Мертвое озеро

Глава XLIX. Торжество Ивана Софроныча

Целую ночь Иван Софроныч думал о проигрыше Тавровского и о том, каким бы образом поправить дело. Много передумал он, часто и глубоко вздыхал, пока наступил одиннадцатый час. Тогда Иван Софроныч оделся и через полчаса снова звонил у квартиры Тавровского. Тавровский принял его, но всё еще был не в духе; лежа на диване лицом к стене, выслушал он донесения Ивана Софроныча о состоянии села Софоновки и о различных мерах благоустройства, предпринятых им, и остался совершенно равнодушен, как будто дело шло о чужом имении. Иван Софроныч не терял духа, рассчитывая на статью о доходах, которые удалось ему значительно увеличить. Но когда и статья о доходах прошла без малейшего признака участия и одобрения со стороны Тавровского, Иван Софроныч потерялся. Минут десять стоял он, не говоря ни слова. Тавровский тоже молчал, погруженный в свои мысли.

– Что еще? – наконец спросил последний, очевидно с целью прекратить аудиенцию.

– Ведомость о состоянии Софоновки и находящейся при оном селе фабрики. Тож приходо-расходная ведомость, – проговорил Иван Софроныч унылым голосом.

– Потрудитесь положить, – сказал Тавровский, не поворачивая головы и указывая рукой на столик подле себя.

Иван Софроныч положил и прибавил тем же плачевным голосом:

– Деньги сорок две тысячи пятьсот восемьдесят четыре рубля шестьдесят семь копеек ассигнациями.

– И деньги тут положите.

Иван Софроныч расстегнул сюртук, вынул из жилетного кармана ножичек и, распоров боковой карман сюртука, зашитый для предосторожности, достал полновесный бумажник и начал укладывать стол пачками ассигнаций, предварительно пересчитывая каждую; потом он таким же порядком распорол левый карман своих рейтуз и достал оттуда несколько свертков, в которых оказалось золото; разложив их симметрически по кучкам, Иван Софроныч дополнил сумму серебром и медью, достав то и другое из особых кошельков, хранившихся в разных карманах его одеяния. Исполнив всю эту работу, которая продолжалась довольно долго и во время которой Иван Софроныч по временам искоса поглядывал на Тавровского, старик сказал:

– Изволите пересчитать?

– Не нужно: я вам верю, – сказал Тавровский. – Вы честный человек и хороший управляющий! – прибавил он, сделав движение головой, подобное поклону.

Иван Софроныч понял, что он только из деликатности не прибавил: «Идите», но не трогался с места. Ему смертельно жаль было Тавровского. «Как мучится, как убивается, сердечный!» – думал Иван Софроныч, и, нет сомнения, честный старик готов был бог знает чем пожертвовать, лишь бы возвратить ему спокойствие и веселость. Иван Софроныч стоял понурив голову. Молчание продолжалось несколько минут.

– Да, – сказал Тавровский, как будто только заметив, что Иван Софроныч еще не ушел, – сколько вы привезли денег – сорок тысяч с чем?

– Сорок две тысячи пятьсот восемьдесят четыре рубля шестьдесят семь копеек, – поспешно сказал Иван Софроныч.

– Так сорок тысяч оставьте, а остальные возьмите в награду за ваше усердие и честность.

Слезы подступили к сердцу управляющего.

– Не того жду я, – сказал он. – Я много доволен вашей милостию, а если позволите старику слово сказать…

– В другое время, Иван Софроныч, – благосклонно отвечал Тавровский.

– Нет уж, теперь, батюшка, теперь, коли милость будет! – воскликнул Иван Софроныч, приближаясь к Тавровскому, и продолжал с возрастающим жаром: – Сердце болит, глядя, как вы убиваться изволите, – а из чего? Ведь уж, осмелюсь доложить, дело сделано; горевать поздно, а лучше подумать, как пособить горю.

– Какому горю? – равнодушно спросил Тавровский.

– А как же, батюшка, я ведь знаю. Не рассердитесь глупому слову старика: попроиграться изволили, слышно?

– Кто вам сказал? – спросил Тавровский, всё еще не приподнимаясь с дивана и не поворачивая головы, но уже несколько живее.

– Как же, батюшка? Мне и князь Горбатов говорил, и Александр Екимыч говорил.

– Что ж они говорили?

– Да князь сказал, что полтораста тысяч изволили проиграть, а Александр Екимыч так божились, будто даже двести!

– Так лгут же они оба! – резко воскликнул Тавровский, вскакивая с дивана и останавливаясь перед Иваном Софронычем. – Не полтораста и не двести тысяч, а триста пятьдесят!

– Как, вы изволили проиграть триста пятьдесят тысяч?

– Да, и через неделю должен заплатить.

– Через неделю?

– Я дал честное слово.

– Изволили дать честное слово, так, конечно, следует заплатить через неделю. Да как справиться? Много недостает еще?

– Да полчаса тому назад, – отвечал, улыбаясь, Тавровский, – недоставало ровно трехсот пятидесяти тысяч, а теперь недостает немного меньше.

Иван Софроныч подивился и отчасти огорчился, что Тавровский может шутить в таких обстоятельствах и таким делом.

– Как же вы думаете быть? – спросил он.

– Продадим или отдадим Софоново, – отвечал равнодушно Тавровский.

– Как, Софоново продавать? – воскликнул с необыкновенным жаром Иван Софроныч. – Нет уж, извините! Софоново продать невозможно!

– Отчего же?

– Да оттого… оттого, что я… что я… я не позволю… не допущу!

Тавровский посмотрел на него с удивлением. Глаза старика блистали, лицо горело; весь он был полон страстного одушевления.

– Что вы хотите сказать? – спросил Тавровский.

– Продать Софоново?! – воскликнул Иван Софроныч. – Софоново продать! Павел Сергеич! осмелюсь спросить: изволили вы бывать в Софонове?

– Раз был.

– Что же?

– Ничего, вид недурен.

– А земля, земля?

– И земля, говорят, хорошая.

– Говорят, хорошая! – повторил Иван Софроныч с досадой. – Говорят! Не хорошая, а клад, сокровище! Положишь труда крупицу, а она, матушка, воздаст четвертями да целыми закромами! Что хлеба родится, какого хочешь: пшеницы ли, ржи, ячменю, гречихи! Какие сенокосы! а рыбные угодья? Да если б ваша милость и с тетушкой-княгиней и со всеми родичами изволили жить там, так во весь круглый год ниже единой плотицы прикупить не приведется! А лес, лес какой? и на самом Днепре-голубчике! Я думаю, три века растет, если не больше; есть такие деревищи, что сто богатырей во сто дней с места не сдвинут; выдолби, проруби окна, и дом готов… А мельницы какие у нас? а фабрика?… И такое сокровище продать… продать? – повторял Иван Софроныч нетвердым голосом, и Тавровский не без удивления заметил слезу, покатившуюся по разгоревшейся его щеке, – Да зачем же изволили и посылать туда старика? – заключил Понизовкин плачущим голосом.

– Что делать, любезный мой Иван Софроныч! – сказал Тавровский. – Во всяком случае вы можете быть уверены, что место управляющего в другом моем имении, куда я сам ездил, будет ваше.

– Батюшка Павел Сергеич, что вы изволили подумать? Вы мало еще изволите знать старика! Видит бог, вас берегу. Софоновка – клад, золотое дно; помяните мое слово, через пять лет она будет давать двести тысяч доходу, и продавать ее не следует!

– Я бы рад, да как же быть?

– Да уж как хотите, а не извольте продавать.

– А вот если отыграюсь, – с улыбкой отвечал Тавровский, – так не продам.

– Отыграетесь? В самом деле, – воскликнул с живостью Иван Софроныч, – ведь можно еще отыграться? Так чего и торопиться продажей!

– Можно и отыграться, Иван Софроныч, а можно и еще проиграть, – заметил Тавровский.

– Да! – сказал, спохватившись, старик и, подумав, спросил Тавровского: – А вы хорошо изволите играть?

– То есть счастливо ли? – отвечал Тавровский. – А бог знает! Нужно, однако ж, признаться, что в первый раз играю в такой степени несчастливо. В последнее время в Баден-Бадеие я был в выигрыше до полутора миллиона.

– Да, видно, проиграли опять? – спросил Иван Софроныч.

– Нет, прожил… в один месяц, – прибавил Тавровский с улыбкой. – А часть, правда, и проиграл. С той поры я долго не играл и вот теперь плачусь за тогдашний выигрыш.

– А кто у вас выиграл нынче? – спросил Иван Софроныч.

– Брусилов.

– Не знавал, – заметил Иван Софроныч. – Честный человек?

– То и убийственно, что честнейший и совсем играть не умеет. Он страшно богат, – играет, как и я же, потому что скуууу-чно… – Тавровский произнес последнее слово протяжно, зевнул и потом прибавил:– Он обещал быть у меня сегодня вечером; посмотрим, может быть, и отыграюсь.

– Не рассердитесь, – сказал Иван Софроныч.

– Что прикажете?

– Позвольте мне ужо прийти посмотреть.

Тавровский рассмеялся.

– Хорошо, приходите; только берегитесь, Иван Софроныч!

– Я играть не буду, – сказал старик, – а так, полюбопытствовать.

– Ну, не ручайтесь! А кстати: возьмите же свои деньги!

Уже без всяких отговорок Иван Софроныч взял назначенные ему Тавровским две тысячи пятьсот восемьдесят четыре рубля шестьдесят семь копеек и уложил в карман. Затем он откланялся и удалился. А Тавровский принялся зевать, зевать бесконечно.

С того времени как мы расстались с Тавровским, в нем произошла значительная перемена. Отложив свою свадьбу, по настоянию Натальи Кирилловны, на неопределенное время и поселившись в Петербурге, он скоро предался снова своему прежнему образу жизни. Благодатное впечатление кроткого, простого, как сама природа, существа, которое научило его сердце биться давно пережитыми юношескими ощущениями и находить радости в тихой деревенской жизни с природой, книгами и любовью, изгладилось в нем довольно скоро. Сначала его интересовали письма Любы, и он охотно и аккуратно отвечал ей, – потом стал писать реже. Письма его делались всё короче. Люба, как бы почувствовав перемену в нем, тоже стала писать не так часто, и наконец всё прошедшее начало представляться Тавровскому в смутном тумане. И кончил он тем, что начал вести самую рассеянную и пустую жизнь и наконец, как мы уже знаем, проигрался. Как ни был значителен его проигрыш, ему, однако ж, жаль было не денег. В нем жила безотчетная, но неотразимая уверенность в свое счастье, и ему даже и в голову не приходило, что он может лишиться состояния. Но его бесило торжество соперника. Он не привык уступать никому ни в чем. Страсть к игре не была в нем постоянною страстию; но когда она приходила к нему, он предавался ей исключительно и необузданно. Все другие желания и страсти умирали. Он жил только, когда играл, а остальное время лежал, зевал, хандрил, никого не принимал и ни к кому не ездил. В таком именно кризисе находился он, когда Иван Софроныч прибыл к нему с отчетами. Кризис продолжался уже вторую неделю и, по замечанию камердинера, должен был скоро кончиться. Петр замечал, что у его барина такие кризисы никогда не продолжаются более двух недель.

Наступил вечер. В десять часов явился Иван Софроныч и смиренно поместился в уголку ярко освещенной залы Тавровского. В половине одиннадцатого прибыл господин Брусилов.

Многие заметили, что судьба посылает счастье именно тем, кто всего менее в нем нуждается. Кто всего чаще выигрывает лотерейные выигрыши: кареты, серебряные сервизы и участки земли и всё сколько-нибудь ценное?.. богачи, люди, имеющие сами миллионы, разъезжающие в отличных экипажах, кушающие с дорогих сервизов, имеющие богатые дачи! Кому везет в картах? опять всего чаще тем же богачам! Нужны ли еще примеры? нужны ли доказательства? Каждый в собственной жизни, вероятно, встречал их довольно.

Господин Брусилов принадлежал именно к числу таких счастливцев. Так как в нашем рассказе принадлежит ему незначительная роль, то мы не коснемся ни его характера, ни общественного положения и скажем только несколько необходимых слов. Отец оставил ему миллион; в то время господину Брусилову едва минуло совершеннолетие; в тридцать лет он женился и взял за женой тоже до миллиона, в течение пяти следующих лет имел несчастие потерять нескольких родственников, и к тридцати пяти годам состояние его удвоилось. Одним словом, к сорока годам он был одним из богатейших людей в Петербурге. Господин Брусилов никогда не вызывался играть, но, если ему предлагали, не отказывался, и никто еще не помнит, чтоб он проиграл значительный куш, но все готовы рассказать множество случаев, в которых были свидетелями его огромных выигрышей, причем непременно прибавят, что он безмерно и непроходимо глуп, – обстоятельство, которое можно объяснить завистью. Как бы то ни было, Тавровский любил играть с Брусиловым, и действительно, с ним было приятно играть: ни тени торжества и радости при выигрыше – судорожной радости, которую так отвратительно иногда бывает видеть (не одним проигрывающим) в некоторых слабонервных любимцах счастия; ни малейшего упадка духа при перемене счастья, – напротив, чем значительнее проигрыш, тем приятнее улыбка, тем вежливее слово, тем веселее шутка играющего! Отчаянье, вскрикиванье, рванье волос и карт – такие явления были совершенно вне характера Брусилова; людям, обнаруживающим что-нибудь подобное, он советовал купить мешок орехов и перенести игорный стол в детскую, если был с ними короток; а если был мало знаком, то вежливо спрашивал их фамилии и переставал играть. На другой день эти фамилии стояли в его записной книге в числе лиц, с которыми не должно играть.

Тавровский сам представлял в игре образец силы характера и уменья владеть собой; он знал по опыту, как трудно иногда сохранить наружное хладнокровие, и потому не мог не уважать твердости Брусилова. Но Брусилов имел перед ним огромное преимущество: он играл несравненно счастливее, а при счастии легче владел собой.

Приехав к Тавровскому с тем, чтоб дать ему так называемый «реванш», Брусилов объявил, что не может оставаться долее двенадцати часов, потому что должен ехать на бал. (Он был во фраке и белых перчатках.) Игра началась немедленно.

Тавровскому не было счастья. Он разделил деньги, привезенные Иваном Софронычем, пополам и думал играть ими два вечера. Но через полчаса двадцати тысяч как не бывало, и Тавровский принялся за остальные. Иван Софроныч принимал судорожное участие в игре, сопровождал глазами каждую карту и не раз вскрикивал, когда Тавровский проигрывал большой куш. Но страдательное участие его не приносило пользы Тавровскому. Видя лихорадочное состояние Ивана Софроныча, Брусилов шутя замечал Тавровскому:

– Ваш почтенный управляющий принимает такое горячее участие в игре, что, право, я хочу проиграть, чтоб сделать ему удовольствие.

– Покорнейше вас благодарю! – воскликнул Иван Софроныч. – Не осудите старика!

– Немудрено, – отвечал Тавровский. – Ему очень нравится имение, которым я хочу заплатить вам мой проигрыш!

– А хорошее имение? – спросил Брусилов у Ивана Софроныча.

– Нет, – отвечал Иван Софроныч, начиная хитрить. – Много денег нужно положить, чтоб привести его в настоящее положение.

Тавровский невольно улыбнулся.

– Ничего, Иван Софроныч, не унывайте! – сказал Тавровский. – Вот если Матвей Александрыч даст мне шесть карт, так Софоновка останется еще за нами! – И он поставил карту, написал под ней куш и сказал:– Темная!

Иван Софроныч не выдержал и заглянул под карту. Лицо его покрылось смертельной бледностью: под картой стояла цифра, равнявшаяся всей сумме, остававшейся еще у Тавровского.

Пробило половина двенадцатого.

– Что, видно, решительная? – сказал Брусилов, увидав испуганное лицо управляющего. – И прекрасно! Мне скоро пора.

Брусилов дал четыре карты Тавровскому; но пятая была убита.

Тавровский поставил тот же куш. Брусилов убил его сразу.

– Баста! – сказал Тавровский. – Сегодня довольно!

– В самую пору, – заметил Брусилов и, сосчитав деньги, положил их в карман. Потом он встал, натянул перчатки и стал прощаться.

Иван Софроныч сидел как обваренный кипятком. Он машинально следил за движениями Брусилова, наконец расстегнул сюртук, достал бумажник и, вынув оттуда пачку ассигнаций, сказал умоляющим голосом:

– Батюшка Матвей Александрыч! не осудите старика, о чем попрошу вас. Вы изволили выиграть всё у моего барина; вот у меня наберется тысячи две, а может и побольше: не откажите пометать еще!

– Вы хотите играть? – с улыбкой сказал Брусилов, возвращаясь к столу.

– Хочется попробовать счастья; не погнушайтесь: конечно, я человек простой…

– Помилуйте, – прервал Брусилов. – Очень рад; готов в другой раз сколько вам угодно. Но вы знаете, что я должен ехать.

– Что вам стоит – долго ли взять две тысячи? – возразил Иван Софроныч. – Вы были так добры, что изволили давеча сказать, что проиграть готовы, чтоб потешить старика. Так хоть не откажитесь сыграть!

Голос Ивана Софроныча был так убедителен, что Брусилов, подумав немного, сказал:

– Ну извольте, для вас, одну талию.

Не садясь и не снимая перчаток, он взял карты и приготовился метать.

Иван Софроныч выдернул наудачу карту и поставил две тысячи пятьсот восемьдесят четыре рубля шестьдесят семь копеек – ровно всё, что подарил ему утром Тавровский.

– Если вы проиграете, я вам возвращу, – сказал ему удивленный Тавровский.

– Дана, – в то же время сказал Брусилов.

Иван Софроныч, как будто движимый вдохновением, быстро выдернул и загнул другую карту. И та была ему дана. Тавровский пособил своему управляющему загнуть третью карту, которая также была дана.

Иван Софроныч торжественно крякнул. Брусилов снял перчатки, но всё еще не садился.

– А много ли имею? – спросил Иван Софроныч, рассчитывая.

– Вы имеете теперь семь кушей от двух тысяч пятисот рублей, – сказал Тавровский. – Ставьте на пятнадцать кушей!

– Девятнадцать тысяч девяносто два рубля тридцать четыре копейки, – сосчитал Иван Софроныч. – Ну-с, теперь и вам можно играть, – сказал он, подвигая карты к Тавровскому.

– Нет, Иван Софроныч! что чужими деньгами играть! да и надоело! гораздо интересней смотреть, особенно вашу игру.

– Куда мне? я и играть не умею! – возразил Иван Софроныч.

– Поскорее, господа, – нетерпеливо сказал Брусилов, – последняя талия.

– Я вас поучу. Ну, Иван Софроныч!

И Тавровский загнул карту на 15 кушей.

– Не та! – сказал Иван Софроныч с каким-то судорожным испугом. – Вот!

И он вытащил другую карту и бросил ее к Тавровскому.

Тавровский загнул ее и с любопытством ждал талии, держа в руках свою карту, забракованную Иваном Софронычем: его интересовало, что она скажет.

Эта карта (девятка) была убита по второму абцугу, причем Иван Софроныч вскрикнул: так напугала его близкая возможность разом всё снова проиграть; а между тем судьба собственной его карты была еще неизвестна.

– Будет дана! – сказал Брусилов спокойно.

И точно, прокинув еще несколько карт, он дал ее.

– Да вы чудеса делаете, Иван Софроныч! – сказал Тавровский. – Вы в пять минут отыграли весь мой сегодняшний проигрыш!

– С новичками такие вещи бывают сплошь да рядом, – заметил Брусилов и посмотрел на часы. – У нас есть еще пять минут, – сказал он, всё еще стоя.

Но когда и следующая карта, поставленная Иваном Софронычем на половину выигрыша, была дана, Брусилов сел. Игра продолжалась еще полчаса. Иван Софроныч возвратил сорок тысяч, проигранные Тавровский в тот вечер, и выиграл еще семьдесят тысяч. Брусилов кончил игру и хотел заплатить чистыми деньгами; но Иван Софроныч отказался, объявив, что ему приятнее будет получить вексель Тавровского. Увидав вексель Тавровского, старик возгорелся желанием воротить все их в тот же вечер; он начал просить Брусилова еще поиграть; но Тавровский сказал ему, что такие вещи не водятся, что удерживать кого-нибудь – значит накликать беду на свою голову и что Брусилов и то уж сделал ему беспримерное снисхождение тем, что, раз перестав, согласился снова играть.

Брусилов обещал приехать завтра вечером.

Счастье продолжало благоприятствовать Ивану Софронычу: в следующий вечер он отыграл еще около ста тысяч. Через день Брусилов прислал записку, что не совсем здоров и быть у Тавровского не может, «а если вам угодно, – писал он, – то приезжайте ко мне да захватите с собой и вашего дядьку». (Так шутя прозвал он Ивана Софроныча.) Таким образом, Иван Софроныч имел случай быть в великолепном доме Брусилова и немало подивился затеям роскоши, которыми окружил себя прихотливый богач. Здесь он очутился в обществе людей образованных и богатых, которые, шутя и зевая, проигрывали или выигрывали значительные суммы, что, по-видимому, служило им не более как приятным возбуждением нервов. Всем чрезвычайно понравилось добродушие старика; гости шутили с ним и со смехом рассказывали друг другу, что Тавровский, сознав свою невинность и неопытность, обзавелся дядькой, без которого никуда не ездит.

В этот вечер решилась судьба Софоновки: Иван Софроныч отыграл деньги, проигранные Тавровский Брусилову, и тут же разорвал векселя, переданные ему Брусиловым.

Все поздравляли Тавровского и объявили в один голос, что каждый из них желал бы иметь такого дядьку до глубокой старости. И тут же многими лицами сделаны были Ивану Софронычу шутливые предложения перейти к ним в дядьки за двойную цену. Иван Софроныч, в сильной радости, смеялся, благодарил, отшучивался по-своему и вообще доставил много удовольствия компании своею наивностию, забавными ухватками и честной, правдивой речью. За ужином подпоили его (старику немного было нужно, чтоб потерять голову: он уж и так был пьян от радости), Иван Софроныч расходился, описывал свои молодые годы, походную жизнь, свое житье в Овинищах (причем старик прослезился, вспомнив Алексея Алексеича), – словом, как явление совершенно новое в кругу, где все лица пригляделись более или менее друг к другу, обычные разговоры прислушались и надоели, Иван Софроныч всех занял и много способствовал к оживлению ужина. Многие, в том числе и Брусилов, приглашали его к себе. Но всех больше в этот вечер был удивлен Тавровский, до того времени не знавший своего управляющего. Тавровский увидел, что Иван Софроныч успел уже привязаться к нему и решительно не понимал за что: он не знал, что сердце Ивана Софроныча так уж было устроено самою природою, что Ивану Софронычу довольно было прожить безбедно и спокойно год в селе Софоновке, чтоб навсегда остаться преданным его владельцу.

– Ну, Иван Софроныч, – сказал Тавровский, когда они возвратились домой, – как же мы с вами рассчитаемся? Теперь я ваш должник.

– Вы? помилуйте, батюшка Павел Сергеич, да каким же образом? – возразил Иван Софроныч.

– Софоновку вы отыграли?

– Точно, я. Да чьими деньгами?

– Своими… то есть теми, которые я вам подарил.

– Подарили? – повторил Иван Софроныч. – Да какие же тут подарки, когда жалованье платится по условию! Нет, батюшка, деньги были ваши.

– Нет, Иван Софроныч, – горячо возразил Тавровский, – моя воля была их вам не дать.

– Да моей воли не было взять.

– Да ведь вы уж взяли.

– Взять взял, а помнить помнил, чьи они. А взял потому, что попробовать счастья хотел – Софоновку отыграть, коли вам не посчастливится! Вот и отыграл! – с торжеством прибавил Иван Софроныч.

– И получите половину, – сказал Тавровский. – Мой долг отдать вам по крайней мере половину: вы рискнули двумя тысячами, может быть единственными…

– Да говорю вам, что они не мои были! – резко перебил Иван Софроныч, вспылив. – Ну а если б и мои, так разве вы не помните, когда я стал играть: не вы ли изволили сами сказать, что заплатите мне, если я проиграю?

Тавровский вспомнил, что действительно говорил что-то подобное.

– Ну так статочное ли дело! разве я жидовин какой, что, выигравши, буду брать, когда, проигравши, не сам бы платил. Рассудите сами, батюшка!

Тавровский стал уговаривать его взять хоть сорок тысяч, привезенные им. Иван Софроныч наконец согласился, вспомнив о дочери. В порыве щедрости Тавровский тут же хотел их отдать ему. Но Иван Софроныч не взял.

– Помилуйте! – сказал Иван Софроныч. – Успеем еще. А теперь у вас у самих только и есть.

– Ну как хотите!

Прощаясь с Иваном Софронычем, Тавровский предложил ему свою коляску – доехать домой; но Иван Софроныч предпочел пройтись пешком. Он шел, пошатываясь, размахивая руками, и всю дорогу пел одно слово: Софоновка! Со-фо-но-вка! Софффоновккка! Добравшись наконец до своей квартиры, он разбудил Настю и сказал ей:

– Настенька! знаешь ли, какая радость?

– Что, батюшка?

– Я выиграл триста пятьдесят тысяч! – громко и торжественно произнес Иван Софроныч.

– Что? – повторила Настя, широко раскрывая свои сонные глаза.

– Что? – невольно вскрикнул в то же время бледный господин, изготовлявший в соседней квартире «партию свадебных билетов» по заказу одного счастливца, желавшего ознаменовать свое вступление в брак приличным пиршеством; вскочив со всех ног, он кинулся к двери, которая вела в соседнюю квартиру, но была теперь заколочена, и приложил ухо к щели.

– Я выиграл триста пятьдесят тысяч! – громко повторил Иван Софроныч.

– Господи! есть же такие счастливцы! – произнес бледный господин, неизвестно почему побледнев в одну секунду более обыкновенного и дрожа как в лихорадке.

После расспросов Насти и несвязных ответов Ивана Софроныча в квартире соседа всё замолкло, а молодого человека всё еще била лихорадка. Он думал о том, что вот человек в один вечер выиграл триста пятьдесят тысяч, а ты никогда их не будешь иметь, хоть семьдесят семь лет пиши свадебные приглашения и «изготовь» их столько, что хватило бы пережениться всему человечеству. Между тем время шло; он взглянул в окно: было уже утро, и он с новым жаром принялся приготовлять приглашения, которых обязался поставить ровно семьдесят экземпляров к девяти часам наступающего дня. Но дело шло уже не так, как прежде. Час тому назад он писал легко и скоро. Уже сорок девять раз начинал и благополучно оканчивал он своим четким и красивым почерком вожделенное известие о том, что «Стратилат Гурьевич Попершихин, вступая в брак с дочерью Панфила Вавиловича Василевского, Лукерьею Панфиловною, покорнейше просит сего февраля…» и проч.; уже более половины партии было готово, и рука так привыкла к своему делу, что голова могла думать что ей угодно, и что бы ни думала голова, рука пишет да пишет, и непременно напишет то, что следует, как будто и написать ничего больше нельзя человеческими буквами, кроме вожделенного известия о бракосочетании Стратилата Гурьевича с Лукерьей Панфиловной. Теперь не то. Молодой человек беспрестанно с досадой отбрасывает испорченные листки, рука его дрожит, а в голове такой разлад, такая кутерьма, какая могла бы разве произойти в двух почтенных семействах, готовых породниться, если б Стратилат Гурьевич вздумал вдруг отказаться от руки Лукерьи Панфиловны.

И всё наделало известие Ивана Софроныча!

Выбившись наконец из сил, молодой человек бросил свою работу, не дописав партии, и лег спать, с намерением, проснувшись, тотчас отправиться посмотреть хоть в щелку на счастливца, выигравшего вчера триста пятьдесят тысяч. Он спал беспокойно и видел во сне не Стратилата Гурьевича и Лукерью Панфиловну, принимающих поздравления своих знакомых (как обыкновенно случалось с ним после усердной подготовки свадебной партии), но самого себя, в брачном костюме, под венцом, с красавицей, папенька которой подает ему триста пятьдесят тысяч… Он ставит их на карту: карта убита; папенька превращается в чудовище с оскаленными зубами и адски хохочет; а вместо красавицы подле него стоит толстый купец, заказавший ему свадебные билеты, и требует назад свой двугривенный, данный ему в задаток, потому что билеты опоздали и теперь уж даром не нужны.