С особым цинизмом: Анатолий Мариенгоф и его запрещенный роман

Критик: Лидия Маслова
Рецензия на книгу Анатолий Мариенгоф: первый денди Страны Советов
Оценка: *

В случае с таким прекрасным мемуаристом, как Анатолий Мариенгоф, любознательному читателю проще получить информацию из первых рук (тем более, что и его ближайшие соратники по имажинизму — Вадим Шершеневич, Рюрик Ивнев, Иван Грузинов — оставили достаточно воспоминаний, обильно цитируемых в книге Олега Демидова). Тем не менее интересно следить, как развиваются отношения очередного биографа с его кумиром, которого он пусть и не знал лично, но который ему милее и дороже иных близких знакомых. Теплая волна исключительной человеческой приязни к объекту исследования накрывает еще в предисловии к «Первому денди», написанном Захаром Прилепиным, автором вышедшей четыре года назад в серии ЖЗЛ книги «Непохожие поэты. Трагедия и судьбы большевистской эпохи», героями которой стали Анатолий Мариенгоф, Борис Корнилов и Владимир Луговской.

В душевном прилепинском предисловии к новой книге Мариенгоф предстает не только как «очень стильный», но и как «добрый и покладистый дядька». Такой вряд ли возражал бы, услышав, что Прилепин называет его «дядей Толей», объясняя, что научился этому у артиста Михаила Козакова (только что на коленях у дяди Толи не сидевшего в качестве сына многолетнего мариенгофовского соавтора).

Кроме того, Прилепин с немного комичным удивлением благодарит Олега Демидова за помощь в работе над ЖЗЛовским трудом: надо же, поделился своей архивной добычей, а мог бы знаменитого конкурента с лестницы спустить. Между тем конкурент и правда опасен: прилепинская книжка, хоть и «трехместная», производит впечатление гораздо более внятной, четкой и аргументированной в литературоведческом смысле, чем обстоятельная монография Олега Демидова, тоже предусмотревшего «откидные места» для множества пришедших по контрамаркам побочных персонажей — каждая глава заканчивается рубрикой «Слухи, факты и большая литература».

В этом калейдоскопе занимательных цитат трудно разглядеть какой-то продуманный драматургический или монтажный принцип. Иногда они вообще имеют косвенное отношение к герою книги, который просто вскользь упоминается сидящим в какой-то компании. Но много среди «слухов и фактов» и познавательных, например отрывок из дневника Игоря Ильинского, который, проходя по Тверскому бульвару, где Мариенгоф с друзьями, встав на лавку, читает свои стихи, замечает «футуристический» характер выступления, не вникая в разницу между футуристами и имажинистами, которой Демидов придает принципиальное значение: «Словом, об отношениях футуристов и имажинистов должен быть особый разговор».

В разговоре о том, как же все-таки непрофессиональному читателю различить футуристов и имажинистов, аргументированное мнение самого Олега Демидова практически не слышно, и больше результатов дает «опрос свидетелей», например Евгения Замятина: «Совершенно естественно, что новая литературная группа, вскоре начавшая конкурировать с футуристами, оказалась тоже группой поэтов и родилась тоже в Москве. Это были имажинисты, оспаривавшие у футуристов право именоваться самыми левыми — и, следовательно, самыми модными. Если футуристы размахивали пролетарской эмблемой нового российского герба — молотом, то имажинисты имели все основания взять своим символом еще остававшийся неиспользованным крестьянский серп».

Не объясняя конкретно и доступно, где все-таки пролегает стилистическая грань между футуристами и имажинистами, Олег Демидов устраивает между ними некое соревнование, которое судит с точки зрения нынешнего массового потребителя, при этом субъективно «подсуживая» своим любимцам-имажинистам: «Если отбросить двух поэтов, которых современная массовая культура использует в своё удовольствие (Маяковский и Пастернак), то можно поставить вопрос: кто сейчас помнит что-то из Кручёных, кроме «дыр бул щил»?»

Небрежно отбросив Маяковского с Пастернаком, Демидов щедро расписывает заслуги имажинистов. «Роман Мариенгофа «Циники» растаскан на цитаты», — утверждает Демидов, хотя представлять «Циников» всенародным цитатником вроде «Двенадцати стульев» было бы преувеличением, как и считать популярным поэтом-песенником Вадима Шершеневича, которого, по наблюдениям Демидова, «активно поют». «Эрдман не уходит с театральной сцены. Книги Ивнева выпускаются чуть ли не ежегодно. И это не говоря о Есенине! Значит, удалось создать моду? Безусловно! В этой гонке имажинисты оказались впереди», — выкладывает козырь за козырем Демидов, хотя с обывательской точки зрения в современной масскультной ситуации футуристы и имажинисты финишировали примерно ноздря в ноздрю и так же мало различимы между собой как тогда, так и сейчас.

Да и вообще не очень понятно, в чем литературоведческий смысл этой воображаемой «гонки» и что она добавляет к образу А.Б. Мариенгофа, который чаще говорит сам за себя, чем высвечивается с нетривиальной стороны автором книги, нарывшим россыпи богатой фактуры, но не всегда знающим, как сделать из нее оригинальные самостоятельные выводы.

Тот же Захар Прилепин умеет емко формулировать важные вещи: «Мариенгоф недооценивал себя там, где был первым или одним из первых, и слишком много сил потратил на ту работу, где был одним из многих». Олег Демидов к чеканным формулировкам особого таланта не имеет и лишь где-то к середине повествования вдруг решает, что пора объясниться, о чем и зачем он, собственно, написал увесистый том: «Можно ли назвать Мариенгофа циником? Надеемся, ответом послужит эта книга».

Однако больше похоже, что книга написана не ради ответа на этот риторический вопрос, а из влюбленного стремления похвалить Анатолия Борисовича во всех его проявлениях и защитить от всего, в чем только придет в голову его упрекнуть кому бы то ни было. Пытаясь объяснить, почему что-то мариенгофовское может вообще не понравиться, Олег Демидов обычно не находит другой причины, кроме зависти или каких-то личных счетов. В голове у него просто не укладывается, как манера Мариенгофа может вызывать органическое отвращение у писателей другого психологического и стилистического склада, и за любой критикой запальчивый биограф высматривает внелитературные конспирологические причины. Так, процитировав рецензию Гайто Газданова («Книги Мариенгофа плохи не только потому, что они щеголевато-циничны; это цинизм не страшный, пензенского происхождения и местного характера. Хуже то, что они малограмотны и беспомощны»), Демидов искренне недоумевает: «Откуда такая язвительность? Может быть, Мариенгоф и Газданов когда-то что-то не поделили?»

При всей наивности подобных чувствительных восклицаний, которых, пожалуй, многовато для книги о завзятом цинике и денди, она тем не менее оставляет скорее приятное впечатление. Прежде всего благодаря удачному финалу, в котором внезапно появляется Андрей Георгиевич Битов (недавно, увы, нас покинувший), видевший живого Мариенгофа и подаривший ему свою книгу. Ничего более существенного о Анатолии Борисовиче, кроме того, что родные звали его Длинный, Битов не сообщает, однако самим своим мудрым присутствием позволяет закончить биографию неоднозначной личности на умиротворяющей философской ноте.

* Оценка указана редакцией Livelib