Рецензии на книги издательства «Новое литературное обозрение»

Во внутрицеховую кухню любых профессий влезать люблю, и регулярно практикую. Поэтому влезть в профессию редактора стояло в обязательном райдере «куда еще засунуть свой нос картошкой». В эту книгу я залез и... постарался побыстрее вылезти. Просто потому, что совершенно не понял, к чему эта книга, зачем она была нужна, и кому от этого станет интереснее.

Да, я очень уважаю людей «больных» своей профессией, способные посвящать своей профессии не только рабочее, но еще и личное время; вкладывать туда свою творческую энергию. Автор вложил свою творческую энергию в данную книгу, объединив свои статьи, написанные более чем за 20 лет редакторской практики. Писал, вернее, систематизировал больше для себя. В результате становится непонятно, для кого это было сделано.

Да, книги с удобными оглавления и комментариями мне нравятся больше, чем книги с неудобными оглавлениями и комментариями. Да, халявщиков и криворуких много в абсолютно любой профессии, и надо с ними если не бороться, то просвещать и переучивать. Благая ли это цель? Благая. Взялся ли за неё автор? Ну, по крайней мере постарался. Почему же тогда мне настолько невыразимо скучно было читать эту книгу? Ответ прост — у неё нет никакой магистральной идеи. Книга представляет собой сборник статей автора, написанных им в разные годы. Автор собрал сборник статей в книгу, и назвал это «книгой», но забыл это объединить некоей основной мыслью, кроме «за всё хорошее, против всего плохого». Идея «за всё хорошая», конечно, мощная, да вот только книгу на её базисе не построишь.

В результате книжка становится просто кладбищем бесконечных нудных сентенций, типа «так делать правильно, так делать неправильно» и «лучше так, чем не так». И сразу становится непонятно, на кого же эта книга рассчитана. Нет, серьезно, корректор или редактор её не прочитает — у них своя литература есть. Да и с нормативной точки зрения книга устарела — крутится вокруг ГОСТ Р 7.0.3-2006, но по понятным причинам не учитывает новый ГОСТ Р 7.0.60-2020. Для рядового читателя? Да тоже не у каждого вызовет интерес, ибо написано откровенно скучно, и больше навевает зевоту. Есть ли там интересная информация — есть. Но для борьбы с сонливостью её недостаточно. Тогда для кого? Дай ответ, издатель — не даёт ответа.

В результате книга оставила больше недоумения — сухо, неинтересно, без какой-то жизни. Принято считать, что автор очень талантлив — не спорю. Но публицистика явно не его конёк. Ужасно это говорить, но оформление этой книги с редакторской точки зрения гораздо лучше содержания.

Мрачная история о том, как смерть Рузвельта позволила американским ястребам развязать холодную войну. Автор вроде бы рассказывает о советской роли в Нюрнбергском трибунале, но материал выстраивает нарратив сам.

Итак, Рузвельт умирает перед самым днем окончания войны в Европе. Если верить автору, наши привыкли к тому, что в тройке ведущих держав у нас негласный альянс с США против Великобритании, и разворот Трумэна, его крики на Молотова и общий курс против СССР стали неприятным сюрпризом. Автор оставляет за скобками причины такого поведения США и конкретных американцев, но тренд очевиден. Даже в маленьком (по сравнению со всей мировой политикой) изводе Нюрнбергского трибунала тенденция проявляет себя исчерпывающе: назначенный американской администрацией главным организатором Роберт Джексон последовательно пытается оттеснить советскую сторону от организации процесса, то перенося место работы конференции по организации трибунала, то играя на сложностях перевода. При этом Хирш пишет, размыто так, что он, Джексон этот, не знал ничего о том, как пострадал Советский Союз во Второй мировой. И знать не хотел, вероятно, потому что никаким моральным основанием для более уважительного отношения это не стало бы. Краткий гуглопоиск дает понять, что Джексон и после рассмотрения дела по существу считал СССР главной угрозой цивилизации, активно поддерживал создание НАТО и прочие американские антисоветские шаги до самой своей смерти в 1954 году.

В принципе, обычный американский политик без рузвельтовского идеализма. Но наши еще не поняли смены вектора и продолжали верить в возможность эффективного взаимодействия, поэтому действия Джексона по организации процесса не сразу стали понимать так, как понимать их следовало – как враждебную СССР деятельность. С этим, по-видимому, связана большая часть промахов, допущенных СССР на организационном этапе – уколы, провокации и тычки воспринимались в Москве вначале как обычные организационные трудности, а вот исполнители, непосредственно работавшие с Джексоном, поняли все раньше и оказались в некоторой ловушке, как Руденко, который понял, что его несколько раз обвели вокруг пальца и не знал как рассказать это Москве. Дошло даже до того, что англичане и французы кулуарно и не очень помогали нашей стороне преодолеть организационные препоны, которые ставила американская сторона, пользуясь своей ведущей ролью в организации трибунала.

Тут интересно сделать отступление. Хирш начинает так – обычно про участие СССР в Нюрнберге не принято говорить, а на самом деле оно было и было важным. Любопытно, не правда ли? Оказывается, если ей верить, в западном нарративе участие СССР в осуждении нацистских преступников приглушено. Дальше автор рассказывает о примечательном Ароне Трайнине и его вкладе в развитие международного права, который приходится переоткрывать заново. Это прозрачно дает нам понять, что подход Джексона и иже с ним к созданию образа СССР возобладал.

Уяснив, что суд над нацистами не будет праздником единения союзников, советская сторона прекрасно разыграла свою партию. Это следует из книги прямым и очевидным образом. В условиях постоянного давления, в условиях постоянного изменения формата, в условиях непрекращающихся попыток американской стороны объегорить наших (перенести нашу часть обвинений в свой блок, предъявить документы, которые были заранее распределены в нашу часть) наша делегация быстро училась. Этому, вопреки построениям автора, очевидно помогала тесная связь с Москвой и постоянная обратная связь по всем каналам от присутствовавших на процессе советских писателей и журналистов. Наши быстро меняли состав свидетелей, поняли, какие темы эмоционально воздействуют на западную публику, быстро поднаторели в перекрестном допросе. Самое примечательное, что по самым чувствительным вопросам наши выступили гораздо лучше ожидания. Владея инфраструктурой трибунала, западные союзники не разрешили обсуждать Мюнхенский сговор, но позволили защите нацистов спекулировать о советско-германском пакте. Кроме этого, СССР внес в список эпизодов обвинения события в Катыни, по которым немецкая сторона при очевидном попустительстве западных судей развила высокую активность по перевешиванию ответственности на СССР. Если по пакту наши отчаянно отбивались от негативных интерпретаций, но в целом просто остались при своем, то по Катыни сама Хирш пишет, что аккуратная работа со свидетелями и полемический задор позволили отстоять свою точку зрения (что было неожиданно).

Любопытно, что у всех победителей были скелеты в шкафу, которые западные союзники вроде бы предлагали там и оставить. Американцы не очень охотно говорили о торговле с Германией и неограниченной подводной войне, которую сами вели на Тихом океане, англичане отбрыкивались от планов оккупации Норвегии, а французы плохо вели себя с немецкими военнопленными. Однако из-за разлада между США и СССР на процессе активно педалировали именно советские сложности.

Отдельно позабавили меня стереотипы. Хирш принимает за чистую монету почти всё из мемуарной литературы, не пытаясь понять мотивировку авторов. Поэтому наши представители выглядят как стандартные русские злодеи из голливудских фильмов – неадекватные, серые и заносчивые. Никто, конечно, не может им помешать быть именно такими, но и визуальные образы из книги, и действия этих людей как-то не спешат подтверждать оценочные утверждения автора (особенно позабавили претензии о незнании иностранных языков – как будто кто-то из западных специалистов владел русским?). То, что они в неблагоприятных условиях сумели во многом сохранить лицо и донести советскую точку зрения, пожалуй, и определило негативное к ним отношение западных мемуаристов. Эдакая линза холодной войны в действии (позволю себе инсинуацию, мы же теперь знаем, что хорошим советским для них был Горбачев, к которому здесь, с этой стороны границы, несколько иное отношение).

Открытием книги, несомненно, стал упоминавшийся уже Трайнин. Экий человек, один из плеяды людей мирового значения, которых породила революция.

P.S. За рамками краткого отзыва осталась прекрасно выписанная автором работа самого трибунала, недели чтения обвинительных актов, работа с обвиняемыми и свидетелями, жизнь советской делегации в американской оккупационной зоне (с грабежами, убийствами и самоубийствами (?). Как бытописатель Хирш великолепна, надо только не поддаваться на ее стереотипные оценочные суждения.

P.P.S. Еще о стереотипах – Хирш сильно опирается на исторический научпоп о Восточном фронте (на Энтони Бивора в частности) или вообще не дает ссылок, приводя сведения о непорядках в советской зоне оккупации Германии. Это, конечно, моветон в остальном красиво написанной работе.

Очередная советология в моем списке, и уже вторая книжка Лебиной - исследовательницы, которая вроде как даже стала прижизненным классиком исследований советского быта.

Что говорится, заслуженно, потому что с точки зрения объема и разнообразия материала, который можно использовать для реконструкции повседневности эпохи буквально как практическое руководство, ее книги неоценимы. Архивы, художественная литература, "письма трудящихся", новости, реклама, воспоминания, дневники, анекдоты - все это исторические источники, и ко всем Лебина относится внимательно и критически, сохраняя оптику.

Еще одно достоинство, не слишком важное для меня, но в контексте сегодняшнего драматичного осмысления прошлого все-таки значимое - Лебина не грешит ни какой-то особой ностальгией по Союзу, ни травматической нелюбовью. Да, о постоянных дефицитах и стремлении Партии совать нос в вопросы приватного она пишет щедро и с издевкой, но при этом открыто признает - "я была классическим советским ребенком, которого в основном все устраивало, и теперь этого не стыжусь".

В общем, все бы хорошо, но есть в ее книгах одно но.

Это видно и в данной книге, явном научпопе, где примерно треть - это история ее семьи и личные архивы, и в "Советских нормах и аномалиях", более наукообразных: в стремлении проанализировать все именно через призму норм-аномалий Лебина под видом нормы приводит некоторые собственные взгляды, которые можно назвать нормой только в рамках габитуса самого автора (выросшей в СССР, немолодой уже женщины, в основном некритично воспринявшей постперестроечную либеральную идеологию в тех моментах, которые не противоречили ее личному опыту). Я говорю, конечно, о двух вещах: о проституции и о женственности.

Подход ранних большевиков к проституции как к чисто социальной проблеме она критикует, потому что он не учитывал "психологические факторы" (на недавней презентации книги про хрущевки меня так и подмывало спросить, какие же психологические факторы она имеет в виду). А что касается женственности, то доходит до смешного - бум водительских кожанок в эпоху военного коммунизма, практичных, удобных курток-унисекс, она ехидно объявляет "неженственным". Эта критика забавна еще и тем, что от нее буквально рукой подать до сталинского принудительного-гендерезированного "высокого стиля", хотя к нему у Лебиной тоже есть вопросы - но вообще предположить, что в ранние 20-е СССР "женственность" (понятие очень размытое) должна была обозначаться теми же символами, что и в послевоенную эру потребления, довольно смело и не слишком обосновано.

В принципе, если ваш габитус схож с габитусом автора, вы на это даже внимания не обратите. И в остальном книжка весьма толковая, так что советую, рекомендую, респектую и еще что-нибудь из ее многочисленных работ почитать пойду.

Это я прочитать не в силах. При всём моём огромном уважении к Галилею как к основоположнику научного метода и автору многих важнейших открытий, такого количества мельчайших подробностей о нём мне не надо.
И.С.Дмитриев собрал всё что только было когда-либо кем-либо написано о Галилее. Он в деталях объясняет, почему в названии такой-то работы Галилей использовал именно это слово, а не какое-то другое, что он при этом думал, что имел в виду и т.д., и т.д., и т.п., и т.п. И что писал об этом Кампанелла, который вовсе не понимал научных идей, но симпатизировал Галилею. Неужели это так важно? В конце концов это всего лишь название трактата...
Миллион имён персонажей я бы ещё мог вынести, но встретил миллион первое и сломался. Смог почитать примерно 1/20 текста и пришёл в полное уныние. И даже хорошие картинки ситуацию не спасли. До сути я так и не добрался. В каком именно смысле Галилео был упрямцем, я так никогда и не узнаю.
Это жаль.

Простите, Игорь Сергеевич. Я снимаю перед вами шляпу за то, что вы всё это изучили. Не понимаю одного: зачем?.. Ну да, Галилей написал язвительное и фривольное произведение, направленное против ношения мантии в общественных местах. Что это добавляет к моему пониманию мира в целом или этого великого учёного мужа в частности?
Ровным счётом ничего.

PS
Прочитал, что пишет народ. Я не одинок. Судя по всему, мало кому удалось дочитать эту книгу :)

Похоже на то, что книга Ольги Тилкес — самая дорогая в моей библиотеке. Но цену свою она вполне оправдывает.

Во-первых (а заодно во-вторых и в-третьих) она просто гениально оформлена. Высочайшее качество бумаги, сотни качественных иллюстраций — думаю, на "Истории страны Рембрандта" может хорошенько залипнуть даже человек, не знающий русского. Правда, у такого великолепия есть и обратная сторона. Читать эту книгу можно только дома и только сидя за столом — носить с собой такой кирпич проблематично (да и жалко), а лежа не почитаешь, так как на весу книгу не удержать, а на живот она давит.

Во-вторых (или в-четвертых), работа Тилкес весьма и весьма интересна. Вот я закончил магистратуру истфака, но не знал о Золотом веке Голландии примерно ничего — уровень так и завис где-то на уровне "Черного тюльпана", а ведь Дюма тот еще историк. Давно хотелось заполнить эту лакуну и, похоже, наконец-то удалось найти подходящий способ. Конечно, большим специалистом по Республике Северных Провинций я и сейчас не стал, но какие-то базовые сведения по ее истории, культуре и быту у меня наконец-то появились.

Структура книги довольна проста. Тилкес берет семь известных картин Рембрандта и, отталкиваясь от каждой из них, начинает рассказывать о том или ином сюжете голландской истории. Например, первая глава посвящена портрету Яна Утенбогарта, о котором, кстати, даже нет статьи в русской "Википедии". А зря, ведь это крупный религиозный деятель, который активно поучаствовал в противостоянии ремонстрантов и кальвинистов, определившем ход истории Нидерландов в начале XVII столетия. А вот вторая глава начинается с портрета Амалии Солмс — пронырливой супруги штатгальтера Фредерика Оранского, поэтому из этой главы мы узнаем все о штатгальтерах, их борьбе с Генеральными Штатами, а также о войнах Оранских с Англией.

Подробно рассказав политическую историю Золотого века, Тилкес начинает знакомить нас с бытом простых и не очень голландцев. Например, знаменитый "Урок анатомии доктора Тюльпа" становится для нее поводом рассказать о медицине того времени, о системе медицинского образования, ну и о самом Тюльпе, конечно. Через "Ночной дозор" нас знакомят с организацией вооруженных сил в Республике Соединенных Провинций. Ну и так далее, принцип вы поняли. Какие-то главы показались мне субъективно интереснее (например, про Grand Tour'ы "золотой молодежи"), какие-то поскучнее (про промышленников Трипов и де Гееров), но отложить книгу точно ни разу не хотелось.

Жанр рецензии подразумевает, что надо выделить и какие-то минусы. Что ж, парочку наскребу. Во-первых, как Тилкес сама честно признается во введении, она питает некоторую склонность к перескакиванию с темы на тему, что иногда усложняет и без того не самый простой для восприятия текст. Во-вторых, есть довольно существенный порог вхождения, поэтому может и хорошо, что книгу не почитаешь на прогулке — Google все равно нужен тут едва ли не на каждой странице.

Но это все мелочи, а в целом книга прекрасна. 5/5

Эта безумная, безумная, безумная книга. Когда ты не понимаешь, что хуже — война, приводящая к безумию, или безумие, за которым ты уже не особо замечаешь войны... Это непростой текст, реальная историческая драма, случившаяся в начале Великой Отечественной, и стилистически тонкое переплетение мифологии, сказочности и ужасающей реальности.

«Вы слишком медленно помогаете пациентам умирать»

История про "психиатрическую больницу имени такого-то" (в реальности — московская имени Алексеева, известная в народе как «Кащенко»). В октябре 1941 года, когда Москве грозит вторжение немецких войск, всех больных (примерно 300 чел.) — вместе с санитарами, врачами, детским отделением с нянечками, вместе с образовавшимся в начале войны госпитальным отделением "контуженых" солдат — срочно эвакуируют в другую больницу в Рязанск (в реальности — в Рязань). Посредством баржи. Мытарства этого путешествия и все те препятствия, которые при этом испытывает как коллектив больницы, так и сами больные, описаны на страницах этой книги.

С первых же страниц ты начинаешь ощущать, что почва сюжета расходится у тебя под ногами, реальное и метафорическое, безумное и похожее на "нормальность" вдруг смещаются и художественно перемешиваются. Санитарка Сутеева, которая удит из окна с помощью удочки сообщения от супруга, отправившегося на фронт. Профессор Синайский и доктор Борухов, которые с помощью собственноручно изобретённого электрошокера пытаются заглянуть за грань видимого и нащупать пути из сложившейся безвыходности. Да и сама главврач больницы Райсс находит утешение и хоть какую-то видимую опору в редкие минуты уединения, прильнув к огромному портрету и ощутив ворсистую ткань кителя того, кто ведает всем и словно направляет историю.

«У меня тут мужа, знаете ли, лечили. В Казанске лечили. Он, понимаете, во время гимна засмеялся. Так его пять лет ваши коллеги лечили. В Казанске. Совсем вылечили. Он теперь очень здоровый»

Есть Гороновский, руководитель эвакуации, который разговаривает с противоракетными установками. Есть баржа, на которой больных переправляют из Москвы в Рязанск, а потом в Казанск. Баржа оказывается живым водным существом, словно библейским китом, в чреве которого герои терпят как личное, так и вселенское бедствие... А ещё есть близнецы, мальчик и девочка, которые ночами превращаются в двуглавого котёнка. И есть лиса по имени Василиса, которая понимает людей и спасает их в момент отчаяния из-за исчерпанности всех съестных припасов.

«Вот тут я понял, как с ума сходят: знаешь про что-то, а доказать не можешь, а тебе пуще жизни это доказать надо, и такой ужас на тебя находит... И то бывает, забудешь про это всё, а потом как чувствуешь опять, что мир-то не настоящий и ты в нём один-одинёшенек, а кто тебе это показывает...»

Этот небольшой роман представляет собой сменяющие друг друга сцены. Тут личные драмы пациентов вместе со смещающимся сознанием старающихся сохранить здравость рассудка и ясность мысли врачей и всего персонала предстают в 39 небольших главах — в описании проявлений мужества в нечеловеческих условиях, когда больницы других городов тебя не принимаю из-за изменившихся из-за войны обстоятельств, когда больные вынуждены тесниться в маленьком помещении, когда на берегу могут напасть и потребовать спирт или деньги, когда НКВД может в чём-то заподозрить и увезти в неизвестном направлении, когда фронт приближается и у кого-то возникает искушение перейти на другую сторону...

Прочитав роман, я узнал про реально произошедшую историю той эвакуации. О ней упоминает в послесловии сама Линор Горалик и описывает, как идея романа долго не покидала её, дамокловым мечом нависала над ней, пока текст наконец не был написан. Для меня это яркая и болезненная метафора войны, которая стала частью быта и жизни одной психиатрической больницы. И одной страны. И каждого человека, вынужденного кое-как вписать всю эту "ненормальность" в свою жизнь.

«Меня немыслимо тронул тот факт, что в условиях войны жители прибрежных сёл и колхозов помогали баржам едой, — когда я думаю об этом, я чувствую, что человек действительно создан Господом по его образу и подобию»

Знаковый текст, на мой взгляд, особенно сегодня. Пусть его и не все примут и поймут.

Есть странная связь между словом и реальностью, если слово преображено гением. Я лишен таланта, увы. Но в вашей власти словами создать иную реальность.

Споры о действенности литературных премии, как инструмента популяризации чтения, несостоятельны. Это работает, хотя бы уже потому, что объявленный Большой книгой лонг, кроме заслуженных фаворитов в одной своей части, кроме обидного отсутствия многих достойных в другой, кроме "кто все эти люди?" в третьей, рассказал о книге Юлии Яковлевой, которой я отчего-то не знала, хотя Яковлева - это такой must read. Чтобы уже не возвращаться к теме премий, вот здесь подборка моих рецензий на произведения Большой книги 2024, на момент объявления списка в прочитанных было 13/50, но до 5 июня, когда объявят шорт-лист, их прибавится. И первое, что я побежала читать - та самая Яковлева.

В названии "Поэты и джентльмены" явно намеренная отсылка к "Лиге выдающихся джентльменов", особенно имея в виду, что на роли последних здесь леди. В основе истории то же фантдопущение что в графическом романе Алана Мура о некоем персонаже, наделенном сверхспособностью даровать жизнь чистым идеям, дабы они послужили отечеству. У Мура это литературные герои, у Яковлевой литераторы, которых, в момент их смерти забирает во вполне реальное посмертие Владимир Даль, ее сквозной персонаж. Если вы читали "Даля" и влюбились в него как я, объяснять ничего не нужно. если нет - слишком долго. Просто примите как данность.

Взаимозависимость языка и государства: первое душа, но второе тело, и если погибнет тело, дух развеется в пространстве - в основе концепции. Британия поняла это первой, поставив на службу имперскости готику Анны Радклиф, викторианство Джейн Остен, фантастику Мэри Шелли, придав команде остроты Адой Лавлейс, которая здесь на роли не писательницы, но технического гения (на всякий случай, Ада дочь Байрона и одна из предтеч кибернетики). Сотрудничество дам впервые обкатано было в Афганской кампании, где русским военным противостояли шотландские вампиры, материализованные коллективным творчеством дам. С началом Крымской кампании пришла пора нанести ответный удар. С российской стороны действуют Пушкин, Лермонтов, Гоголь и Чехов, благодаря усилиям которых с лица английского адмирала сбегает нос. Аккурат накануне намеченного морского рейда в режиме блицкрига на Кронштадт и разорения Петербурга.

Дальше в том же духе - дамы и господа сочиняют довольно недурные историйки, перепевая прежние свои сюжеты, в подмогу военному ведомству, и все это даже приносит некоторые тактические плоды, оставаясь бесплодным в стратегическом плане. Не могут несколько гениев, даже объединенными усилиями, радикально переменить ход истории. Тем более. если гении эти мертвы. Где триада: мздоимство, казнокрадство и лень противостоит декларированным, там "души прекрасные порывы" становятся в повелительное наклонение. Великолепная стилистка и замечательная эрудитка, Юлия Яковлева насыщает текст тысячью и одной отсылкой к классической русской и английской литературе. В этом много нежности к героям и героиням, даже к Лермонтову. А Пушкину она и вовсе дарит возможность попробовать себя в беллетристике и побывать уже, в конце концов, за границей - не скажу как, но вам понравится.

Чистое читательское наслаждение с горчащим послевкусием. Но с хорошими книгами иначе ведь и не бывает.

Долгое время туберкулез считался продуктом слабой нервной системы. Однако не всегда его связывали с высоким интеллектуальным напряжением, чаще всего туберкулез символизировал хрупкость, слабость, а иногда воспринимался как возможность покаяться в грехах и искупить их с помощью долгих страданий. Неудивительно, что собирательный образ жертвы туберкулеза на протяжении нескольких веков - это молодая леди, отдыхающая на курорте, чтобы восстановить нервы и поправить здоровье, умирающая с красотой и достоинством.

В исследовании «Чахоточный шик» Каролин А. Дэй отмечает, что «туберкулез также стал служить знаком возвышенной духовности и привлекательности, а чахоточная женщина все чаще становилась эстетическим объектом». Как писала Шарлотта Бронте, «чахотка - это лестная болезнь», поскольку ее наличие - не только знак бледной, мученической, хрупкой красоты, воспетой в сентиментальных поэмах, но и свидетельство душевных метаний. Рой Портер даже подтверждал, что «яркие молодые девушки, стремившиеся привлечь к себе внимание общества, непременно стремились выглядеть чахоточно».

Впрочем, туберкулез влиял и на представление о пациентах-мужчинах:

«Чахотка поэта-мужчины служила не только выражением его чувствительности, но и свидетельством его творческих и интеллектуальных дарований, а также его неспособности переносить суровость мира».

Долгое время врачи предполагали, что туберкулез передается по наследству, является следствием сильного психического напряжения и даже искривления позвоночника. Семьи, где были зафиксированы случаи туберкулеза, вызывали подозрения, а методы лечения не отличались разнообразием: мягкий климат, отказ от усиленной умственной работы, конные прогулки.

Книга Каролин А. Дей знакомит читателя с десятками историй людей, погибших от туберкулеза, в их числе как известные личности (Джон Китс, сестры Бронте), так и простые обыватели. Так, Дей приводит в пример случай девушки, обратившейся к врачу-шарлатану, чтобы вылечить туберкулез. Он растер ее спину едким раствором, что привело к заражению крови. Собственно, ничего удивительного - было распространено мнение, что некоторые болезни женщин - последствия влияния влюбленности на мозг, а физиолог Александр Уокер и вовсе утверждал, что «женский характер зависит от наличия яичников».

Каролин Дэй также поднимает тему феминизации болезни - в начале 19-го века «здоровье и активность уже стали считаться вульгарными, в то время как томные и вялые дамы с бледной кожей были на пике моды». Таким образом, строение тела также связывалось с интеллектуальными способностями - полнота ассоциировалась с недостатком интеллекта.

«Предполагалось, что женщины выражали свои эмоции в форме обмороков, слез и, что самое главное, через болезни».

Последние главы книги посвящены моде - Дей рассказывает, как менялось представление о внешности женщины, какое влияние имели корсеты (хитрецы продавали некоторые модели в качестве исправителей осанки). К слову, ношение корсетов Бенджамин Ричардсон назвал «медленным самоубийством».

«Чахоточный шик» - объемное, серьезное и глубокое исследование истории туберкулеза. Иллюстрации, ссылки на источники, научные факты - определенно, стоящий нон-фикшн, настоящий «труд для души», как признавалась сама Каролин А. Дей.

Неудержимо рвется красивое поэтическое слово сквозь жесткий и самоуверенный автофикшн в «Степи» Оксаны Васякиной. Как народная песня, не стесняясь порывов и позывов, рассыпая тропы и ритуальные формулы. Только не этнографические, а современные, обязательные для магического волитературовления.

Идейно продолжая «Рану», Васякина в приемах и общем настроении отходит от первого романа. Да, тут есть и путешествие с отцом (еще живым, но рифма с первым романом, где героиня перевозила прах матери, читается), и раскапывание памяти о его смерти и похоронах. Однако рассказчица в художественном отношении не стесняется бегать за красотами. Тут же растушевывает их бесстыдным описанием какого-нибудь физиологического процесса. Не без эпатажности, не без вызова целомудренной публике. А что такого? Что естественно, то не безобразно. Впрочем, безобразно. И живите с этим.

И все же разбираться в художественном языке Васякиной не тянет. Он местами цепляет объемом, умением передать в первую очередь суровый простор южнорусских степей, их самодостаточную гибельность для одиноких, грязных, уставших людей, гниющих в бесполезности существования по собственной воле.

Колышется ли в бэкграунде «Степь» Антона Чехова? Безусловно. Вплоть до ощущения травестирования натурной чеховской лирики. «Натуризм» Васякиной имеет другую природу и старается отцепить корни от почвы русской литературоцентричности прошлого. Это уже не литература, а письмо, что-то пространственно-процессуальное, фиксирующее новые отношения слова с реальностью, аудитории со словом.

Впрочем, в этом романе, как уже было отмечено в начале, Васякина меняет координаты. У повествования появляется адресат. Он добавляет письму некоторой старомодности, актуализирует читателя-собеседника. Героине требуется непосредственным обращением удержать внимание читателей-наблюдателей и в то же время сформировать им маску. Нарочито грубоватая, разговорная интонация сразу же лишает адресата какого-либо социального статуса и формирует ему гендер. Это подружка, с которой делятся самым сокровенным небрежно, предлагая этакое «панисестринство». При этом, конечно, реципиент лишен голоса и права на позицию, кроме одной – перестать читать.

Формирует ли Васякина в романе какую-то принципиально иную по значимости картину мира? Пожалуй, это уже привычный запрос на фиксацию постсоветской действительности, оставившей токсичные следы на фрустрированных личностях современных тридцатилетних. Это и стремление удержать от мифологизации и романтизации, и в тоже время выработка общецехового нарратива, который письменной коркой осядет на теле российской прозы.

Проблема, кажется, в том, что если не рассматривать письмо как систему знаков и триггеров для выявления сопричастности адресата к транслируемому нарративу, то структурно текст зияет пустотами. Они порождены интуитивным чувствованием создателя с опорой на частный опыт, отшлифованный не методологией, но практиками. Текст сформирован тренировками, подстроенными под параметры индивидуализированного сознания. Некий биомеханический комфорт отказывается от конструктов, догматов, укореняющих литературу на ее привычном месте. Это ближе к культуре блоггинга с купированной рекреационной функцией.

Пожалуй, о хрущёвках так ещё никто не писал. По крайней мере, книги, посвящённые этому советскому феномену, обычно исчерпываются архитектурой, урбанистикой и пресловутыми сериями. Наталия Лебина всю эту техническую сторону вопроса либо опускает, либо даёт пунктиром. И тут мы понимаем, что дом – это не столько стены и места общего пользования, сколько люди, как модно говорить сейчас, комьюнити.

Книга удачно рассматривает хрущёвки как пространство для жизни с бытовой и психологической сторон. Распространено заблуждение, что советский человек, намучившись с коммуналками и хибарами, видел в отдельном жилье практически безупречный формат, пожаловаться не на что. На самом деле в живой коммунальной среде всё обсуждалось вполне откровенно, а журнал "Крокодил" активно острил по поводу развития новых районов в чистом поле и детских площадок, которые после заселения дома превращались в сушилки для белья. В книге – десятки карикатур разных лет с пояснениями.

Детализация в тексте большая, но разные аспекты гармонично друг друга дополняют, находя баланс между СНИПами, народным фольклором, литературой (много цитат из художественных произведений), мебельными узорами, товарами народного потребления и решениями Госстроя. Сложнее сказать, чего здесь нет. В итоге у Лебиной выходит очень насыщенный и живой текст, в котором и сами хрущёвки, и люди, в них обитающие, обретают свой голос. А если брать шире, то это историческая перспектива эпохи оттепели через призму личного пространства.