На суше и на море. Сатанстое (сборник)

Сатанстое

Глава I

Посмотрите-ка, кто это идет сюда? Молодой человек и старик важно беседуют между собой.

Шекспир

Нетрудно предвидеть, что Америке суждено испытать немало всяких, быстро следующих одна за другой перемен, как в области истории, которыми и займется в свое время историк, так и в области быта, который едва ли найдет своего писателя, а поэтому трудно надеяться, чтобы картины этого быта, картины жизни общества того времени дошли до потомков, за неимением обычных средств для их сохранения. Отсутствие национального театра, мемуаров частной жизни, отсутствие бытовой литературы или легкой юмористики, где бы могли отразиться, как в зеркале, и сохраниться для потомства взгляды, нравы, обычаи и характерные черты той расы, на смену которой так быстро идет совершенно новая раса, нисколько не похожая на потомков наших отцов, – вот причины, благодаря которым должны были безвозвратно предаться забвению весь семейный уклад жизни и та частная жизнь и быт, какими некогда жила Америка.

Сознавая это, я решил попытаться сохранить для потомков эти былые типы, тот быт и нравы, какие были при мне и при родителях моих в Нью-Йорке, и просил своих друзей, живущих в Нью-Джерси, сделать то же, а ввиду того, что все мы смертны и моя задача могла остаться невыполненной, я в своем завещании прошу всех моих близких, до внука включительно, продолжать мой труд и записывать все что-нибудь значительное из того, что будет происходить вокруг них и при них.

Конечно, все эти явления частной жизни весьма просты и несложны, но, повторяю, я не берусь писать историю; моя задача иная. Но я глубоко убежден, что всякий, правдиво и искренне описавший хотя бы всего одну сцену из частной жизни своей или чужой, немало поспособствует этим воссозданию общей картины известной эпохи.

Я родился третьего мая 1737 года на перешейке, прозванном Сатанстое, то есть Чертов Палец, в графстве Вест-Честер, в колонии Нью-Йорк, части громадной территории, подвластной его величеству Георгу II, королю Великобритании и Ирландии.

Перешеек, как его называли в Вест-Честере и Лонг-Айленде, правильнее было бы назвать головой с плечами, если судить по его очертаниям; согласно же географическим терминам это был настоящий полуостров; но я предпочитаю сохранить за ним местное название перешейка.

Сатанстое занимает пространство в четыреста шестьдесят три акра прекрасной, плодородной земли, на которой, однако, встречается много камней; он имеет две мили береговой полосы, дающей соответствующее количество морских трав, которые служат превосходным удобрением для почвы, и, кроме того, сотню акров соляных озер. Это поместье принесла с собой в приданое моему деду, капитану Гуго Литтлпейджу, его супруга, моя бабка, ровно тридцать лет спустя после окончательной уступки этой колонии англичанам ее первоначальными владельцами голландцами. Оно должно было перейти моему отцу, майору Ивенсу Литтлпейджу, а от него, по воле судьбы, мне.

Ко времени моего рождения это поместье являлось уже, так сказать, родовым наследием, так как мои родные владели им уже больше полстолетия, а если считать по женской линии, то и гораздо дольше. Здесь жили мой дед и бабка, а также и мои родители, и в то время, когда я пишу эти строки, я тоже живу в этом самом поместье, где я родился и вырос и где, надеюсь, будут жить после меня мой единственный сын и мой внук, если Господь пошлет мне внука.

Прежде чем приступить к более подробному описанию Сатанстое, я хочу объяснить, откуда получилось это странное название перешейка и располагающегося на нем поместья.

Дело в том, что этот перешеек находится близ известного узкого морского пролива, отделяющего остров Манхэттен от острова Лонг-Айленд; пролив этот носит название Адских Врат, и предание гласит, что однажды дух тьмы, будучи выброшен за дверь одной таверны Новой Голландии, бежал этим проливом, на котором вследствие этого появились бесчисленные рифы, мели, омуты и водовороты, так сильно затрудняющие проход судов в этом проливе. Там, где в обширный залив вдавался клочок земли, бегущий сатана ступил ногой, и это место явилось как бы отпечатком большого пальца его ноги; с той поры это место называется Сатанстое, то есть Чертов Палец.

Я не сторонник всяких бесполезных и ненужных изменений и потому надеюсь, что это название останется за этим местом до тех пор, пока вода будет течь и трава расти. Недавно еще пытались заверить окрестное население, что это название противно религии и неприлично для просвещенных жителей Вест-Честера, но уверения эти ни к чему не привели.

В сущности, поместье Сатанстое не что иное, как большая ферма в прекрасном состоянии, все постройки, не исключая даже сараев и амбаров, каменные, стены ограды могли бы с честью служить стенами крепости или форта, сам дом не уступал по красоте красивейшим домам колонии и обладал фасадом в семьдесят пять футов длины при тридцати футах ширины. В гостиной был ковер, покрывавший две третьи всего пола, полы в коридорах были затянуты клеенкой, а буфет в столовой возбуждал удивление всех, кто только его видел. Все комнаты были светлые, просторные и имели одиннадцать футов высоты.

Кроме поместья, мы имели еще кое-какие капиталы, и так как Литтлпейджи служили в регулярных войсках, отец – прапорщиком, а дед – капитаном, то мы принадлежали, так сказать, к местному дворянству. В этой части Вест-Честера нет больших поместий, и поэтому Сатанстое считалось крупным имением. Я, конечно, не говорю ни о Моррисах, ни о Филиппсах, огромные поместья которых лежали у Гудзонова залива, в двенадцати милях от нас, ни о де Лансеях, поселившихся еще ближе к нам. Но это были главари колонии, и никто не смел равняться с ними. Тем не менее наша семья занимала весьма почетное положение среди лиц, которые по своему состоянию, образованию и общественному положению составляли, так сказать, аристократию страны. И отец мой, и дед в свое время заседали в Совете или Общем собрании, и однажды мой отец даже произнес речь, которая продолжалась целых одиннадцать минут, что, несомненно, доказывает, что ему было что сказать. И это событие до самого дня его смерти и даже еще долго после нее было постоянно причиной великой радости и гордости всей его семьи.

Также содействовало почету и уважению, какими окружена была наша семья, то, что и отец, и дед мой служили в регулярной армии. Чин прапорщика даже в милиции имел известное значение, тем более в регулярной армии. Правда, все они служили недолго в королевских войсках, но слава и опыт, которые они успели за это время приобрести, сослужили им добрую службу в дальнейшей их жизни. Оба они были зачислены офицерами в милицию, и мой отец дослужился до чина майора, чина немаловажного по тем понятиям.

Мать моя голландка, по отцу Блайветт, мать же ее была Ван-Буссер, которые были сродни Ван-Кортландам; мать принесла в приданое отцу тысячу триста фунтов, что в 1733 году считалось очень приличным приданым.

Я не был ни единственным, ни даже старшим сыном моих родителей. Один брат меня опередил, родившись раньше меня, а две сестрицы появились следом за мной, но все они умерли очень рано. Однако брат прожил достаточно для того, чтобы отнять у меня право на имя Ивенс, имя отца, и мне пришлось удовольствоваться именем моего деда-голландца – Корнелиус; уменьшительное же от него было Корни, и так меня звали вплоть до восемнадцати лет все наши белые знакомые, а мои родители вплоть до самой их смерти. Но Корни Литтлпейдж звучит вовсе не так дурно, и я надеюсь, что кто прочтет эту рукопись, найдет, что я делал этому имени честь.

Самые дальние мои воспоминания связаны с Сатанстое и семейным очагом. В раннем детстве я часто слышал разговоры о короле Георге II, о Джордже Клинтоне, генерале Монктоне, о сэре Чарлзе Гарде и Джемсе де Лансее и прекрасно помню войну между французами Канады и нами в 1744 году. Мне было тогда семь лет; дед мой был еще в добром здравии и живо интересовался военными вопросами того времени. Хотя Нью-Йорк не участвовал в знаменитой экспедиции, окончившейся взятием Луисбурга, тогдашнего американского Гибралтара, но капитан Литтлпейдж всем сердцем участвовал в нем, не имея возможности участвовать иначе.

Надо сказать, что между колониями Новой Англии и южными колониями не было особенной симпатии; во всяком случае, мы, ньюйоркцы, смотрели на наших соседей, колонистов Новой Англии, как на людей другой категории, они платили нам тем же. Новая Англия получила свое название благодаря тому, что английские владения на западе соприкасались с голландскими, которые отделяли их от других колоний, также англосаксонских. Как я заметил, в самой крови англосаксонской расы лежит предрасположенность осмеивать и презирать другие расы, и даже жители родной нам Англии, прибывая к нам, проявляли эту черту по отношению к нам, ньюйоркцам, и жителям Новой Англии.

Но мой дед как человек старого закала не разделял этих чувств, хотя я и не раз слышал, как он превозносил свой остров, его славу и могущество, как настоящий чистокровный англичанин; впрочем, среди нас не было почти человека, который бы не признавал открыто первенства Англии даже и над нами.

Я помню поездку капитана Гуго Литтлпейджа в Бостон в 1745 году, чтобы присутствовать при приготовлениях к великой экспедиции. Хотя наша колония не принимала участия в этом предприятии, тем не менее офицеры, собравшиеся на берегу Новой Англии, с охотой принимали его советы и искали его общества. Здесь было немало старых военных, некогда служивших на континенте и участвовавших в свое время в других компаниях, и многих из них мой дед знавал, с ними он проводил много приятных часов прежде, чем они сели на суда и отправились в экспедицию; не будь меня, я думаю, и дед отправился бы с ними. Многим покажется, быть может, странным, что дед взял меня, семилетнего мальчугана, с собой в столь дальнее путешествие, но случилось это так: я только что перенес серьезную болезнь, и доктор советовал перемену климата; дед как раз собрался ехать в Бостон, и моя матушка уговорила его взять меня с собой.

То, что я тогда видел и слышал, имело впоследствии большое влияние на мою дальнейшую жизнь.

Я пристрастился к военным предприятиям, и меня стало тянуть к приключениям. В Бостоне дед встретился со своим старым сослуживцем, приехавшим сюда, подобно ему, присутствовать при снаряжении экспедиции, и с самого момента встречи старые приятели сделались неразлучными. Майор Хайт был из Джерси и в свое время был лихим бонвиваном, он любил выпить и привез с собой целый запас превосходной мадеры. Друзья целыми вечерами беседовали о ходе дел и о современном положении вещей, но при этом не титуловали все время друг друга «майор» и «капитан», что было бы неизбежно, если бы они оба были бостонцами; они просто называли друг друга Хьюг и Джо, как в детстве.

– Эти янки были бы умнее, если бы меньше молились, старина, – сказал однажды майор, покуривая свою трубку, – я, право, не вижу необходимости тратить так много времени на молитвы, раз уже кампания начата!

– Они ничего другого и не делают, – отвечал дед. – Вспомни, как в тысяча семьсот семнадцатом году, когда мы с тобой вместе служили, в войсках Новой Англии при каждом батальоне было по священнику, и эти господа являлись у них своего рода полковниками. Говорят, что его превосходительство решил, чтобы все войска постились один день в неделю в продолжение всей кампании!

– Да, приятель, молиться да грабить – вот все, что они умеют, – продолжал майор, выколачивая золу из своей трубки. – Помнишь старика Ватсона, что служил в тысяча семьсот двенадцатом году по набору в Массачусетсе? Он был еще правой рукой Барнвелля во время нашей экспедиции в Тускарору?

Дед утвердительно кивнул головой.

– Ну, так его сын участвует в нынешней экспедиции, и старый Том, или, лучше, полковник Ватсон, как он любит чтобы его величали, приехал сюда с женой и двумя дочерьми, и я застал их всех занятыми снаряжением юного Тома на войну.

Раскурив новую трубку, старый майор продолжал:

– Прежде всего я увидел с полдюжины пучков красного лука, затем целый жбан патоки, но больше всего привлек мое внимание громадный парусиновый мешок, совершенно пустой. «На кой черт молодому Тому этот мешок?» – подумал я, но вскоре в разговоре старик чистосердечно признался мне, что, судя по рассказам, Луисбург – город богатый, и как знать, что Господь Бог пошлет его сыну Тому? Но так как мешок был пуст пока, то сестрицы догадались положить в него Библию и молитвенник, очевидно полагая, что здесь молодой прапорщик скорее всего найдет их. У нас с тобой, Хьюг, никогда ни в одном походе не было с собой ни Библии, ни молитвенника, но и мешков для добычи мы тоже не заготавливали! – закончил майор.

В этот вечер приятели пили за успех экспедиции и кляли на чем свет стоит будущих ее участников. Мы, ньюйоркцы, не отличались особенной религиозностью, зато у наших соседей благочестие было всегда на виду, и один полковник Хескот, возмущенный тем, что мы чуть не язычники, рассказывал деду прием, примененный им для возбуждения религиозного рвения во вверенном ему отряде. Он издал приказ, чтобы командиры всех отдельных частей по воскресеньям с рассветом собирали своих людей на плацу и заставляли их беспрерывно производить учения до заката, делая исключение только для тех, кто выскажет желание идти к утреннему и вечернему богослужению и прослушать в течение дня две длинные проповеди; этот прием дал превосходные результаты. Однако все это болтовня, и мне пора вернуться к своему рассказу.