На белом пароходе. Номинация «Мы родом из школы»

Не отрываясь, мальчик с восхищением смотрел на белый пароход. Была бы на то его воля, он упросил бы белый пароход подплыть поближе, чтобы можно было видеть людей, которые на нем плыли. Но пароход не знал об этом. Он медленно и величественно шел своей дорогой, неведомо откуда и неведомо куда.

Чингиз Айтматов. Белый пароход

Сережка стоит на палубе парохода и, поднявшись на цыпочки, заглядывает через борт на воду. А там вдоль борта образуются волны. Они, весело поиграв с пароходом в догонялки, расходятся по сторонам, успокаиваются и устало сливаются с водной гладью озера. Счастье, как эти волны, появляется ненадолго и убегает.
Всё как в его, Сережкиной жизни: радость чередуется с печалью. Она возникает и пропадает неизвестно куда. А грусть остается.
* * *
Его счастье осталось в деревне, где он жил с папкой, мамкой и бабушкой! Вот он просыпается в светлой, залитой солнцем комнате. Из кухни пахнет парным молоком и пирогами. Если бабушка дома, то заставляет Серёньку умыться и усаживает за стол. Если нет, он идет ее искать. Открывает тяжелую входную дверь и, преодолев высокий порог, попадает в темные сени, где в каждом углу прячутся страхи: одни шуршат, другие попискивают, третьи таинственно молчат. Нужно скорее выбраться на освещенное солнцем крыльцо. А оно такое высоченное! Внизу - огромная свинья с шустрыми поросятами и куры во главе с большим и злобным петухом, всегда нападавшим на маленького Серёньку. Дождавшись, когда петух вслед за курами прошествует в дальний угол двора, он спускаться и смело шлепает босыми ногами по нагретым солнцем доскам до калитки. А за ней – с одной стороны скамейка у палисадника, с другой - жгучая крапива у ворот.
Соседская собачонка как будто подкарауливает Серёньку. Если бабушки нет, она с громким лаем бежит навстречу, загоняет его в крапиву и тут же бросается наутек, испугавшись отчаянного рева, а больше всего предстоящей трепки, которую ей зададут хозяева в ответ на бабушкину жалобу. Поэтому калитку Серенька открывает осторожно. Убедившись, что обидчица сидит у палисадника, начинает хлюпать носом – надо искать бабушку в огороде. Значит, идти через двор, где огромная свинья и злой петух.
Хорошо, когда бабушка сидит на скамейке. Можно смело шагать и к дороге, и вдоль улицы в обе стороны. Она и петуха отгонит, и собаку. А если из проулка появятся страшные рогатые коровы, он успеет прибежать обратно и спрятаться, уткнув лицо в широкую черную юбку своей защитницы. А вечерами на этой же скамейке сидят папка с мамкой и соседи. Взрослые поют песни, а Серёнька слушает, слушает и… опять просыпается солнечным утром в своей кроватке.
С радостью вспоминается мамкина почта и папкин грузовик. Папка часто заезжал вечерами домой, сажал Серёньку в кабину и отвозил к мамке на работу. Обратно шли все вместе. Вернее, шли мамка и папка, а счастливый Серёнька сидел у него на плечах и восторженно поглядывал сверху на встречных мальчишек.
Сережка помнит, как удивительно пахло на мамкиной почте за прилавком, где на столах лежали газеты с письмами, а на полу - посылки. И еще много всего интересного! Правда, каждый «интерес» часто заканчивался обидой и слезами.
Первый - штемпельная машинка. Мамка подкладывает под нее письмо, а та, громко бабахнув, оставляет на белой бумаге ровный черный кружочек. Серёнька лез к машинке при первой же возможности. Мамка отодвигала ее, совала ему в руки карандаш с листом бумаги и усаживала на подоконник рисовать. За окном – воробьи в кустах сирени чирикают, кошка на заборе воробьев скрадывает, собака под забором кошку подкарауливает, машины и лошади туда-сюда. Да что там, когда за спиной - бах, бах … и ровные кружочки на белой бумаге!
Второй - таинственное закопченное ведерко. Из него мамка достает деревянной лопаточкой что-то тягучее, коричневое и прилепляет на посылки. Затем прижимает нашлепку круглой ступкой и, подержав немного, откладывает ящик или мешок в угол. Серёнька думал, что именно из этого тягучего и делают его любимые ириски. Страшно хотелось попробовать, и он тянулся к ведерку. Мамка отгоняла, ругала, постоянно повторяя: «Нельзя, ай-яй, бобо Серёньке будет». Но Серёньке так хотелось… Закончилось тем, что однажды мамка, спохватившись в последнюю минуту, успела выдернуть Серёнькину руку из ведерка. В истерике она так нашлепала ему задницу, что потом оба сидели на стуле и, обнявшись, ревели: мамка тихо, а Серёнька орал на всю почту. Не от боли, конечно, а от испуга и обиды. Ведерко задвинули дальше под прилавок, а мамка постоянно грозила пальцем, как только он приближался к тому столу.
Мечта об ирисках оборвалась горьким разочарованием. Пробравшись однажды в угол, где лежали посылки, Серёнька тайком отколупнул кусочек коричневой лепешки и засунул в рот. Ириска не таяла, забивая его ожидаемой сладостью. Сдавил зубами. Хрустнуло, словно сухарик и отдалось резкой болью. Как потом оказалось, осколок сургуча впился в щеку. Реву было-о.

Запомнились частые поездки матери в Москву, в какой-то заочный институт. Серенька ждал ее с нетерпением, потому что она всегда возвращалась с подарками. Однажды привезла игрушку – большой грузовик. Точно такой, на каком работал папка. А папка без нее не ночевал дома. Бабушка ругалась и грозила папке клюкой, без которой уже не могла ходить. Мамка возвращалась из Москвы и ссорилась с папкой. И плакала, когда папка перестал жить дома.
Однажды увидел в кабине проезжающего папкиного грузовика тетю Люсю с малышом на руках. Подумал, что папка его не заметил и побежал, было, следом. Но машина не остановилась, а Серёньке почему-то захотелось плакать. Ушел домой, спрятался в чулане и горько плакал, забравшись с ногами на старый сундук, где его вечером и нашла бабушка. Она прижала заплаканного Серёньку к пахнущей пылью и травой юбке и назвала сиротинкой.
Папка пришел зимой, когда мамка уехала в очередной раз. От него пахло водкой. Не раздеваясь, посидел на кухне у стола, поогрызался на бабушкины увещевания и ушел, оставив на столе кулек с конфетами. Бабушка потом долго ворчала, вытирая на полу стаявший с его валенок снег. Приходил еще, когда мамка была дома. Трезвый, молча, сидел на табуретке или играл с Сережкой, что-то делал по дому: точил ножи, ремонтировал розетки. Уходил, скупо попрощавшись. Мамка после плакала, бабушка ворчала и пила лекарства. Если приходил пьяный, ругался с мамкой и бабушкой до тех пор, пока они не выталкивали его за дверь. А однажды улегся в кухне на лавку у печки и уснул. Сколько мамка с бабушкой его ни тормошили, так и не проснулся. Лежа в комнате, Сережка слышал, как бабушка упрашивала мамку: «Потерпи еще, дочка. Доучись до конца. В город уедете, там почт много, устроишься начальником, квартиру казенную дадут. За нас не беспокойся, учись».
Последний раз мамка уехала надолго. Сережка уже в первый класс ходил, и бабушка ему выговаривала: «Учись хорошо, а то матери диплом не дадут, и останетесь вы в этом Богом забытом леспромхозе до конца дней своих». А папка уже не проезжал мимо Сережки. Обязательно останавливался, как и раньше сажал в кабину и довозил до магазина, где покупал ему любимую газировку «Лимонад» с печеньем или конфеты. Домой Сережка бежал радостный, спеша похвастаться и угостить бабушку папкиными подарками.
Как приехала мамка, папка снова пришел. Поставил на стол бутылку вина. Сережке конфет вывалил из кармана. Мамка не прогнала Сережку спать, а налила чаю. Отец сидел долго. Навяливал вина мамке с бабушкой, пил сам и что-то им объяснял. Мамка молчала, а бабушка изредка спрашивала: «О сыне вспомнил? А с Люськой и дитем ейным, что будет?». Допив бутылку, папка поднялся и направился к выходу. Обернувшись на пороге, буркнул: «Думайте».
Сережку прогнали спать. Печурку в комнате тем днем не топили, и мамка оставила дверь в теплую кухню открытой. Она что-то рассказывала бабушке. Незнакомое слово «аборт» не привлекло бы внимание, если бы не встревоженное бабушкино: «На первом курсе снюхалась? А я Люську сучку при всех позорю!» и раздраженное мамкино: « Не волнуйся, я в нашу больничку не бегала... В Москве… Билим оплатил». И опять бабушкино: «Дочка, да, что же это? Да как же ты? Куда ж ты с мальцом-то в чужие края? А признает ли его твой новый? Может, оставишь пока здесь?». Затем в кухне перешли на шепот и как Сережка ни прислушивался, о ком новом и каких чужих краях идет речь, ничего не узнал. Утомили раздумья о том, кто такие аборт и билим. Наверное, клички московских собак, которые снюхались. Такое Сережка не раз видел на улицах поселка. С этим предположением и заснул.
На следующий день Сережку ни в школу, ни на улицу не пустили. Мамка складывала вещи. Вечером с чемоданом и двумя мешками уехала. Вернулась поздно. Опять долго сидела с бабушкой на кухне. А утром затемно подняла Сережку, одела и увезла на станцию. Прибывший вскоре огромный черный поезд с ярким фонарем и жутким скрипом железных колес по мерзлым рельсам показался Сережке страшным одноглазым змеем. Еще больше страха нагнал темный тесный вагон, в котором пахло как в конюшне, а там, куда его толкала мамка, кто-то хрюкал, чавкал и храпел. Казалось, это голодное чудище в конце вагона ждет Сережку, чтобы съесть. Но, мамка толкала чемоданом в спину, и Сережка мелкими шашками невольно продвигался навстречу страшному существу. Чудище не нападало. Наконец, толчки в спину прекратились. Мамка поставила поклажу, а Сережку подняла и усадила на среднюю полку. Мешок с чемоданом затолкала на верхнюю. Сняла пальто, расстелила, уложила на него Сережку: «Спи!». Сама присела внизу напротив, примостившись в ногах спящего на нижней полке человека.
Еще Сережка с содроганием вспоминает, как проснулся утром. Испугался, не увидев напротив мамку. Хотелось писать, распирало живот, но прыгать вниз побоялся. От отчаяния и страха, что мамка ушла, заплакал. Какой-то дядька снял его и поставил на пол. Мамка спала на нижней полке, навалившись на второй мешок. Где туалет, неизвестно. И валенки остались наверху. Прямо в носках побежал в конец коридора, выскочил в тамбур. Открылась дверь напротив, чуть не сбив с ног. Какой-то старик прошел в вагон. Там, откуда он появился, грохотало и лязгало железо. Разглядел широкую щель между вагонами. Дрожа от страха и стыда, что вот-вот описается, шагнул на железную плиту и, сдернув штаны, пустил струйку в щель.
Дальше как во сне: черноволосые дядьки и тетки кормили его мясом, хлебом, молоком, угощали сухими сладкими фруктами, вонючий с мокрым полом туалет, промоченные в нем валенки, нагоняй за это от мамки, еще одна ночь и утро – все смешалось в одну круговерть.

Когда вышли из поезда, к ним подошел молодой, черноволосый дяденька. Присел: «Ну, здравствуй, Сережа! Давай знакомиться. Меня зовут Билим». Затурканный, зашуганный Сережка протянул руку.
Снега в городе не было, но деревья стояли голые. Светило солнце. В пальто и валенках становилось жарко. Сережке купили ботинки. Затем долго ехали на автобусе среди гор в другой город. Петляя по улицам, добрались до трехэтажного дома, поднялись на самый верх. Вошли в квартиру с одной комнатой.
- Вот наш дом, - сказал дядя Билим.
Мамка опустилась на стул и заплакала. Сережка растерялся – новый дом, а она плачет.
Все это Сережка вспоминать не любит. Но с удовольствием помнит огромный светлый вокзал в городе Фрунзе, где их встречал дядя Билим, а также впервые увиденные троллейбусы и трамваи. В Рыбачьем, куда они приехали на автобусе большая школа, квартира с телевизором, пылесосом, балконом и туалетом. Как здорово было летом купаться с дядей Билимом на озере Иссык-Куль!
Как-то после ужина взрослые разговаривали за столом, а Сережка смотрел телевизор. Увлеченный мультиком, услышал лишь громкий голос матери:
- У меня диплом! Он здесь ничего не значит? А то, что ты предлагаешь, это взятка!
Дядя Билим говорил «бакшиш, подарок, знак уважения», потом крикнул: «Тогда ты всю жизнь будешь бегать в почтальонках!».
Когда Сережка пошел во второй класс, мамка уехала хоронить бабушку. Он просился с ней, но она строго отказала: «Тебе нельзя школу пропускать! Ты и так плохо учишься». Дядя Билим собрался к родственникам в дальний аул и взял с собой Сережку. Полдня ехали на автобусе по горной дороге и долго шли пешком. В горах Сережке понравилось. Дядя Билим общался с родней, а Сережка бегал с ребятишками по улицам и окрестностям аула. Опекала детей старая сердитая бабка Шарипа. Глядя на Сережку, говорила: «Уулу меңдубана уялбастан ургаачы эшек». Он ничего не понимал, а ребята громко смеялись. На обратном пути Сережка попросил дядю Билима перевести, что говорила тетя Шарипа. Тот ответил: «Маленький белый ослик». А мальчишки во дворе перевели иначе: «Сын белой блудливой ослицы».
Приехала мамка. Они с дядей Билимом уже не ссорились. Мамка говорила, что дом продала, и деньги на бакшиш есть. Дядя Билим еще несколько раз ездил в аул. После этого опять начались споры. Особенно ругалась мамка. Однажды весной Сережка услышал, как она кричала на дядю Билима: «Почему ты должен на ней жениться? У тебя есть я! Мы твоя семья! Ты взрослый человек и родня тебе не указ!». Дядя Билим говорил про какого-то родственника, который работает в республиканском управлении связи, про какую-то карьеру, переезд во Фрунзе.
Сережке очень хотелось во Фрунзе.
А вместо этого мамка привела его на берег Иссык-Куля, и они стали жить на белом пароходе. Она работала в буфете и носила еду в салон первого класса, куда Сережке заходить запретили. Первое время они спали внизу в маленькой каюте-кубике или кубрике, как все ее называли: Сережка - на верхней полке, а мамка - на нижней. Потом Сережка спал один. Сначала боялся. Но мамка успокоила: «Ты же мужчина, а мужчина должен быть смелым. Не бойся, я рядом». И Сережка подружился с капитаном дядей Кумушбеком. Тот провел его по всему пароходу, показал машинное отделение и, главное, капитанскую рубку. А в рубке столько всего интересного! Большой компас под стеклянным колпаком, приборы со стрелками, настоящий морской бинокль. И, конечно же, штурвал! Дядя Кумушбек позволял Сережке подержаться за штурвал. Этим летом Сережка был счастлив, как никогда!
А однажды он, не найдя мамку в буфете, зашел в подсобку и увидел, как она считает деньги. Денег было много. Мамка выгнала его вон. А потом, закрывшись в буфете, усадила Сережку на колени, прижала к себе, качала, целовала в голову и приговаривала: «Ничего, Серёнька, мы все равно выберемся отсюда, мы же с тобой сильные, все равно выберемся». А за ухо падали мамкины слезы.
В конце лета пароход, по команде дяди Кумушбека, проходил широким заливом ближе к берегу. Сережка с интересом разглядывал зеленые поля, сады, селенья в долине, движущиеся туда-сюда машины, сопровождаемые длинными пыльными хвостами. Пароход плыл дальше, и в поле зрения попадали голые каменистые увалы, горы, поросшие внизу светло-зелеными кустами и лиственными деревьями, а вверху - темными соснами. За ними вдали виднелись огромные высокие горы, упирающиеся снежными вершинами в самое небо.*
Как-то вечером Сережка в бинокль увидел на макушке прибрежной сопки мальчишку. Навалившись грудью камень, тот тоже в бинокль рассматривал пароход. Помахал рукой. Мальчишка не ответил. Значит, не увидел. Наверное, бинокль у него слабенький, полевой и в него не видно людей на палубе. Пароход удалился от берега, и мальчишка пропал из поля зрения.
Как-то тихим, солнечным, но уже по-осеннему прохладным утром Сережка увидел на берегу оленей. Впереди шел большой с ветвистыми рогами, за ним - маленький и третий, тоже большой, но безрогий. Успел заметить, как олени пили воду из речки, пока их не закрыли прибрежные скалы. Солнце только-только поднялось над горами, и курящийся кое-где туман создавал ощущение сказки.*

В конце августа мамка забеспокоилась, как Сережка будет учиться. Она о чем-то упрашивала дядю Кумушбека. В Рыбачьем Сережку свозили в какую-то школу, где в одних классах стояли парты, а в других – кровати. Мамка называла этот дом интернатом.
* * *
Скоро появится сказочный берег. Сережка встает, заходит в вестибюль, по лестнице поднимается на палубу, затем по железному трапу - в рубку. Берет бинокль, выходит на мостик. Вот он, волшебный берег: долина, дома, каменные увалы, горы… Ни мальчишки, ни оленей. Над пожелтевшей долиной среди увалов, где он приметил несколько домиков, горят костры. Вокруг суетятся люди. Наверное, в котлах готовится праздничное угощение. Как в немом кино рассматривает Сережка чужое счастье. А, что не радоваться жителям величественных гор, в которых живут красивые олени! Им не надо срываться среди ночи и ехать в бесснежный холодный город, пусть даже в квартиру с водопроводом и теплым туалетом. А у того мальчишки с биноклем, наверняка, есть свой дом, большая школа, отец, и жива еще бабушка. Наверное, сегодня на белом пароходе, плывущем по водам Иссык-Куля, Сережка впервые в жизни понял, что такое зависть. Как бы хорошо жилось с мамкой в этих домиках среди увалов. Сережка подружился бы с мальчишкой, и они, счастливые, бегали бы в горы смотреть оленей и сидели бы со взрослыми у вечерних костров...
Сегодня мамка сказала, что это его последний рейс. С понедельника он будет жить в интернате.

* Этот ландшафт описал Ч. Айтматов в рассказе «Белый пароход».