У меня в детстве была жаркая тайна, отличающая меня от других детей: я был влюблён… в Цветаеву.
Усугублялась моя тайна, несколько развратным надломом: я был влюблён.. в старушку.
Более того, я был влюблён не в Марину, о которой я и не знал, а в её младшую сестрёнку — Асю.
На книжной полочке моего умершего папы, я взял карюю книжечку с её повестью: Дым, дым и дым (1916 г), посвящённой Марине.
Я ставил стульчик к стене, с накрапывающей на обои, лёгкой синевой цветов, и поднимался на него с грустным изяществом самоубийцы перед повешением.
Руки брали блёсткую, в лучах солнца из-за окна, книгу с цветочком (венок удавки?), которую я словно бы продевал через голову, сердце, и блаженно, невесомо замирал в полуметре над полом.
Дыхание перехватывало от красоты боли обнажённого сердца женщины. Сердце замирало. Меня не было в комнате.
Если бы можно было выключить дом, мою комнату с обоями в цветах, словно свет, выключить навек удивлённых и милых соседей, прервав их занятия любовью или семейный ужин, то можно было бы увидеть чудесную картину: на 7 этаже синевы, в просиявшей пустоте, на цыпочках стоит девятилетний мальчик, в сизой футболочке, полузакрыв глаза, как при поцелуе, прижимая книгу, к груди.
Не знаю почему в эту книгу молодой Цветаевой, поместили её фото, в старости.
Это был такой ангелический контраст, что если бы на фото, под которым была надпись — Анастасия Цветаева, было изображение дождя в августе, цветущей на заре, сирени, я бы влюбился в них точно так же.
Прошли года. Я стою на 3-м этаже синевы, полуприкрыв глаза, и обнимаю книгу воспоминаний Цветаевой, посвящённых Марине.
По иронии судьбы, на книге, написанной старой уже женщиной, было изображение молодой Аси.
К этому моменту я люблю уже 2-х сестёр.
У времени суток, свои времена года.
Сейчас, на окно накрапывают звёзды. Вроде, весна, а вроде и осень.
Сладостно от этой неизвестности, словно шёпот времён года, почти любовный… шёпот воспоминаний.
Листаю у тёмного окна, книгу. Книга — свеча. Мои бледно-лиловые ноготки, медленно и прозрачно стекают в отражении окна, тёплым воском.
Иду с книгой через комнату. Читаю на ходу, на лету: дома — нет. Времени — нет. Иду в сумерках пустоты 3-го этажа, касаясь босиком прохладной, высокой листвы тополей и клёна, росших на месте дома, во времена Марины и Аси.
Иду с книгой сквозь времена, тёмные, лунные вёрсты пространств, как шёл со свечою, гг. в фильме Тарковского — Ностальгия, прикрывая её от ветра, ладонью и краем плаща: пронести её до конца, всё равно что сохранить самое главное в душе, память сердца о мире, любви..
Стою в спальне, где спит жена. Сумерки.
В окне, словно кошка свернувшаяся клубочком — луна.
Стою возле постели жены, и, как странный лунатик, сжимаю в объятиях, другую женщину… её воспоминания и сны.
Плачу.
Странная, должно быть, картина в ночи.
Странно я читаю книги… Если жена сейчас проснётся и посмотрит на меня, в темноте, стоящем с книгой над ней, в слезах, она испугается и быть может, вскрикнет.
Читаю шёпотом стих Марины: Идёшь, на меня, похожий.. прохожий, остановись.
Вытираю слёзы.
О чём я думаю? О дочке Марины — Але.
Из её писем, не так давно я узнал, что в то время, когда Ася писала свои мемуары, Аля, вместе с ней, работала над поиском места захоронения Марины, в Елабуге.
Аля не очень любила Асю, ревниво относилась к ней, за её часто пристрастные воспоминания, за её веру в то, что у Марины и её сына, Мура, была инцестуальная связь, из-за чего Марина и повесилась.
Аля называла Анастасию — юродивой.
Аля писала, что быть может справилась бы одна… вот только не отличила бы мужской скелет, от женского.
Только представьте: накрапывают сумерки.
Открытая, как страница, могила: тёмный провал строчек.
Две седые женщины, словно тепло смежённые крылья, стоят над бездонным — в века!, — провалом, в котором смутно, как пылинки звёзд на заре, мерцает жизнь Марины.
Марина хотела, чтобы её похоронили в Тарусе, в раю её детства и юности.
Читая воспоминания Аси, сердце пронзало странное чувство: могила Марины — найдена.
Аля, Ася и я, стоим над тёмным провалом строчек. Но уже нет грусти, сумерек.
Сердце радуется, словно открыв могилу, мы увидели дивное цветение, улыбчивые промельки солнца в высокой листве, немыслимым образом трепетавших под нашими ногами.
И под нашими же ногами, на листву накрапывал уже не дождь, а первые звёзды, и слышался весёлый, яркий, как солнечные зайчики в Эдеме, смех детей: Марины и Аси.
У Пришвина есть чудесный образ: реки цветов.
Весной, по серым полям, бегут ручейки, и на этих голубых веточках весны, потом растут цветы.
Воспоминания Аси — это весна сердца, реки воспоминаний.
Блаженно и светло, словно во сне, чеширски распахиваются двери в доме Марины и Аси, двери в комнате их мамы, старшей сестры, Лёры.
Имя Анастасия, переводится как — воскресшая.
Памятью сердца она входит в комнаты и закоулочки прошлого: реки цветов, пена цветов, прозрачной лазурью бьётся в стены домов на вечерних улицах, где 16-летней Марине, посреди зимы и вечера, поэт Эллис делает предложение: ах, цветы, цветы текут по снегу!
Совсем ещё юная Ася, оставила их наедине, и… вернулась к ним, спустя полвека, цветами, именем своим, словно сестра Эвридики: а там и спустя полвека, тихо падает снег на сонные фонари и юная Марина стоит перед молодым поэтом, с ласковой грустью смотря в его лицо и кутаясь в свой меховой воротничок, цвета утренних звёзд.
Однажды, в раннем детстве, я был в гостях. В солнечной комнате, у окна, стоял открытый чёрный рояль с поднятой крышкой: он был похож на выброшенную на берег, касатку, а может… ангела.
Моя тётя сказала прохладно: рояль расстроен. Сказала и ушла.
А мне вдруг стало так жалко… рояль.
Почему он расстроен? Кто его расстроил? Ему причинили боль?
Я робко подошёл к роялю и стал его гладить, касаясь его клавиш, словно ран.
Рояль вздрагивал всем телом от боли и издавал протяжный стон.
Я плакал вместе с роялем…
Ася, почти так же трепетно и робко, подходит к своим расстроенным воспоминаниям, словно бы гладя их.
Иной раз кажется, что воспоминания — ранены.
Ася сама оговаривается не раз, описывая что-либо, что не помнит точно, было это, или нет: была ли кровать под той лестницей в нашем доме, или я её выдумала? А была ли…
Иной раз кажется, что не Ася выдумывает воспоминания, а воспоминания, выдумывают Асю.
А было ли… Было! Весна воспоминаний творит чудеса и лечит, заполняя пустоту красками чувств, непрожитых, обратнолунных чувств, которые мы видим уже из взрослости, как бы облетая луну нашего прошлого и видя её тайную сторону: словно после долгих лет, душа-эмигрантка, вернулась из страны смерти на родную планету, и идёт в ночной тишине, по траве, блестящей от росы и звёзд.
Вам знакома весна предметов в утренней комнате, когда косые, тихие лучи из-за штор, похожих на ангелов у окна, зажигают на вазе, паркете, корешках книг, лиловых ноготках спящей возлюбленной, свои волшебные цветы?
Так Ася зажигает мгновения жизни, отцветших много лет назад.
Вот, маленьких Марину и Асю, мама наказала и заперла их в чёрном чулане.
Но волшебством воспоминаний, спустя года, возможно, века, в чёрном, почти нарниевом чулане, ласково вспыхивают цветы: целый прибой цветов прильнул к ножкам смеющихся детей!
Это невероятно.Это какой-то прустов синдром, пропрустово ложе воспоминаний: просто чудовищная цепкость памяти Аси: она помнит всё!
Есть герой фильма «Человек дождя», который помнит каждую строчку из своей библиотеки.
Ася — человек цветов. У неё всё цветёт, она помнит узоры на чашечке в 3 года, случайно подслушанный разговор в детстве ссорящихся папы и мамы, да так дословно… словно она подрабатывала ангелом, записывая все грехи в доме, и счастливые моменты. Наверно даже ангелы столько не помнят…
Это… какой то Мистер Хайд воспоминаний!
Сама Ася — худенькая, милая старушка, но.. наступают сумерки. Она садится за столик, писать воспоминания.. и начинается невероятное!
Словно бы лазурное платье на ней, рвётся, трещит по швам, и огромная, смуглая плоть, покрытая чудовищными мышцами воспоминаний, прорывается наружу.
У Марины и Аси, в детстве, была чудесная игра: они брались за руки и начинали кружиться, быстро-быстро.
Мир вокруг них, ласково вспыхивал вальсом цветов и красок.
Марина улыбалась и озорно говорила сестрёнке: Ася.. я тебя сейчас отпущу.
И Ася изо всех сил сжимала руки сестры, и мир, земля, ласково проплывал под ногами, плечами..
Во время чтения, я держал в руках не книгу, а руки Марины и Аси. Я кружился вместе с ними.
Казалось, ещё миг, и озорная Марина, отпустит мою руку и Асину, и мы с ней блаженно сорвёмся куда-то в сон воспоминаний, упадём, как в детстве, спиною души — в цветы.
Сердце кружится. Стены комнат, лазурь цветов обоев на них, кто-то листает, подобно страницам…
Весна обоев, стен: стены стали блаженно-прозрачны.
Вот, 11-летняя Марина бежала с лестницы за мальчиком и упала, разбила в кровь, голову.
Боже… как похоже на её отношения в будущем! Из каждых отношений она выходила как после боя, с перебинтованным сердцем.
А вот Марина в 9 лет пишет признание в любви, Саше, репетитору её брата: смех из комнаты наверху, над ошибками девочки в тексте.
Знакомство женской души с адом любви, уже в 9 лет!
Мужчина, держащий в руке не письмо, а сердце женщины… со смехом!
В воспоминаниях поражают узоры судьбы, своеобразные рифмы, коснувшиеся Марины, когда её ещё даже не было на свете: заметила ли это Ася?
Мама Марины — Мария, хотела, чтобы у неё родился мальчик — Саша.
«Но родилась всего лишь.. я», потом, с грустью вспоминала Марина.
Роды принимала акушерка с именем — Мария, у которой был сын… Саша, мучительно умерший у неё на руках.
А вот ещё одна крылатая рифма в жизни Марины и её мамы: в 17 лет, её мама пережила трагедию любви: хотела выйти замуж за некоего С.Э., с которым она познакомилась на берегу моря в Нерви (смотрите фото в конце рецензии), но его жена не давала развода.
С горя, юная девушка вышла замуж за Ивана Цветаева, человека в возрасте, совершенно ей чуждого: с таким отчаянием бросаются под поезд.
Через много лет, в Коктебеле, на берегу моря, Марина встретит 17-летнего Сергея Эфрона,чья мать совсем недавно, повесилась, вслед за своим младшим сыном, покончившим с собой: грозная тень будущего Марины, повстречалась ей на берегу, а вовсе не её любовь.
О браке с С.Э. Марина потом жалела.
Та зловещая рифма узора с инициалами возлюбленного её матери, замкнулась, словно при лунном затмении.
Интересно, родилась бы Марина… если бы её мать вышла замуж за любовь всей своей жизни с таинственным С.Э?
Как его звали? Сергей… Саша?
Быть может, Марина родилась бы.. мальчиком, с именем Саша.
Эти фантомные боли мужского, иной судьбы, преследовали Марину до конца её жизни в её порывах дружбы и любви.
Но больше всего меня поразил один эпизод из воспоминаний, словно бы сошедший со страниц Эдгара По, или Борхеса:
Марина и Ася, после смерти мамы, читали её тайный дневник.
В дневнике был адрес дома, где жил таинственный С.Э.
Вечером, Марина и Ася пошли к этому дому, на говорящей, тютчевской улице — Молчановка.
Это была улица сна. Улица была, но дома — уже не было.
Две сестрёнки стояли в пустоте мира, с полыхающими, срывающимися за плечами, августовскими звёздами.
Стояли словно у края бездны, как в том самом стихе Марины: Прохожий, остановись!
В этой бездне, не было мира, не было Марины и Аси… если бы их мать вышла замуж за этого человека.
Мурашки по сердцу… Мурашки многоточий, на страницах дневника их мамы, где была странная запись: Мне 32 года. У меня муж и дети, но…
И дальше была вырвана страница. Мужем.
Марина и Ася, в тот вечер, словно бы стояли у такой вырванной страницы жизни, где оборвалась любовь и жизнь их милой мамы.
В этом смысле любопытно кое что дополнить: читая дневники Марины Цветаевой, я нашёл в них… фактически вырванную страницу из дневника матери. Но весь трагизм её в том, что написала это Марина, о своей жизни, в том же самом возрасте, в котором сделала запись в дневнике и её мама:
Личная жизнь, т. е. жизнь моя в жизни (т. е. в днях и местах) не удалась. Это надо понять и принять. Думаю - 30-летний опыт (ибо не удалась сразу) достаточен. Причин несколько. Главная в том, что я - я. Вторая: ранняя встреча с человеком из прекрасных - прекраснейшим, долженствовавшая быть дружбой, а осуществившаяся в браке. (Попросту: слишком ранний брак с слишком молодым. 1933 г.)
Поразила меня и ещё одна тайная рифма в воспоминаниях: апельсины.
Заметила ли сама Ася эту рифму?
Когда Марине было 3 г. она с мамой пошла в театр. В антракте, в райском райке, она держала в своих ручках, апельсин, сосредоточено очищала пальчиками кожуру и бросала эти жёлтые лепестки счастья, как при гадании, в бархатную тьму, на головы людей.
Много лет спустя, в 1909 г, когда Марине было 17 лет, она провожала Асю в Тарусу, и отдала ей на перроне поезда… апельсины.
И потом ещё долгое время шла за поездом, и даже бежала. У Аси стало неспокойно на сердце…
Вскоре, Марина предприняла попытку самоубийства в театре, на пьесе ростановского «Орлёнка».
Револьвер дал осечку несколько раз…
Как её пальчики в детстве, прижимая к груди апельсин, очищали и бросали в тьму, лепестки кожуры, так теперь, в доверчивой тьме театра, прижимая к груди револьвер, её рука словно бы бросала в тьму, лёгкую, как во сне, кожуру курка, кожуру холостых выстрелов.
Может, некий тайный друг, или.. ангел, специально дал ей неисправный револьвер?
Однажды, близкая подруга, подарила мне боль, ранив в сердце, а чуть позже, у неё дома, в шкафчике, почти нарниевом, я наткнулся на семейный, старый пистолет.
Поигрывая с ним в руке, я с улыбкой попросил его на вечер, без патронов, для фотографии.
Грустно улыбнувшись, подруга дала мне пистолет, ласково сказав, чтобы я был осторожен.
Это был ад. Зеркальный ад. Сначала, она меня ранила, а потом.. сама же, дала пистолет, спутав причину и следствие, как это часто бывает в аду и… ссорах.
Смертельно раненый, с пистолетом в кармашке, у сердца, с украденными патронами (взял их в охапку, тайно, словно сошедший с ума, вор, забравшийся в комнату прекрасной женщины: пришёл за жизнью, встретил любовь, а украл — смерть).
Сидел вечером в своём кресле, в полумраке, как Марина в театре: ну улице, были зажигались окна, словно в кресла садились ангелы: давали пьесу - самоубийство Арлекина: пистолет был нерабочий.
Зазвонил телефон. Одна осечка, другая, третяя…
Осечка звонков в пустоту.
Сидел в кресле и грустно улыбался, а потом медленно взял телефон так, как берут пистолет, поднёс к своему правому виску и.. заплакал, услышав встревоженный голос подруги.
Но я что-то отвлёкся, грустно срифмовав эпизод из своей жизни и жизни Марины.
Вспомнилось, как умирала мама Марины и Аси, грустно гладя их и говоря: Боже мой! каждый прохожий вас сможет увидеть, а я не увижу!
Ах, каким лунным светом памяти, фантомной памяти, залиты страницы воспоминаний!
И ты листаешь этот свет так, словно бы видишь страницы жизни Марины и Аси, бережным взглядом матери, которая уже не смогла всё это увидеть.
Как же они нуждались в матери!
Её незримая тень, была с ними всегда.
Более того, её дочери, словно бы дописывали интимный дневник её бесприютной судьбы, любви: два её крыла, трагично и ярко трепетавших в сумерках жизни.
Вот две сестры стоят у вечерней двери дома Марины.
Метёт, метёт снег, звёзды метут…
Марина спрашивает у Аси: ты.. переступила порог, с Борисом? У тебя.. было?
Робкое — да.
И гордое одобрение Марины за младшую сестрёнку, которой всего 17 лет: молодец!
И снова метёт, метёт по всей земле. Окна — в папоротниках и крыльях морозных узоров: фотография рая, и так нежно, крылато, путаются имена Асиного Бори, и Бориса Пастернака, с которым у Марины будет роман в письмах, но позже.
(Ах, здесь просто изумительный водяной знак судьбы!
В одной из своих статей я уже писал, что Марина, поразительно похожа на Мэри Шелли.
И в этом смысле важен пейзаж имён, её окружавших: смазанный почерк эха времён.
Первый муж 17-летней Аси — Борис Трухачёв, невероятно похож на Перси Шелли, который познакомился с Мэри, когда ей было 16: как и Асе, при встрече с Борей).
Фамилия Трухачёв — фактически эхо фамилии Шелли: шелуха, труха (shell).
В 1922 г. ровно через 100 лет после гибели Шелли, у Марины будет роман с Пастернаком, чьи инициалы — Б.П., зеркально повторяют инициалы Шелли: Перси Биши.
Если честно, я начинаю уже сомневаться, кто больше похож на Мэри Шелли — Ася, или Марина?
Если Ася.. то её воспоминания — очаровательный в своём прекрасном трагизме, Франкенштейн, ожившие тени и мгновения прошлого).
Как же нужна была Асе, поддержка её мамы! У детей.. будет ребёнок.
Оставить или нет?
В своё время, Марина подошла к этому вопросу, как поэт: убить в себе ребёнка? Фактически, недописать стих? Допишу, а там видно будет…
Ася была тоже поэтом судьбы: она словно бы сошла со страниц Достоевского и Шарлотты Бронте: со страниц всех сестёр Бронте!
В воспоминаниях, есть таинственная глава, мираж судьбы, рая…
Быть может, ради этой главы и писались воспоминания?
Эта глава похожа на веточку сирени, выглядывающую из-за белого забора таинственного сада.
Этот сад — сон. Сон ангела, задремавшего в Эдеме и вскрикнувшего во сне: он открыл глаза и посмотрел в высокое звёздное небо, взором раненого князя Болконского.
Что ему приснилось? Войны, революция, голод, Марина Цветаева, почти молитвенно поднимающаяся на стульчик и одевающая на седые волосы, словно венок из цветов… колечко, верёвки.
Сон ангела трагично двоится, вскрикивая вместе с крыльями за его плечами.
Ася ждала ребёнка и хотела назвать его — Ирочка.
Родился мальчик… который потом, умер.
В годы голода, в Москве, умерла дочка Марины — Ирочка: фактичечки, Ира умерла раньше своей смерти: тень Иры...
Умер 1-й муж Аси, и второй её муж.
Горе и тьма покрыли её судьбу, и вот, она едет на поезде в ад лагерей…
Искры в ночи шелестят за окном, словно обгоревшие ветви сирени.
Но вот, ангел, открыв синеву глаз, замер на миг.
Цветок яблоневого дерева над ним, невесомо и светло вздохнув на лету, упал на его грудь.
Он снова закрывает глаза и ему снится — рай.
17-летняя девушка, сама бесприютная судьба, «оставленная» своим любимым с ребёнком от него, под сердцем, едет в Венецию (нужна ли она ему, или нет?).
Сердце, как веточка сирени, прижата тишиной и светом дня, к окну, за которым проносится не Италия, а сразу — рай, но девушка пока ещё этого не знает.
Поезд останавливается в раю. Мир нежно замер, покачнулся лазурью, и снова зацвёл в движении.
Вошёл.. ангел: Луиджи Леви.
Что случилось в том купе, с двумя (тремя!) сердцами, невесомо несущихся над землёй? Любовь.
Таинственный незнакомец, звал девушку к себе, в рай (недалеко от этих мест утонул Шелли).
Клялся в вечной любви, и сердце девушки было с ним, а тело, одинокое, бесприютное, боялось сказать ему, что у неё под сердцем, ребёнок, и она вот-вот выйдет за того, кто её не любит, не понимает.
Боже мой! Марина, переписывалась с Борисом Пастернаком, словно с неведомым ангелом, (томясь по встрече с ним: дай мне руки, на весь Тот свет: здесь мои, обе — заняты!), написала удивительную поэму: Попытка комнаты.
Ах, кто бы знал, что в этой «гостинице душ» — перелётный поезд, мчится!, — окажется не Марина, но Ася, со своим ангелом?
Что было бы, если бы Ася доверилась сердцу и уехала с таинственным незнакомцем?
Он обещал её ждать, прощаясь с ней на перроне. Кажется.. он ждёт и по сей день.
Если любит, то и ребёнка от другого полюбит: в нём течёт милая кровь той, кого он любит! Это так просто…
Кажется, что если бы Ася уехала с ним, то… Ангел в Эдеме, проснулся бы счастливым, и не вскрикнул во сне.
Ему не приснились бы сумерки жизни, войны, революции: не было бы смерти Марины!
А что было бы? Марина, Ирочка, Мур и Ариадна, едут на поезде в солнечную Италию, к Асе и её мужу, детям.
За окном проносятся райские пейзажи, таинственный сад с белым забором и веткой сирени, так сладостно близкой к окну.
Ирочка, девочка 9 лет, приложила ладошку к окну: Мама, мамочка! Ты только посмотри на эту сирень!
Как в твоём стихе, — Ангел, уснувший в цветах!
Мама! там, за белым забором, рай?
- Рай, солнышко моё. Хочешь апельсин?
