Петр. – Образования нет!

– Сохнет, сердечная, – продолжал Иван Софроныч. – Всё такая печальная да молчаливая.

– Сохнет? знаем! – значительно перебил Петр.

– Замуж ни за кого не хочет, – сказал Иван Софроныч. – И Силантий сватался, и управляющий соседнего барина, немец, молодой такой, уж вот как высох, руку свою предлагал… отказала!

– Отказала! – самодовольно повторил Петр. – Вот как!..

– И приказный из города сватался… Не пошла!

– Не пошла! – повторил Петр.

– Вот, – сказал Иван Софроныч. – И она тоже говорила: кабы ты приехал…

– И она тоже? Да они, никак, там все с ума сошли!

– Все тебя там ждут…

– Ждут? Ну пускай ждут! – сказал Петр. – Знать всё знаем, а помочь не можем! – прибавил он и свистнул.

И, став перед зеркалом, Петр принялся повязывать розовым платочком свою толстую шею; раз пять перевязывал он бант, пока остался им доволен; во всё это время черный слуга, стоя за ним, подобострастно повторял все его движения, поднимался на цыпочки, нагибал голову то влево, то вправо и успокоился не ранее, как увидав, что операция кончилась благополучно. Повязав платок, камердинер снова свистнул и глубокомысленно произнес:

– Далеко кулику до Петрова дня!

Затем Петр уже довольно скоро довершил свой туалет, надев жилет и сюртук: то и другое, очевидно, не более пяти раз было надето барином и потом перешло в достояние камердинера.

Одевшись, Петр закурил новую сигару и закричал:

– Ефиоп!

Черный слуга вошел.

– Газеты принесли?

– Не знаю.

– Не знаешь! А спросить нет догадки! Беги, узнай! У нас газеты носят с черной лестницы, – пояснил Петр Ивану Софронычу.

Через минуту прибежал мальчик с кипой газет и афиш.

– Вот теперь и почитать можно! – сказал Петр, разваливаясь в кресле. – Не прикажете ли? немецкую или французскую?

– Нет, мне русскую, коли есть, – отвечал Иван Софроныч.

– Есть и русская.

Он подал листок Ивану Софронычу, а сам принялся глубокомысленно читать афишу, потом пошевелил и листы газет, сохраняя важную осанку человека занятого и вникающего; пока он читал, у него несколько раз гасла сигара, и по знаку его негр подавал ему каждый раз горящую спичку.

Наконец около двенадцати часов раздался звонок из внутренних комнат. Иван Софроныч вздрогнул и вскочил, как потрясенный электрическим ударом; но Петр встал спокойно и медленно и, собирая газеты, сказал:

– Рано сегодня! Станет спрашивать, что в газетах… а я и не успел прочесть. – Что в вашей? – спросил он, взяв листок у Ивана Софроныча.

– Да ничего, – отвечал Иван Софроныч. – Всё такой вздор пишут.

– Да о чем?

– Да всё погоду бранят: говорят, что нехороша; да лавку Бакалейщикова хвалят: говорят, очень хороша.

– Славная газета! – сказал Петр. – Хоть никогда не читай, а как спросит, что в ней – говори: ничего, либо: лавку хвалят, – никогда не ошибешься…

– Да, конечно, – заметил Иван Софроныч, – для вашего брата – лакейства, – выходит, хороша, а господам, я думаю, скучно: совсем читать нечего в ней!

– Нет, и им нравится; вот мой барин, прошлого году, два месяца, не поверите, чем занимался: как только тут похвалят балыки ли, семгу, устрицы, вино ли, – он тотчас посылает купить…

– И что же? – спросил Иван Софроныч.

– Да всякий раз выбрасывали!

Иван Софроныч искоса посмотрел на газету, которая была предметом разговора.

– Зачем же покупать? – сказал он.

– Да уж я пробовал спрашивать. Я, говорит, хочу убедиться, точно ли всё то никуда не годится, что здесь хвалят.

– Ну?

– Ну и уверился. Теперь и название ей свое дал… как бишь? да! «Опытный предостерегатель»! А вынеси-ка, говорит, «Опытного предостерегателя» в прихожую… право! так всегда и называет ее!

Звонок раздался во второй раз.

– Ну, с богом, Петруша! – сказал Иван Софроныч. – Так доложи ему, голубчику, что, дескать, управляющий вашей милости, Иван Софроныч Понизовкин, прибыл из Софоновки с отчетом и оброчными суммами и желает представиться.

Петр ушел, а Иван Софроныч начал приводить в порядок перед зеркалом свою физиономию, ожидая, что его сейчас позовут. Но Петр воротился и выразительно произнес:

– Отказано!

– Что так? – сказал удивленный Иван Софроныч. – Да отчего же?

– Не в духе, – лаконически отвечал камердинер. – Сначала не понял даже, – прибавил он. – Какой, говорит, Понизовкин?.. Управляющий, говорю, что в Софоновку изволили послать. А! – говорит. Ну, пусть в другое время придет – теперь не время заниматься такими мелочами!

– Мелочами? так и сказал, Петруша?

– Так и сказал: мелочами!

– Да какие же тут мелочи? Сам ты посуди, Петруша, – возразил Иван Софроныч, горячась, как будто перед ним стоял сам владелец имения, – полторы тысячи душ, фабрика бумажная, два года никаких доходов не собирали; всё привел в порядок, долги уплатил, фабрику увеличил; до двадцати пяти тысяч будет давать; сенокосы какие; а земля, земля-матушка! да только живи да благословляй бога… и, слышишь ты: всё мелочи!!! Да что же у него не мелочи, скажи, Петруша?

– Так, Иван Софроныч, да, понимаете: не оттого, а уж такой карактер – месяц весел, и год целый весел, да вдруг как схватит его сплин… оно, понимаете, по-французски так называется, а по-нашему выходит – вроде черной немочи, – так день, два, неделю иной раз лежит, ничего не говорит, никого не велит пускать… почти в рот крохи не берет; разве вдруг спросит бутылку клеко, – выпьет и опять ляжет и еще сердитее смотрит…

– Так! – сказал Иван Софроныч. – Да отчего же такая болезнь происходит?

– А господь знает! Случается, приволокнется – ну, неудачи, что ли? Вот и слег… либо дуэль какая…

– Дуэль! – с ужасом воскликнул Понизовкин. – Разве он и дуэли имеет?

Камердинер захохотал.

– А то небось нет? Да как мы за границей жили, так, верите ли, месяца не проходило, чтоб не было дуэли. Бывало, придет домой и говорит: собирайся, через час едем! Уж и знаю – значит, недаром! И всё, понимаете, одна выходит притчина…

Петр лукаво усмехнулся и подмигнул.

– Господи боже мой! – произнес Иван Софроныч. – Да как он еще жив остался!

– Да ему всё нипочем. Раз десять ранен был – мигом поправится и марш опять дальше. Да то ли еще? Семнадцать раз ногу ломал – срастется, и пошел опять, словно ни в чем не бывало!

– Подлинно чудно! – сказал Иван Софроныч. – Ну, и теперь, стало, что-нибудь такое? – спросил он.

– Нет, дуэли не было. А вот что: сказать правду, так я знаю притчину.

– Что такое? – с живостью спросил Иван Софроныч.

– Боюсь! не любит, когда я о нем рассказываю.

– Ну да я никому, а может, пособить сумею.

– Вряд ли; дело-то, видите, такое…

– А что?

– Да уж сказать разве: попроигрался!

– Проигрался!

– Да. И денег у нас совсем нет, – чем платить?

– Ну, еще не беда. Я привез деньги – расплатится. А много проиграл, слышно?

– Да тысяч сто, должно быть.

– Сто тысяч! – воскликнул с ужасом Иван Софроныч. – Ну, не будет столько. Да как же его, сердечного, угораздило? Ведь большая сумма, большая сумма сто тысяч!

Раздался звонок.

– Ну, прощайте, Иван Софроныч! заходите!

Камердинер ушел к барину, а Иван Софроныч спустился с лестницы и, медленно пробираясь по тротуару, предался соболезнованию о проигрыше Тавровского. Иван Софроныч был так устроен природою, что чужое горе часто трогало его больше собственного, а если он кому-нибудь служил, то уж предавался ему душой и телом. Поэтому проигрыш Тавровского сильно озадачил его, и старик изыскивал в голове своей способы, как бы помочь беде. Ничего, однако ж, придумать он не мог. Тоска напала на него страшная, и он не знал, что делать. Не получив аудиенции у Тавровского, Иван Софроныч вздумал наконец навестить двух его родственников, которых имения находились поблизости имений Тавровского. Ивану Софронычу поручено было собрать и привезти в Петербург сведения о состоянии их. Здесь было больше удачи; старый князь, двоюродный дядя Тавровского, тотчас принял Ивана Софроныча и посадил; но тут ждал бедного старика новый удар. Между разговором князь спросил:

– А что Павел Сергеич? Видели его?

– Сейчас был у них, но не видал: сегодня не принимают.

– Бедный Павел Сергеич! – заметил князь. – Ему не до того: проигрался!

– Слышал, слышал, ваше сиятельство! – отвечал Иван Софроныч. – Скажите, какое несчастие! и, говорят, значительную сумму проиграл – тысяч сто!

– Сто тысяч! (князь усмехнулся). Хорошо, если б только сто тысяч! Да сто тысяч было еще на прошлой неделе, а теперь, говорят, уж полтораста с лишком.

– Полтораста тысяч! – воскликнул с неподдельным ужасом Иван Софроныч. – Нет, вы изволите шутить, ваша сиятельство!

И он долго не хотел верить.

Понурив голову, сошел Иван Софроныч с лестницы и отправился к другому родственнику. Там опять разговор зашел о Тавровском и его проигрыше, и сердце бедного старика было поражено новым ужасом: родственник объявил, что знает наверное, будто Тавровский в течение прошлой недели и в начале нынешней проиграл с лишком двести тысяч!

Не в духе воротился домой Иван Софроныч.