Спонтанное откровение

Критик: Сергей Сиротин
Рецензия на книгу Сатори в Париже. Тристесса
Оценка:

Многое из наследия знаменитого американского писателя Джека Керуака уже переводилось на русский, и все же это не ослабляет интереса к писателю наших ведущих переводчиков. Максим Немцов, известный своим вниманием к сложным текстам и американской прозе, повторно перевел небольшую книгу Керуака «Сатори в Париже», а также — впервые — роман «Тристесса». В этих крохотных книгах писатель предстает перед читателем в привычном амплуа — спонтанный язык, оборванные абзацы, точечные размышления, длинные описания и, конечно, предельная автобиографичность. Язык Керуака очень поэтичен и тонок, в нем нет злобы. Это «экстаз рассудка».

Роман «Сатори в Париже» был опубликован в 1967 году, когда Керуак был уже широко известен. В нем рассказывается о десятидневном путешествии писателя во Францию, где он намеревался прояснить некоторые детали своей родословной. Впрочем, с самого начала понятно, что путешествие Керуака будет менее всего связано с целью, которую он себе поставил. Причина тому сам характер писателя, который всегда стремился быть в центре внимания и потому неизменно попадал в приключения. Он действительно предпримет шаги по поиску родственников, но куда большим смыслом и даже откровением для него окажется сам воздух Франции. Праздное шатание по Парижу и потом Бретани окажется прологом к тому самому сатори, которое Керуак испытает, уже отправляясь домой.

Что в книге вообще происходит? Да в общем ничего. Писатель описывает все, что видит. По сути, это дневник, где фактические события перемежаются размышлениями. Вот он прибыл в аэропорт. Вот попытался навести справки в библиотеке. Вот его отправили в Бретань, где он тоже потолкался в профильном учреждении. Вот он познакомился с одним человеком, возможно, родственником. Они что-то обсудили. А вот и знаменательная встреча с таксистом, из которой и выросла вся книга. Человек он самый обычный, однако именно с этой встречей писатель почему-то связывает просветление. Почему — он сам не знает. Но, наверное, он за этим и приехал сюда. Много ли скажут пыльные бумажки библиотек, когда вокруг живые люди? Путь Керуака — это путь мира, когда тебе никто не враг, а ты первый готов предложить дружбу, особенно если ее можно закрепить выпивкой. Поэтому он моментально заводит знакомства. И не менее моментально схватывает внутреннюю сущность каждого встречного. Его описания людей, которых он часто видит лишь мельком, всегда очень емкие и выразительные.

Поверх повествования в «Сатори в Париже» тянется тонкий аромат порока. Конечно, ни для кого ни секрет, что Керуак прожигал жизнь, а алкоголизм фактически свел его в могилу. Но в этом прожигании совсем нет грязи, унижения и пошлости, зато есть широко открытые глаза, глядящие на красоту и жизнь. Керуак пишет небрежно. Он может бросить мысль на половине и перескочить на другое. Читателя он в этом смысле не щадит. Но от чтения все равно не оторваться — исповедальность, откровения и восторг жизни не могут оставить равнодушными. Его откровение беспричинно и не имеет направления. Это спонтанная вспышка радости, к которой ничто не ведет. Анализировать такое просветление не имеет смысла — оно просто есть. Да и сам Керуак куда больше «чувственный» автор, чем «философский», хотя в его случае это, пожалуй, почти одно и то же.

О Франции и французах Керуак оставляет целый ряд наблюдений, среди которых и весьма стереотипные, впрочем, записанные столь изящно, что это не вызывает отторжения. Например, он боится вызвать раздражение одного священника, размахивая у него перед носом бутылкой вина, а потом пишет про него, что тот на него посмотрел, «словно бы говоря: «Вы про меня, старого винодельчика?». А вообще интересна одна фантазия писателя: он признается, что хотел бы в дождь отправиться к морю и, надев шляпу и плащ, водить карандашом по страницам блокнота, спрятанным от дождя под пакет, и так сочинять стихи, записывая в них звуки моря. Это милое литературное извращение как нельзя лучше выражает одержимость Керуака словом. Он принадлежит к редким авторам, которые саму свою жизнь пытались перевести в книгу. Жизнь и любовь к ней: «Думается мне, женщины меня любят, а потом понимают, что я пьян всем белым светом, и от этого вынуждены осознать, что я не могу сосредоточиться только на них, надолго, от этого ревнуют, а я дурень, Влюбленный в Бога. Да».

Вторая книга этом издании, «Тристесса», рассказывает о знакомстве Керуака с одной наркоманкой, когда он в середине 1950-х находился в Мексике и жил у своего друга Уильяма Берроуза. Это тоже откровение, на этот раз о физической и душевной красоте женщине. Тристесса (так автор называет наркоманку), конечно, далека от идеала. Куда больше она похожа на труп, наркотики совершенно истощили ее. Керуак так и пишет, что Тристесса — это «сверток смерти и красоты», и это очень печальная метафора, указывающая на то, что из-за наркотиков ее тело уже почти ничего не весит. И тем не менее — страсть! Фактически писатель пошел по пути эзотерической идеи, призывающей видеть красоту в уродстве и таким образом связывать противоположности. Он описывает Тристессу так, как описывают объект божественной любви, то есть, в сущности, слепо. Отвратительный, низменный быт наркоманов смешивается в книге с почти религиозным жаром. По большому счету, это уже не люди, а животные, готовые ради наркотика на все. Один из героев по прозвищу Старый Бык примерно так и говорит: я готов делать самую неквалифицированную работу где угодно, только пусть правительство обеспечит меня морфием. Без наркотиков он и Тристесса звереют. Последняя превращается в «ацтекскую ведьму». Если искать более поэтические сравнения, то Тристессу он называет «стороной, куда девается погашенный огонь». Может быть, это ад, может, булгаковский покой без света, но вряд ли христианские воззрения настолько близки Керуаку. Просветление, сатори и нирвана для него возможны уже при жизни.

Керуак в этой книге не против наркотиков. Он вообще их не обсуждает и даже сам принимает морфий, правда, без одержимости. Берроуз, признавая зависимость, ненавидел наркотики, выстроив целую мифологическую систему с тайными агентами, монстрами и злыми космическими силами, подчиняющими человека. Керуак негативные стороны как бы не замечает. Наркоманские пристрастия не только не унижают Тристессу в его глазах, но, наоборот, возводят ее на недосягаемую высоту красоты. Керуак выглядит очарованным странником, которого судьба счастливо забрасывает в наркоманский притон. Читать «Тристессу» — это проникаться в логику пьяного, следить за тем, как красочные детали вспыхивают на периферии обыденных вещей и явлений. Керуак может долго описывать, как смотрит на него петух, или повадки блохастого кота. Сама грязь у него светится.

Образ Тристессы Керуак связывывает со святостью. Тристесса обретает святость не из-за своих дел, жертв и заслуг, а просто по причине существования. Впрочем, жертва есть, только она направлена не на помощь другим. Эта жертва — собственная жизнь, которую она приносит наркотикам, и боль, которой те ей отвечают. После своей смерти, очевидно, весьма скорой, святая Тристесса вернется к Богу, и тот ей воздаст вечностью. Все эти религиозные чаяния вполне укладываются в понятие беспричинной, спонтанной связи с Богом, которая так свойственна писателю. Есть здесь и уже не христианское понятие кармы, которое между тем и не совсем восточное, ведь ее у Керуака нельзя испортить неподобающим образом жизни. Иногда он называет Тристессу Матерью, а курицу, которая живет в притоне, Матерью Майи («она волшебная квочка без корей, безграничная курица с отрезанной головой»). Но, конечно, религиозные мотивы в «Тристессе» вряд ли вдохновят ортодоксальных верующих. Чего стоит эпизод, когда Керуак прикуривает от свечи, горящей около иконы. И с детской непосредственностю поясняет: «Для меня в этом ничего необычного или странного, мне просто огоньку надо».

Между тем, прозрачная, возвышенная, омытая кристально чистым восприятием жизни проза иногда превращается в лингвистическое безумие в стиле Берроуза. В языке появляются неологизмы и фонетические заусенции, читать текст становится существенно труднее. Все это отголоски стиля спонтанной прозы, только теперь усиленные влиянием Берроуза. Безумных монстров, как в «Докторе Саксе» («Урал», №10, 2012), здесь нет, однако «спонтанность» становится чрезвычайной, подчас мешающей уловить суть.

«Сатори в Париже» и «Тристессу» связывает отказ автора считать восприятие мира логичным. Особенно, когда это восприятие выводит тебя на околоземную орбиту познания божественной реальности. Керуака много обвиняли в том, что он неточно понимает буддизм. Действительно, Керуак часто берет из буддизма его цель, но отказывается следовать многочисленным моральным предписаниям, установленным для буддистов. Его поэтому трудно втиснуть в какую-либо конкретную религиозную школу. Но, скорее всего, этого и не нужно делать, ведь Керуак в своих книгах ничего не пропагандирует, кроме разве что отказа от консюмеризма (например, в «Бродягах Дхармы»). Даже свой взбалмошный образ жизни с каждодневным виски и сидением в барах он никому не навязывает. Керуак просто предлагает читателю взглянуть на свой опыт жизни, наполненный возвышенными моментами, которые он парадоксальным образом переживал в самых неподходящих для этого местах — например, в такси или наркоманском притоне, как в этих романах. Это означает, что каждый открыт для откровения. Образ жизни и социальный статус роли не играют. Вероятно, именно такое откровение, доступное для всех, писатель и хотел приблизить для других своими книгами. Судя по всему, у него вполне получилось, ведь чтение его книг — это своего рода прыжок из этого в тот мир, где нет ни рая, ни ада, а только нирвана.