Наталья Кочеткова: рецензия на книгу «Июнь»

Критик: Наталья Кочеткова
Рецензия на книгу Июнь
Оценка:

Талант Дмитрия Львовича Быкова многогранен: он поэт и прозаик, пишет публицистические статьи и колонки в стихах, он школьный учитель и автор биографий писателей в серии «ЖЗЛ». Наконец, он регулярно выступает с публичными лекциями. «Позвольте, он же переврал все факты», — вредничают особенно въедливые слушатели (обычно филологи) его публичных выступлений. «Зато полюбуйтесь красотой его концепции, — парируют другие. — И вообще не путайте сценический жанр с академической статьей. Может, вам еще библиографическую ссылку дать?»

У такой многогранности есть оборотная сторона: труды Дмитрия Львовича органичней воспринимаются и выше оцениваются как бы экстенсивно, по совокупности заслуг (которые и правда трудно оспорить), но если вынести за скобки все прочие сферы и жанры и сосредоточиться на чем-то одном — например, новом романе «Июнь», то блестит он уже не так ярко, как в рамке прочих занятостей автора.

«Июнь» — трехчастный роман, действие которого заканчивается 22 июня 1941 года. То есть автор использует условную «модель "Титаника"»: все плохое, хорошее, трогательное и трагическое закончится одним — всеобщей катастрофой. В свете этого все события неизбежно воспринимаются иначе. И рассказанная в первой части история юного поэта Миши, исключенного из ИФЛИ за ухаживания за однокурсницей Валей (в Валиной картине мира — домогательства). И журналиста Бориса из второй части, живущего на две жены и две семьи (вторая весьма прозрачно копирует семью Марины Цветаевой). И третья часть — о странноватом литераторе Игнатии Крастышевском, убежденном, что своими текстами он может магическим образом подчинять себе людей и менять реальность. Кроме времени и одного эпизодического персонажа — водителя Лени — эти части не связывает между собой ничего.

Надо сказать, что «Июнь» — ладный, хорошо скроенный роман с большим количеством любовных сцен, обычно благотворно сказывающихся на популярности книги у читателя. Но странное дело: все время, пока ты увлеченно, почти торопливо следишь за сюжетом, пока между делом отмечаешь про себя, что дискуссии конца 1930-х как-то уж очень похожи на дискуссии 2010-х, и это, наверное, неспроста, пока считываешь аллюзии и угадываешь прототипы, все ждешь, когда же начнется то главное, ради чего был написан этот текст. А оно все не начинается и не начинается.

И эти 1930-е из романа, которые не похожи на настоящие 1930-е, вдруг начинают раздражать. Комсомольцы оказываются какими-то слишком сытыми и беззаботными, как будто их рождению предшествовал не 1917 год, а «оттепель». Лагерь, куда ссылают героиню второй части, должен пугать читателя, вымораживать его. Видно, что автор очень хочет сделать его страшным, но он получается никаким. Сумасшедший Крастышевский, герой третьей части, должен был, видимо, придать произведению уж совсем какую-то завершающую жутковатую гротескность. Но и этого не получилось.

А потом наступает 22 июня 1941 года.

И ты остаешься с ощущением, что автор звал тебя поговорить о 1930-х, а поговорили в результате то ли про современность, то ли про 1970-е, то ли про историю литературы, то ли про теорию. Легкость и изящество есть, а целого нет. Невольно начинаешь сравнивать и приходишь к выводу, что в детских сказках «Дети ворона» и несерьезном жанре ретро-детектива другой современный автор — Юлия Яковлева сказала о 1930-х и больше, и точнее, и детальнее, чем в специально для этого написанном серьезном романе для взрослых Дмитрий Быков.