Рецензии на книги издательства «Эллис Лак»

Я писатель. Странный и чуточку сумасшедший: у меня нет ни одной книги.
Вру — есть одна. Правда.. я её выдумал. Точнее, она мне приснилась и..  сбылась. Сама по себе, я её даже не писал. Видел её в магазине..
Может поэтому я и не пишу книг. Пробовал.. всё, всё сбывалось.
Я не пишу книг, и, кто знает? Быть может благодаря этому, мир ещё существует, худо-бедно, но существует..
Мне иногда кажется, что если бы я писал книги, то в мире стало бы на несколько городов меньше (деревни и сёла я даже не считаю: сотни! На сотни идёт счёт! милые, бедные мои.. живите!), пропали бы целые популяции зверей.
Птицы улетели бы на юг, и не вернулись бы.
В небе пропали бы несколько звёзд и парочка астрономов сошла бы с ума.
Боже мой, какое же это счастье, что я не писатель!

Цветаева однажды писала своему любовнику (одному из последних, перед отъездом в СССР) —

У меня к вам ни малейшей ревности: женись вы завтра, я за вас была бы счастлива, а за себя — спокойна, что никогда уже не смогу сделать вам никакого зла.

Чудесно сказано, правда? Вот и я спокоен за мир..
Так могла написать любимому, только женщина.
О! Тут не только инфернальная нотка женской души, а, скорее, понимание, что любовь — не от мира сего, быть может с далёкой и прекрасной звезды, под названием — ад (погасшей миллионы лет назад? и теперь любовь — бесприютна. Всё равно что птицы, улетели бы на юг, а вернуться уже не смогли бы — случилось что-то страшное с их родиной: её не стало: океан на её месте и волны..).
Тот, кто любит тут, на земле, в чужеродной для любви, среде, с другой гравитацией чувств — неминуемо причиняет боль, либо — любви, либо себе, либо — любимому.
Женщины это как-то с детства знают, помнят сердцем, а мужчины в любви — совсем ещё дети.

В том же таинственном письме к безымянному любовнику (мне кажется.. Цветаева так и не поняла, что это был, обыкновенный ангел. Небеса смилостивились над Мариной и послали ей ангела, измученной, уже поседевшей, не надеющейся ни на что, стыдящейся своей внешности: перед её крестным путём в России).
Марина писала:

мне в жизни нужна не влюблённость, а — понимание и мощь.
Умоляю вас, забудьте обо мне как о женщине, мне её так мало..

Поразительные строчки. Это другим важна в жизни, любовь, вдохновение..
А если… ты сама — любовь? Само вдохновение?
Ты умираешь от избытка себя, и тебе просто нужно — понимание, лист бумаги: лист — как белая постель для обнажённых слов.
Слова — становятся плотью. Плоть — словами. Всё как в Эдеме..
Боже мой! Неужели за всю жизнь, никто, никто, из тех кто любил Марину, так и не понял её?
Это как оказаться на чужой планете (эмиграция души). Беспредельное одиночество..
Такое одиночество мы порой чувствуем краешком сердца, когда ссоримся с любимым человеком и он нас не слышит и мы словно оказываемся в 1000000 световых лет от Земли, людей, искусства.
Может потому и молчание влюблённых? Письма и слова доходят Туда, словно бы преодолевая эти тёмные вёрсты ночи.

Те, кто любил Марину, словно бы робко и.. жадно, для себя, брали душу Марины, по кусочкам, не достигая.. самой сути Марины, вечно одинокой и озябшей.
Либо как на женщину на неё смотрели, либо как на поэта: либо.. либо.. всё в сторону, словно призраки, проходящие мимо и мимо Марины: они не могли, подобно Орфею, жертвенно погасить мир для себя, чтобы не отвлекал, и сойти в душу Марины, в те горние высоты, где женщина, душа, поэт, звёзды и бог — одно.
Потому и вечная тоска Марины, словно её не то что никогда не любили, но и не видели, не слышали… точно она и не родилась, недовоплотилась.
Оттого и странное слово «мощь», в письме.
Проще говоря, когда тебя понимают, словно что-то восполняется в тебе и в мире, выравнивается: блаженная мощь цветения ветра над крыльями..

И там же, в том письме (только Марина так могла!).

- Если мне тогда хотелось к вам прислониться, то с той же нежностью, как к каштану.
При чём тут пол? И не сделала я этого только потому, что вы — не каштан.

Ах, Марина! Марина!! Наш робкий ангел обиделся на это ваше письмо и больше не писал вам!
Ду-ра-чок.
Это же был комплимент! Почти (по крайней мере на той планете, с которой Марина.. я часто бываю на ней, когда ссорюсь с любимой).
Он не каштан. Он и не человек. Он — ангел.
Может потому, Мариночка, вы и хотели к нему прильнуть, как.. не к человеку?
Может он и не обиделся, а.. улыбнулся, читая ночью на холме за Парижем, ваше письмо, и от любви к вам — оглянувшись робко, — превратился в каштан?
Навсегда, или на одну ночь.. не важно.

Боже! Как бы мне хотелось сейчас превратится в цветы флоксов, под смуглыми ножками любимой моей!
Только бы быть у её милых ног, а как и чем — не важно: опавшим ли кленовым листом, похожим на сердце (сердцебиение листвы в небесах лужицы и на асфальте, под её милыми ногами!), лишь бы прильнуть щекой листа, цветка, к её милым бежевым ботиночкам.
Про босые ножки я и не мечтаю..
Кто же осенью ходит босиком по улицам? Разве что.. я, и она, не сговариваясь, сойдём с ума от боли разлуки.
Я стану, опавшими кленовыми листьями, а любимая соберёт меня, разбросанного, счастливого, алого — в парке, принесёт домой и снова разбросает на полу, а может и на постели, как письма, и тогда я смогу прильнуть к её милым, самым прекрасным в мире ножкам, смуглым бёдрам, плечам: любимая бы спала — во мне, в листве; я был бы живой колыбельной её сна и надежд, тоски обо мне.
Боже, стать хотя бы каштаном. Потренироваться, так сказать..
Мне кажется, я в прошлой жизни был каштаном.
Об этом мне напомнили чудесные каштановые волосы любимой и.. письмо от Марины (любимая, если ты читаешь мою рецензию не сначала, то я имею в виду Цветаеву).

Так вот, как я уже сказал — я писатель. Странный, с придурью.
Мне приснилась всего одна книга, и она сбылась. Хорошо, что ничего другого не приснилось в ту ночь.
Людей жалко..
Иной раз проснусь утром в холодном поту, закурю дрожащими руками сигарету, включу новости и со страхом жду: вдруг скажут, что пропали какие-то города. И теперь вместо них — каштаны..
Пропали звёзды, музеи: вместе картин — цветы, да не простые, флоксы и лилии, любимые цветы моего смуглого ангела.
И стихи Цветаевой, в рамках, вместо Боттичелли, Уотерхауса, Рубенса: стихи, как цветы… для любимой.
И разумеется — каштаны. Вместо посетителей, то там, то тут.

Итак, мне приснилась книга писем Цветаевой.
Фактически, я её написал.
Не смейтесь. Это не просто книга писем.
Книг, с письмами Цветаевой — много. А такой — больше нет.
Я её выдумал, выснил, выносил во сне, как ребёнка: она у меня билась под сердцем, вместе с сердцем — билась как бы — ножками.
Во первых — совпало всё: внешний вид.
У книги голубые глаза, как и у меня.
Я хотел книгу писем Марины, в голубой, как море в августе, обложке, с золотым вензелем: М.Ц — словно посверк гальки на пляже, под солнечной и нежной волной.
Но самое главное — что это за письма.
Таких писем не было.

Это первое полное собрание писем Марины, в 5 томах.
Но я написал.. точнее, мне приснился — 5-й том.
Самый таинственный.
Почему? Эти письма, с 37 по 41 год.
Т.е. письма, последних лет жизни Марины, напечатанные не по алфавиту, как принято, а как их писала Марина — живой пульс её жизни, времени, души.

В Японии есть старинная легенда, что последние несколько лет жизни человека — это человек в человеке. Словно ребёнок в чреве. Или ангел, который скоро родится — в смерть.
Да это и есть ангел, который был с человеком всю жизнь, но лишь в конце он становится осязаемым, зримым в движениях судьбы и души, слов.
Можно даже увидеть светлые очертания такого ангела.. в шелесте писем, последних лет (ах, если бы вы видели мои письма и любимой! Словно ангелы перелётные, бесприютные..), словно в шелесте листвы на заре, когда верхние листочки как бы пропитаны розовым светом и как бы невесомятся, утратив «вес», их вес сейчас — красота, блаженно полуприкрывшая глаза и что-то шепчущая на ветру.
Вы видели, как прекрасен каштан на заре? Или как развевается карий ветерок волос за плечом любимой моей?
Ладно, эту японскую легенду, я только что выдумал.
Но она хороша, согласитесь?
Смерть — чёрное солнце.
Оно бросает свои лучи на последние годы жизни человека, освещая их таинственным, сиреневым отсветом, словно края облаков, похожих в глубине синевы, на величественные соборы.

Помню, как в детстве, лет 5-и, я шёл с мамой недалеко от вечернего собора. На мокром, тёмном после дождя, асфальте, цвела сирень отсвета рекламных вывесок.
Я остановился, отпустил руку мамы, нагнулся и погладил сирень и небо под ногами.
Звонили колокола. Летали ласточки.. цвела сирень — осенью, и мне было так блаженно и сладко на сердце, и как-то чудесно и навсегда были связаны и эта сирень и звон вечерних колоколов и улыбка мамы и ласточки в небе..
Боже мой! Тёмные и влажные камушки асфальта, являли собой как бы соцветия сирени, восхитительно гладкий и нежный свет под моими улыбающимися, детскими пальчиками..
Я поднялся, перевёл взгляд на сияющие вывески реклам надо мной и.. грустно улыбнулся.
Посмотрел на церковь..

Всё это был оригинал, так сказать, платоновские идеи, но они не были и близко так божественны, как отражение, цветение осенней сирени на влажном и тёмном асфальте (его доверчивая темнота была темнее вечера, словно перевели стрелки темноты на час вперёд), который словно бы излучал кроткий колокольный звон.
К чему это я…
Да, стихи Цветаевой — прекрасны и вечны, но в её письмах, в письмах вообще, есть что-то таинственное и божественное, как тихое и незримое присутствие бога в красоте природы, искусства и добрых движениях души.
Можно сказать, что жизнь сердца в письмах — это таинственная родина стихов, в той же мере, как рай — родина души.
А здесь, на земле, душа — эмигрантка, как и Марина за рубежом.

В книге есть чудесные письма к нежной подруге Марины — Ариадне Берг.
Они особо пронзительны ещё и потому, что это редкое имя, такое же, как у дочери Марины — Али, уехавшей в Россию как раз в 37-м году.
У Марины были тяжёлые отношения с Алей. Она отдалилась от Марины, жила простой жизнью молодой девушки: фильмы, легкомысленные прогулки с друзьями по вечерам..
Доходило даже до пощёчин.
Марина почему-то не понимала, что не только стихи растут, как звёзды и как розы, но и души, порой самые близкие, растут как травка между плит, как в известном стихе (кстати, его фактически написала 5-летняя Аля: Марина сидела на ступеньках храма, а Алечка играла рядом, мешала ей «мечтать», и Аля захотела найти для мамы в травке, четырёхлистный клевер.
Нашла и радостно принесла Марине, которая и написала в этот же день стих: Стихи растут..
Алечка словно была лунатической мыслью Марины, сама не ведая того: её «мечтой». Так вышло и после гибели Марины..

Так вот, письма к подруге Ариадне, были фактически спиритуалистической и нежной связью с Алечкой.
Алю в СССР, словно в лабиринте Минотавра, ожидало своё чудовище, свои лабиринты ссылок.
Аля, своей жизнью травки на ветру, словно хотела надышаться перед адом, а пройдя ад.. она станет пронзительно близка к Марине. Но Марины уже не будет.
Ариадна писала Марине: Думаю вслух только при вас. Встреча с вами — чудо. Я люблю вас..

И правда, соприкасаясь с письмами Марины, словно ступаешь на далёкую и таинственную планету, и дышишь тем самым воздухом красоты и души, которым дышала и Марина.
Подобное чувство у меня за всю мою жизнь было только с письмами Марины, и с письмами моего смуглого ангела: с ней одной я думаю вслух, и сердце бьётся как бы к звёздам и весь я становлюсь блаженно-прозрачным, как ангел.

Марина ответила на это письмо, описывая свой новый дом — гостиницу.
Ответила как лунатик, идущий на свет любви, по карнизу покачнувшихся строк.
Интересно, лунатики пишут письма?
Читая письма Марины, кажется, что пишут. И пророчествуют во сне — письме, так что страшно окликнуть, даже через век — сорвётся!
Марина пишет, что в комнате её и сына, нет полок и гвоздей, и вещи пребывают в своём бесприютном, сонном, эдемическом состоянии: как цветы и травка на полу..
И дальше, строка до мурашек: живём — висим в воздухе.
Во сне я до сих пор летаю..

Заметьте совершенно крылатую рифму перехода от быта — «висим в воздухе» (невесомая жизнь, словно космос, как весна, сбылся в комнате, и звёзды накрапывают на тёмные окна), к бытию — полётам во сне, ибо летать на земле — не дают поэту, да и влюблённым.
И дальше, совершенно изумительно, уже лунатиком воспоминания, Марина вспоминает свой старый дом — Марина любит старые дома с привидениями: и трава сквозь щели пола и луна сквозь щели крыш..

Боже! Да это уже готовый ямб! первые две строчки, ненаписанного стиха Марины, быть может, её лучшего и самого таинственного стиха, растущего меж плитами писем!
(какое же это блаженство подметить на страничках письма, вот такое зарождение стиха, словно письмо беременно вечностью: когда моя подруга была беременна, я любил приложиться к её животику, руками и ушком, и слушал с таким замиранием сердца, как астроном слушает звёзды и ловит сигнал с таинственной жизнью..).
А Марина даже и не заметила, что это стих..
Хочется сорвать эти строчки, как цветок, и сквозь годы, принести их Марине, как когда-то клевер — Аля.

Или Марина заметила, что это начало стиха?
Во всяком случае, она пишет Ариадне: это письмо могло быть написано 100 лет назад! — 1837 г.! Оно и есть 100 лет назад, как и наша дружба..
Мариночка, милая.. ваше письмо написано сразу, в 3–х временах: так пишут ангелы-лунатики!
Т.к. я читаю его сейчас и мне кажется, что это вы мне его написали, в ответ на моё: я вам в юности написал прекрасное письмо.
Мне некуда было его отправить, и я закопал его под деревом, которое вы любили — под рябиной.
Казалось, оно так быстрее дойдёт к вам (или нужно было.. под каштаном? Интересно, к кому дошло моё письмо? Не дай бог, к Чернышевскому. Он тоже любил рябину. Точнее, рябиновую..).
Когда листья рябины волновались на ветру, я думал, что это письмо передаётся вам, став частью природы, её красотой.
Боже мой.. мне написала письмо — рябина! Чувствую себя Мичуриным в раю..

Марина, в одном из писем вы написали: я не белая и не красная, я живу и работаю для одиноких существ.
Я одинокое существо, Марина.
До того одинокое, что когда я просыпаюсь на заре и подхожу к окну, ещё тёмному (я люблю спать голым. Точнее, полюбил. Любимой нет со мной рядом и я сплю с её нежными письмами. Ощущается достоверность обнажённой близости слов.
Письма любимых, всегда ведь — раздеты до души, и боли), мне кажется — я живу на далёкой и грустной планете, и на ней никого нет.
Вот, пробежала рыжая собака под окном.
Только я и собака, похожая на лису, на планете..
Вот идёт землянин, слегка покачиваясь, словно для него непривычна гравитация моей планеты.
Милый.. нас уже трое.

Хотите улыбнуться, Марина?
В одном письме вы написали: сквозь ресницы сна..
Прекрасный и редкий образ.
Но именно его, 29 октября, ещё не читая вашего письма, я написал в стихе к любимой моей: удивительной женщине с каштановыми волосами и чудесными глазами, цвета крыла ласточки: она тоже вас очень любит и похожа на вас.
Сквозь ресницы сна… так мог бы называться мой сборник стихов. Или сборник моих писем к любимой. Или.. моя жизнь.
Что-то моя странная рецензия, как лунатик, перешла в письмо к вам, Марина..
Проснись, рецензия! — на коленях любимой моей! Или в постели любимой моей, где она утром будет читать мою рецензию в своей лиловой пижамке и нежно улыбаться, быть может.
Боже.. не на карнизе бы проснулась рецензия: шагнуть в синеву, сердцем — строкой..

До мурашек на сердце меня поразила герметичная гармоничность книги.
Это почти хирургическая точность, вот так «отделить», почти как душу от тела: как узнать, где начинается одно, и начинается другое? В любви также..
Почему именно 37 год? Какое-то кесарево сечение писем, и нежное извлечение души.
Словно луна взошла над жизнью Марины, тихо её осветив.
Так почему 37-й год?
Марина в этом году не писала стихов. Стихии молчали, как молчат клавиши рояля в темноте и лишь лунный свет что-то играет на них.
Марина пишет в это время: «я в любви умела только одно: дико страдать и — петь. Я одно вообще не умела — жить.»
Боже, как страшно это «прошедшее время» в письмах, разговоре влюблённых: умела..
Словно огляд Эвридики на жизнь… перед тем как скрыться навсегда — во тьме Аида.

В письме к своей нежной подруге — Ариадне, Марина жалуется на своё страшное одиночество, и что в её жизни есть лишь две фабулы: книги и кино. (и ещё — природа. Любопытно, что природа как бы осталась за кадром стоки, за плечами книг и кино. Любопытный симптом трагедии грядущей: жизнь, подобно зрачку, сужается до чего-то ранимого и вечного).
Боже.. до чего должна дойти жизнь, что жизнью стали книги и кино? Сны других..
Своей то жизни нет, друзей нет, любимого человека нет.. А жить то чем то надо. Знакомо..
Ни жизни, ни любви, лишь одиночество и обожжённые руки Марины от вечного разогревания печки, не желающей быть, гореть, как и затухающая жизнь Марины.

С грустной улыбкой читал о том, как Марина писала о своей влюблённости в актрису Эльвиру Попеску, как она бегала за ней по кинематографам и городам: свидание с тенью..
С психологической точки зрения — любопытно.
Марина словно бы томится по простому женского счастью.
Она хочет скинуть с себя, словно тяжёлые латы — судьбу поэта, небесного странника, и ощутить рай на земле, ощутить, что тебя любят. Просто — любят.
Чёрт в Карамазовых, мечтал воплотиться в купчиху семипудовую, а Марина… в простую актрису. Земную женщину.

К слову, Марина была влюблена в фильм — Жена булочника (1938).
Чудесный фильм.
Славно было сидеть на диване и смотреть его, думать о том, что его смотрела Марина, смотрела много раз, спасаясь в ласковых сумерках кинотеатров от ада и одиночества жизни, грустно улыбаясь чему-то во тьме..
Чем-то это похоже на сошествие Орфея в ад: тени жизни на экране. Тени любви..
Марина как-то писала Ариадне, умиравшей от неразделённой любви, что есть люди в любви, легкомысленные и пустые, как тени в Аиде: им нужна лишь капелька крови (в Одиссее, на капельки крови Одиссея, слетались тени и он говорил с ними), и то, не замечая человека, думая о чём-то своём, любя себя даже в другом.
Но женщина в любви, со всей своей кровью идёт к любимому! А кому нужна ты — вся?
Не только женщины идут со всей своей кровью к любимому, Марина..
С любимыми не расставайтесь, всей кровью прорастайте в них..
Однажды, моя любимая уехала в другой город, и я так невыносимо скучал по ней, всеми снами рвался к ней, слезами, поллюцией ночной, всеми мыслями..
Я написал на листочке стих для неё, кровью, сфотографировал и отправил ей: и кровь моя рвалась к ней: я весь был для неё. В этом листочке со стихом был какой то лунатизм любви, невозможность жить без любимой.
Любимая прочитала стих и заплакала..
У неё в это время были месячные. Может я так бессознательно тосковал по ней? Лежали оба в ночи, в разных городах, на разных постелях.. истекали кровью и со слезами думали друг о друге.
Похоже на стих, правда, Марина?

Книга писем начинается с вроде бы простого письма в союз писателей, от 2 января.
А вот заканчивается книга.. тремя письмами Марины: предсмертными записками: сыну (Муру), Асееву и в союз… писателей: мольба матери позаботиться о сыне.
У Каждой души есть свои цветы символов: весна символов..
Так порой в ночи машина завернёт во двор и фары на миг осветят верх обоев на стене у постели: райски зацветут цветы: асфоделии обоев..
На такие цветы рая, мгновенные, таинственные, я и наткнулся в книге: это число 16. Его много в книге.

Готовясь к отъезду в Россию, Марина перебирала свой архив за 16 лет: лелеяла его и пристраивала, как ребёнка.
Когда Марина погибла, Муру, её сыну, было — 16.
2 ноября 1937 года, Марина сделала на парижском кладбище удивительное фото (лучший свой автопортрет — свою тень, на фоне родных могил: матери и братика Сергея Эфрона).

Эфрон и Аля уже уехали в Россию и Марина занималась памятником: надписью на нём.
Трагичная история мамы Эфрона, зеркально предвещавшая трагедию Марины.
Елизавета Дурново, со своим 16-летним сыном Константином (котиком!), после политической заварухи уехала в Париж, где начался ад.
Сын не выдержал и покончил с собой. Мама не выдержала этого ада и.. повесилась.

Когда Марине было 16, ей приснился чудесный сон: в неё была влюблена небесной страстью, маленькая девочка — Маруся.
Марина знала, что она должна умереть, и потому от смерти прятала её в себя — в любовь.
Однажды, когда девочка спала, в дверь постучали.
Марина тихо открыла дверь и увидела… как на пороге стоит цветок, в человеческий рост: в плаще.

Неземной сон. Такими снами — ангелы с нами говорят.
Вы никогда не задумывались о том, какое оно, искусство, поэзия — в раю, или на далёких звёздах?
Мне кажется, такие сны — это таинственные стихи ангелов, пусть и дошедшие до нас — в переводе снов.
Разумеется, Маруся это — жизнь. Причём неземная жизнь, не с этой безумной планеты: любовь.
И Марина спрятала её в себя, как ребёнка. Она была как бы беременна этой любовью, не нужной в этом мире никому.
А цветок в плаще — это ангел. Смерть.
Он пришёл за ребёнком Марины: за её жизнью, душой: ангел пришёл за ангелом..

Марина писала в каком-то письме: поэт — бессмертный дух, который дышит, где хочет.
В Евангелии есть похожие строчки: дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит..
В этом, и только в этом смысле можно судить жизнь Марины, и её бесприютную, как ангел — любовь, для которой не было понятия — измена, грех.
Она просто входила в души других, как в таинственные города (тёмные планеты!), и освещала их светом: мужчины и женщины нежно улыбались, смутно припоминая, что и они когда-то были ангелами.
Вот такой свет любви, её полёт, есть и в письмах Марины: они как зажжённые окна в ночи, и к ним залетает ангел — Марина.

Волошин однажды заметил о 16-летней Марине, что бог — словно бы пролетает над её головой — блаженно-мимо — и через её голову: в ней чувства первой христианки и последней язычницы.
Волошин, милый.. а я думаю, что всё наоборот: последней христианки в конце времён, , когда всё рушится, падаю звёзды и храмы, самая жизнь, зарастает травой и цветами: язычеством.

Оттого и плачу много,
Оттого —
Что возлюбила больше бога,
Милых ангелов Его.

Эти слова могли бы принадлежать лермонтовскому Демону. В начале мира, или в конце.
Апокалипсис от Марины..
Апокалипсис начинается после приезда Марины в СССР — река Стикс, стала морем. Вместо лодки — пароход Мария (та самая Маруся из сна!).
И тени ада,сразу. В том доме в Болшево, где арестовали дочку Алю и Эфрона, потом повесился человек, проникший в дом и живший там среди вещей Марины.

Меня поразил факт знакомства Марины с Асеевым (ему она написала в предсмертной записке — заботиться о сыне. Не исполнил..).
Он прочитал её перевод стиха некоего Лысогорского «Баллада о кривой хате» — ведьма сняла с гвоздя на стене распятие и повесилась на нём.
Марина тоже повесилась на гвозде, в покосившейся «хате» в Елабуге.
Лысая гора.. ведьма (в дневниках последних лет, так иногда называла себя Марина).

В конце жизни, Марина напоминает запряжённого Пегаса.
Чтобы выжить, она переводит чужую поэзию, часто — бездарную, и не пишет свою — ад для поэта.
Тут не просто символ.
Марина пишет, что бездарный автор, между мной и вещью — третий лишний, и она сражается с ним и с собой, ибо она сама себе препятствие и выправляет смысл подлинника, делая порой по 4 варианта стиха: словно 4 крыла расправляются за плечами..
Марина пишет в это время подруге:

я своё написала. Я больше не живу, не пишу, не читаю..
Я вас нежно и спешно люблю. Я не долго буду жить. Знаю.

И почти парафраз строки Достоевского: Мысль Кириллова из «Бесов», самоубийцы, который молился даже паучку: я всему молюсь!. У Марины — я всего боюсь!
Марина боялась — лифта, телефона — меня всегда поражала схожесть телефонного общения с грацией самоубийцы, подносящего пистолет к виску, — трамваев, метро, людей, ночи, жизни..
Марина превращалась в дрожащий тростник Паскаля, в обнажённую мысль, с содранной кожей души: я, когда не люблю — не я. Я так давно не я… С вами я — я.

Порой душа умирает раньше тела..
Без слёз невозможно на это смотреть. Родные люди не понимают, что происходят. Искренне говорят: живи! Всё будет хорошо! Всё наладится!
Трогает до слёз, как Марина цепляется за любовь, как за жизнь, как тонущий — за глоток воздуха.
Иной раз казалось, что жизнь Марины умерла и ангелы делают ей дефибрилляцию, прикладывая яркие крылья к груди.
Её тело изгибается, грудь на миг поднимается.. опускается.
После возвращения в Россию, была у неё связь с несколькими мужчинами. Женатыми, которые не разглядели в ней ангела.
Казалось, в мире умерли любовь и бог и настали последние времена: Марина протягивает им любовь и рай.. а они не понимают, что это, зачем. Так, поиграли в любовь, и всё.
Бог им судья..

Такие же 4 варианта стиха переведённого, словно месяцы крыльев, всходили за плечами Марины в любви (словно её любовь живёт на далёкой звезде..), и та же Донкихотова битва с «вечным третьим», с бездарностью подлинника, с человеком, которого бог задумал иным, и Марина увидела это в нём.. а Он, хочет быть лишь таким, каким видят его люди, каким воспитала среда: ангел, в цепях из цветов, которых он не может порвать и рушатся звёзды и рвутся сердца..
И любовь вновь распинается, как Бог в этом безумном мире.

Вот отрывок из письма к Тагеру:

Я из вас возвращаюсь неузнаваемой, чудовищем, нечеловеком.
Есть вопросы, на которые нельзя ответить словами.
Можно ответить плечом и ребром, потому что слова — всегда умны: Ребро: Адам: Ева — и так далее, и даль во все стороны и неминуемо отводит друг от друга..

А дальше, начинается ПМЦ (как сказала бы моя любимая) — поток сердца, а не сознания — с истеричной Евой, женой Тагера, и Лилит — Мариной.
Сплошная вязь сердца, платоновская, в смысле теней в пещере: есть дрожь теней, словно травы на ветру..
Это сложно понять словами.
У меня, как и у Марины, при переводе, сразу по 4 версии, и они растут веточками сирени и вербы из моих плечей и груди, запястий..
Мне порой даже не хочется понимать. Я просто дышу чувствами Марины, словно воздухом на далёкой и родной планете.
Странным образом, похожее ощущение у меня бывает, когда я замираю лицом у смуглых коленочек любимой моей: я там могу проводить часы и дни, года и века. Время останавливается и словно бы к ножек любимой касается лазурь крыльев, словно небесный прибой..

Письма к дочери Але, в ссылку..
Переписка двух ангелов на земле (одну сослали в Магадан, Марину — на Землю, жить и любить: и то и то, здесь почти невозможно), общающихся словно бы с двух разных звёзд.
Все разногласия и ссоры Марины и дочки — разом исчезли.
Всё что разделяет любимых на земле — ложь и суета.
Лишь оказавшись в аду, достигнув дна, Марина и Аля поняли, как любят друг друга.
Неужели чтобы понять как мы любим, нужно непременно оказаться в аду и непременно достигнуть его дна, чтобы отступать уже некуда, а значит душа и жизнь и любовь, впервые становятся тем, чем они и должны быть и чем были в раю: единым целым.

Марина впервые подписывается в конце писем: Мама..
А потом, ещё нежнее: Мау..
Марину в семье называли — Рысь. Это был её кошачий оклик котёнка своего..
В это время она переводила поэму Раненый Барс.
Словно и жизнь Марины, ангела, переводил кто-то незримый на земной язык.. небесно переводил.
А потом.. умер, и пришёл некто таинственный, зловещий, и стал переводить страшно, бездарно.
Жизнь Марины словно бы стала эпизодом из её жизни: безумно боясь лифта, она однажды поднималась к себе на 7 этаж и голос из покачнувшихся сумерек, вдруг промолвил: как вы там?

Марина, робко оглядываясь наверх:

- Спасибо, хорошо..

- Не думаю. Лифт может не доехать..

- Боже, зачем вы меня пугаете! Мне и так страшно!

Может это была не лифтёрша —  ангел?
Марина поднималась на небеса. В ла-зурь. К себе домой..

Давно было желание познакомиться с биографией Шмелева. Кстати, литературы для желающих узнать что-то более о писателе, чем известно из статей в интернете (причем одни возносят до небес, другие смакуют его коллаборационизм), не так и много. Книга Натальи Михайловны Солнцевой, профессора филологического факультета МГУ, единственная, которую удалось найти в свободном доступе. Читается несложно, помогает лучше понять довольно сложную личность писателя и его произведения. Для меня больший интерес всегда представляют биографии тех, с чьим творчеством давно знакома.

Детство-отрочество-юность. Род Шмелевых начинается с прадеда писателя, который поселился в Замоскворечье в 1812 году и после войны занялся купеческим делом, торговал посудой. Шмелевы были старообрядцы и хотя позже приняли новую веру, но к домашним устоям относились со всей строгостью. Отец Шмелева имел сеть бань (после ранней смерти отца они помогут семье держаться на плаву), занимался строительными подрядами, устроением народных гуляний, именно его упоминает Куприн в своем романе "Юнкера". С матерью отношения были сложные, а на духовное воспитание маленького Вани огромную роль оказал его дядька Михаил Панкратыч Горкин, ставший для мальчика настоящей Ариной Родионовной. С особой теплотой писатель будет вспоминать его долгие годы и опишет в своих книгах "Лето Господне" и "Богомолье".

Будучи студентом, Шмелев увлекался толстовством, участвовал в студенческих демонстрациях, но ссылки ему удастся избежать. Во время учебы в университете он женился на Ольге Александровне Охтерлони. Союз можно назвать счастливым, супруги будут прекрасно дополнять друг друга. После рождения сына Иван Сергеевич пишет детские рассказы. Отцовство-тема, которая занимает его на данном этапе более других, но настоящее признание придет только после выхода "Человека из ресторана". Удивительный факт, слава Шмелева, как автора этой повести, поможет спастись ему вместе с супругой в тяжелые годы гражданской войны от голодной смерти. Постепенно обрисовывается направление, в котором писатель продолжит свою дальнейшую работу. Герои Шмелева простые люди, крестьяне, ремесленники, солдаты. Он сумел увидеть в них не только злобу на жизнь, необразованность, хамство, но и терпение, жертвенность, умение прощать. Русскость станет основой всего творчества, реализм - жанром. В рассказах писателя нет глубоких, философских рассуждений, он занимался бытописанием, не вдаваясь глубоко в анализ, но прочитав, понимаешь "тут есть над чем подумать".

Февральскую революцию, как и предыдущую 1905 года, Шмелев принял с радостью, поддавшись всеобщему восторгу революционной интеллигенции, октябрьскую же назвал "сором". С 1918 года Иван Сергеевич живет в Алуште. Крымский период, гражданская война станет для него настоящим кошмаром. Расстрел сына в в 1921-м оставит в душе незаживающую рану на все последующие годы. О крымских событиях, "по свежим следам", но уже в эмиграции выходит "Солнце мертвых", книга, которую сам автор назвал "жуткой". В этом художественном произведении писатель собрал всю свою ненависть и страх перед новой властью. Происходит трансформация взглядов, если недавно Шмелев высмеивал эмигрантов, то сейчас сам решает покинуть страну, подтрунивает над свои прежним революционном оптимизмом. Меняется и образ русского человека в его произведениях, с этого времени писатель делит общество на "русских" и "большевиков", советскую власть противопоставляет народу и так будет до конца дней.

Жизнь в Париже, раскол среди русских эмигрантов, отношения с писателями и политиками, писательская деятельность и анализ творчества занимают большую часть в данной книге. Первое время Шмелевы жили у Буниных. После нескольких месяцев совместного проживания Бунин отозвался о Шмелеве, как "тяжелом во всех отношениях человеке". Чуть позже их отношения перейдут в неприязнь, а вот с Константином Бальмонтом Иван Сергеевич сошелся и эта дружба продолжалась до самой смерти. Общность взглядов роднила его с профессором Ильиным, генералом Деникиным, Куприным. Шмелев всегда переживал, когда критиковали его произведения, был завистлив, раним, обидчив, а о тех с кем не согласен, отзывался с особой язвительностью и сарказмом. В число недругов попали Мережковский, Гиппиус, Белый, Адамович, Алданов. Себя относил к правым, а "все, что исходило от левых, было, по мнению Шмелева, пошлым и безответственным." Критиков же раздражал витиеватый язык, склонность к морализаторству, монархические настроения и религиозность Шмелева.

Его повесть "Неупиваемая чаша", написанная еще в Крыму, была переведена на несколько языков, ей восторгались Бунин, Бальмонт, Томас Манн. Именно за это произведение кандидатура Шмелева была выдвинута на соискание Нобелевской премии, однако здесь его обошел Бунин. Сам же Иван Сергеевич считал, что если и написал что-то достойное, так это "Богомолье", а вот к так любимой мною "Няне из Москвы" относился скептически. Был рад, что книга быстро расходится, но считал, что она не удалась, называл "маленькой одиссеей", "плачем на реках вавилонских".

В данной книге использованы воспоминания писателя, дневниковые записи, отрывки из переписки с Горьким, Вересаевым, Киплингом, Ильиным, Куприным, Гиппиус, Бальмонтом, Бредиус-Субботиной. Переписка с Ольгой Александровной Бредиус-Субботиной, женщиной, которая напоминала почившую супругу, насчитывает более тысячи писем. Любовь пришла уже на склоне лет и будет носить по большей части эпистолярный характер.

Самый темный и так до конца не понятный момент в биографии писателя, его принятие фашизма. Не поддержав травлю СССР в европейской прессе во время советско-финской войны 1939-ого, он с энтузиазмом воспринял нападение фашистов на территорию СССР в 1941-м году (касаемо эмигрантов первой волны далеко не он один) . Писатель был уверен, что немцы принесут стране спасение от так ненавистного ему большевизма. В это же время Шмелев начал сотрудничать в газете, ориентированной на германскую идеологию, но его очерки о новой России не прошли цензуру. Только когда писатель узнал о первых концентрационной лагерях что-то изменилось в его сознании. В 1945-м году

По поводу победы СССР над нацистской Германией Шмелев ликовал. К радости примешивалось отчаяние: сколько жертв положено, чтобы сбросить гнет расизма, германизма в его отвратительнейшем образе…

После войны Шмелев был причислен к коллаборационистам, началась травля. Были те, кто выступал в защиту, поддерживал морально и материально. Анализируя переписку, Наталья Михайловна подводит итог

Сложилось мнение, что инцидент был инициирован определенными эмигрантскими кругами и спровоцирован Москвой — за неприятие Шмелевым большевизма и за его нежелание вернуться в СССР.

Так или иначе было дело, но разборки в конец подорвали пошатнувшееся здоровье, в 1950 году Шмелева не стало. "Певец Святой Руси" , статью с таким названием напишет Антон Владимирович Карташев в память о писателе.

Я лежал с любимой в вечерней траве и говорил с ней о любви и жизни на далёких звёздах.
Со стороны нас не было видно, и блаженно казалось, что трава и цветы говорят на ветру о любви… с кем? Со звёздами.
Мигали в траве светлячки. Мигали звёзды, в вечернем небе.
В шутку, я и любимая стали «читать» эти мигания, как Азбуку Морзе, как тайный язык природы.
Получалась чепуха: нежный бред влюблённого во сне. Так и хотелось спросить у природы: что тебе снится, милая?
Но иногда, таинственным образом, в этом лермонтовском диалоге светлячков и звёзд — звезда с звездою говорит! — прорывались обрывки странных и разумных слов, почти пушкинских, в том смысле, что строка трепетно обрывалась на загадочном полуслове и терялась в отточиях, словно бы переходя в иное качество света и жизни: в шелест листвы, в сердцебиение любимой у меня на груди — сердцебиение травы! — в перелистывающуюся от ветра, книгу рядом с нами: Таинства игры.
Но как, чем, прочитать этот шелест листвы, звёзд? Быть может, если сложить строчки этого шелеста, сияния звёзд, улыбку любимой, то получится стих, равный Цветаевскому, или получится мысль крылатого существа с далёкой звезды?
Соприкоснувшись с удивительной жизнью и творчеством Аделаиды Герцык, я ощутил вот эту таинственную связь… земного с небесным, как тогда, в траве, простёршись там с любимой и глядя на звёзды.

В юности я прочитал прелестный фантастический роман, запомнившийся мне какой-то красотой апокалиптики.
Земля умирала и ярость солнца готова была её поглотить.
Люди переселялись на далёкие звёзды. Было в этом что то библейское..
И в это время, на Марсе, экспедиция обнаружила руины таинственной цивилизации…
Боже, с каким трепетом я читал этот роман, со вздохом бросая взгляд на полыхающий, апокалиптический закат за окном, словно миру оставалось жить совсем немного…
А мне не страшно: узнать бы… успеть прочитать, что там, на Марсе.
Дочитав книгу, я вошёл бледный и почти просветлённый к маме на кухню.
Она что-то спросила меня, а я смотрел в окно и улыбался: я был близко к смерти, и вот я живу.
Это счастье. И пирожок со смородиной на столе, тоже, счастье…

Вы когда-нибудь задумывались… а что, если книга, которую вы сейчас читаете, будет последней в вашей жизни?
Если человек, с которым вы в данный момент общаетесь, это последний человек в вашей жизни а значит ваша душа быть может приоткрылась.. в никуда, ибо и эта книга скучна и пуста, и человек этот вам чужд.
Это же экзистенциально страшно: есть в этом тёмный холодок космического безмолвия, смерти… а мы к нему привыкли.
Так вот, Аделаида, тот удивительный человек, общаясь с которым, не страшно и умереть, ибо душа приоткрылась — в вечность.
В её творчестве нет ничего случайного, мелочного, наносного.
Есть редкие судьбы, у которых свет творчества и жизнь, идеально выровнялись и равны друг другу: словно исчезло мучительное расстояние меж телом и душой: Андрей Платонов, Перси Шелли, Аделаида Герцык..
Бердяев, нежно любивший Аделаиду, однажды назвал её сердце — гениальным.
Да, есть удивительные люди, не написавшие и строчки, но почерк их сердца сравним с лучшими строками Достоевского, Платонова, с живописью Рафаэля.
В жизни Аделаиды, мерцает какая то дивная тайна, что-то не от мира сего.
Знаете, есть такие дивные произведения искусства, так и кажется: если пойму их, проникнусь их красотой до конца, то всё станет ясно сердцу: и тайна бога, и душа человека и свет далёких звёзд…

Боже, как сладостно было представлять, читая «Таинства игры», что вокруг полыхает конец света, осень мира наступила,  люди сходят с ума, теряя свой человеческий лик, а я сижу в своём кресле с чашечкой чая со смородиной, и не спеша, с улыбкой нежности, читаю Аделаиду Герцык, время от времени переворачивая книгу и поглаживая фото её и детей.
Что я знал об Аделаиде до этого?
Всего один забавный и милый до невозможности случай, похожий на тайную встречу ангелов.
Близкий друг Цветаевой — Макс Волошин, однажды вечером робко сказал ей:
- Марина, а ты знаешь… что я тебя тогда подарил Аделаиде?
Марина удивлённо:
- Как так? Разве можно дарить людей?
- Ещё как можно! А ещё лучше — дарить друзей!
Я подарил тебя в хорошие руки, Марина, как породистого щенка!
- Макс… а ты случаем, не проиграл меня?

На переднем плане сидит с Никой Аделаида. Марина Цветаева нежным месяцем силуэта выглядывает в своей шубке на заднем плане. Сестра Ады - Женя, справа сидит на диване а старший сын Ады - Далик, чертуется. Бердяев сидит слева

И как сладостно потом сжалось сердце Марины от этого дарения!
Ей очень нравилась Аделаида, с которой она познакомилась 18-летней ещё. Аде было 35.
Марина вспоминала: Макс пришёл ко мне домой и сказал, со свойственным ему жаром: с тобой хочет познакомиться одна женщина. Глухая, некрасивая, немолодая, неотразимая. Любит ваши стихи…
Марина пришла… и увидела только неотразимую.
Уже потом, тайно, с улыбкой призналась ей, что она знает, что Макс её подарил ей, и что ей очень приятно.
Аделаида ласково засмеялась: подарил? Марина! Макс мне вас… проиграл!
Свой первый сборник стихов — Волшебный фонарь, Марина подарила Аде, надписав на нём: моей волшебной Аделаиде..
А ещё она вспоминала, что Аделаида в её жизни, не меньшее событие, чем Макс. А Макс ей был духовно ближе и роднее мужа.
Ни об одной женщине Марина больше такого не сказала.

Именно в салоне Аделаиды, Марина с её подругой — Софией Парнок.
У Ады в её салоне был нежный культ немецких писательниц времён Гёте — Беттины фон Арним и Каролины фон Гюндероде: у них была сапфическая дружба.
Гюндероде покончила с собой, вонзив в грудь кинжал.
Ах, в юности я носил на груди портрет с милой Гюндероде..
Это была моя игра, с жизнью.

Название книги — Таинства игры — Серебряные нити.
Первые слова взяты из стиха Макса Волошина, на смерть Аделаиды, а вторые — принадлежат внучке Аделаиды, красавице Татьяне, работавшей над книгой: дань серебряному веку…
Но эти нити — мистические, как нити мерцающих звёзд на картине Ван Гога — Звёздная ночь над Роной.
Бердяев писал: русский Ренессанс, по существу, отразился в одарённой женской душе.
Мне даже кажется… Аделаида  — это душа всего Серебряного века, таинственная Мать, к которой ведут все ниточки, метания и тайны души.
Писатель Зайцев, называл Аделаиду поэтом-святой.
София Парнок, в стихе на её смерть, дивно угадала в ней лунатика жизни, словно бы танцующего на карнизе жизни среди звёзд.
Волошин, в стихе на её смерть, выводит чуть ли не образ древней богини:

Лгать не могла. Но правды никогда
Из уст её не приходилось слышать —
Захватанной, публичной, тусклой правды,
Которой одурманен человек.
В ее речах суровая основа
Житейской поскони преображалась
В священную, мерцающую ткань —
Покров Изиды. Под ее ногами
Цвели, как луг, побегами мистерий
Паркеты зал и камни мостовых…

И далее:

Слепая — здесь, физически — глухая, —
Юродивая, старица, дитя, —
Смиренно шла сквозь все обряды жизни:
Хозяйство, брак, детей и нищету.

Боже мой! Сколько звёздных ниточек протянулось к Аделаиде!
Публиковаться она начала в 1899 г., под псевдонимом… В. Сирин.
В этом году родился Владимир Набоков, который, безусловно, зная об этом псевдониме Аделаиды, всё же взял его себе: жест  преемственности некой высшей игре, которая была в основе жизни и творчества Ады: игре, творящей красоту из ничего, побеждая даже смерть: птица Сирин поёт на заре, в таинственном лесу, завлекая странников…
Одной из таких странниц, была бывшая жена поэта Ходасевича — Анна Чулкова.
Ходасевич был ближайшим другом Набокова, он даже называл Ходасевича лучшим поэтом 20-го века.
Это был почти цветаевский голос из под земли. В том смысле… что Анна пошла на голос Аделаиды, когда она уже умерла. Этот голос был тепло разлит в крови и творчестве её старшего сына — Даниила (Далика).
Он был ещё совсем юн, когда женился на Анне, в два раза старше него.
Даниил любил творчество Ходасевича, и она знал что муза Ходасевича и матери — родственны:

В заботах каждого дня
Живу, — а душа под спудом
Каким-то пламенным чудом
Живет помимо меня.
И часто, спеша к трамваю
Иль над книгой лицо склоня,
Вдруг слышу ропот огня —
И глаза закрываю.

Это был странный брак. Анна влеклась в Далике к нежной музе Ходасевича и Аделаиды, а он… так Розанов женился на Апполинарии Сусловой только за тем, что она была любовницей Достоевского.
К слову, Цветаева в эмиграции, сделала посвящение своего сборника «Ремесло», Далику, которого видела в последний раз когда ему было 2 года.
Она передала эту книгу своему любовнику — Гронскому, который трагически погиб под поездом.
И снова странные, серебряные нити сближения: уже Далика и Гронского, юного поэта с трагической судьбой.
Любопытно, что Далик, в том самом возрасте, в каком в последний раз его видела Марина, чуть не попал под поезд, быть может ехавший в Париж, где и погиб Гронский.
(всего этого в книге нет, этих нитей, я их нашёл уже сам, после).

Но вернёмся у Аделаиде.
К Цветаевой у неё тоже протянулись мистические нити сближения: польско-немецкие корни. Ада и её сестра Женя, рано осиротели, потеряв маму.
Ада росла ребёнком-лунатиком, блуждающей где-то в своих видениях, книгах, странных играх: от малейшего грубого прикосновения мира, словно Мимоза из поэмы Шелли, её душа сворачивала свои лепестки и веточки с шипами, и уходила в себя, раня себя же: проблема была в том.. что её душой была красота мира, и её мог обидеть кто угодно.
В детстве, за насупленный вид, за вечную складочку между бровями, её в шутку сравнивали с Бетховеном.

Есть в таких обмолвках детства, что то пророческое.
В детстве, Ада не доверяла взрослым и миру, словно сотворённого ими нарочно: они словно убивали в этом мире красоту.
Есть в мире такие бездны полутонов, которые взрослые уже не видят, как и разум.
Для них бог — либо есть, либо нет.
А для сердца ребёнка, может быть 5-6 измерений этой мысли о боге, о чуде жизни… в его таинстве игры.
Ада бережно оберегала мир своей души, словно редкий цветок, от касания взрослых и мира: она была словно глуха к их сумрачно-ложному миру.
И в этом был её «путь зерна», как сказал бы Ходасевич.

Ещё совсем юной, Ада пережила трагическую любовь, словно бы написанную Цветаевой.
Она была влюблена в некоего Пушкина. Женатого, с детьми.
Его положили на операцию где-то в Германии.
Вечером она получила телеграмму: её любимый в тяжёлом состоянии…
Всё бросив, она помчалась к нему.
Всё было как во сне.В белой, слепящей акустике сна: зацветший от солнца блеск паркета — словно асфоделиевые цветы.
Бледный туннель коридора и раскрытая дверь в палату — словно крыло ангела: ангел замер и смолк, не решаясь войти.
Не слыша себя, мира, душа пошла по цветам, к любимому…
Никого не было. Ни в больнице, ни в утреннем Берлине, ни в мире.
Лишь она и он.
Входит… сначала, душа, а тело за ней, робкой тенью, не решаясь видеть то, что случилось.
На полу лежал подсвечник. Свеча догорела. Жизнь, догорела.
На постели, в совершенном одиночестве — медсестра куда-то ушла, — лежал и умирал её любимый, бредя о ней, и вот она здесь, с ним.
Быть может он до конца и не понял, что она не бред, а настоящая, живая. Улыбнулся своему ласковому бреду и умер на руках у Аделаиды.
Несчастная девушка испытала такой шок, что оглохла от горя.
Мир, конец 19 века, отхлынул голубой и прохладной волной… вместе с её сердцем.

Ада до конца жизни стеснялась своей глухоты, как шрама, через всю душу.
Но это был её путь и знак: не слышать безумие и суету мира, толпы; слышать лишь родные голоса-шёпоты друзей и душу свою, красоту мира.
И почему Волошин назвал её некрасивой? Почему многие мужчины называли её некрасивой? Что с ними не так?
Милая, прекрасная Ада… несравненная.
Цветаева была права.

Данная книга — маленькое чудо и один из самых редких островков красоты Серебряного века.
На обложке, в окне, как в русской сказке — Аделаида, а под ним, её дети — Далик и Ника.
Творчества Аделаиды в книге всего ничего — маленькая статья о детстве и изумительная повесть «Неразумная», о матери и ребёнке.
Всё остальное в книге — творчество её детей.
И эта композиция, составленная её внучкой Татьяной, чем-то напоминает трансцендентальный роман Набокова — Бледный огонь: сам роман — всего пару страниц, в виде поэмы, а всё остальное — комментарии к нему.
Воспоминания уже взрослых детей о матери… боже мой, это читается как житие святой от поэзии.
Сначала мне было обидно, что в столь гармоничном сборнике, нет раздела стихов Ады.
Но потом подумал.. нет, они есть, в воспоминаниях сыновей, и это выглядит как мгновенные промельки солнца, синевы, скозь листву, словно синевой и небом шелестит листва и ты едешь куда-то в сторону дома и сердца, и жадно ловишь каждый такой блик.

Воспоминания младшего — Ники, особенно прелестны.
Это поздний ребёнок. Аде уже было под 40.
Она ему посвятила стих:

Откуда ты, мальчик таинственный,
Из близких иль дальних, стран?
И правда ли то иль обман,
Что сын ты мне, мой ты единственный?..

Это был мечтательный и болезненный мальчик. В его глазах светилось что-то небесное.
Он сам, малыш ещё, придумал ритм для этого стиха и мама словно погладила его душу словами.
В пору революционного лихолетья в Крыму, Ада с детьми сильно голодали и Ника шептал маме с кроватки: убей меня, или дай еды…
Похоже на эпизод из романа Платонова.
И сейчас то, читая такое, в анестезическом смягчении времени, на глазах проступают слёзы.
А каково было матери это слышать?
Многие сведения об Аделаиде я узнал из других источников.
Например, у неё однажды на голове случилось воспаление, язвы, от голода.
Нужно было обриться, но чтобы не пугать Нику, ибо и так вокруг полыхал ад, расстреливали людей, Аделаида обрила всю голову… кроме локонов по краям.
Когда она надевала косынку или шляпку, всё было чудесно, а когда снимала её перед другом — и смех и слёзы.
Чем-то похоже на наш безумный мир, правда? Он тоже скрывает от нас, словно от детей, некое безумие и правду.
В этом тоже была некая игра Ады.

В Крыму её посадили в подвал на несколько недель. Мужа сослали куда-то.
Дети остались почти одни. Это было сошествие Эвридики в ад.
Там она навидалась ужасов, видела расстрел матери и сына: словно в аду… подсмотрела будущее.
В тюрьме был молодой следователь, любитель поэзии.
Он с улыбкой попросил Аделаиду — так просят в аду. Не откажешь. — чтобы она надписала книжечку своих стихов, что она посвятила их ему. В обмен на свободу.
Птица Сирин в клетке…
У Набокова есть стих-сон, о поэте с возлюбленной, в стране их грёз, где они стихами покупают себе все блага жизни: счастье, крылья, и на далёкой планете, уютный рай…
Стихи Ады, даровали ей жизнь.
Кто из поэтов пережил это чудо?
Эвридика вернулась из ада, спасти детей.
Был такой поэт — Китс. Критика его стихов убила его, вызвав лёгочное кровотечение.
А стихи Ады, вырвавшиеся с кровью из груди, спасли её.
Слово — равно жизни. Почти евангельский мотив…
Символично, что уже позже, её старшего сына, арестуют за хранение стихов Волошина: её стихи спасли жизнь, а там — погубили..

Аделаида обратилась в Золушку, почти забыв про стихи и служа своим детям, спасая их от смерти.
Бытие превратилось в быт.
Достоевский писал в ПиН, что не только ад, но и весь Тот свет, быть может похож на покосившуюся баньку с пауками.
А что… если вместо пауков, будут несчастные музы, словно мотыльки, бьющиеся ослепшими крыльями о грязную синеву в маленьком окошке?
Это ещё хуже пауков. Это нравственно невыносимо.. похоронить в себе то, что вложил в тебя бог.
Для Цветаевой это тоже стало адом, но она иначе это переносила, словно Дон Кихот сражаясь с чадящей печкой, пелёнками, грязной посудой.
Она писала: Бог меня спросит на страшном суде не о «ложках», а о том, что он в меня вложил и что я сделала с этим.

И как же с этим справляется Ада, с детства мучимая своей двойственной душой, богом и сомнением, поэзией — как высшей игрой жизни, и сомнением, что это что-то ненужное, и в годину бед, это не нужно и стыдно быть поэтом.
И случается чудо. Снова дрожат серебряные нити жизни… но не паучьи, звёздные: её диалог души с поэтами прошлого.
Например, с Блоком.
У него воспевается таинственная прекрасная Дама, а у Ады — Христос.
Я сам воспевал в юности Даму и Вечную женственность, Софию, и была у меня усмешка пренебрежения к воспеваемому многими — Христу, и лишь спустя годы я понял, что это по сути одно и то же. Всё та же игра и молитва души.
Молитва и тоска природы о высшей правде и красоте, которых так трагически мало в нашем мире.
Есть даже в этом что то… духовно-сексуальное.
Был некто, кто молившись в храме, у фрески с ангелом — влюбился в него. А по сути, влюбился в блики зари на лазурных витражах, влюбился в природу, её душу.
Ада ведёт с богом тайный разговор, словно Эмили Дикинсон с богом, обращавшейся в пчёлке на цветке или шелесту листвы.
Ада спрашивал в стихе, душу и небо: Скажи, успокой, есть ещё, ангелы?

Словно мир кончился, нет уже рая и ада, всё безлично сравнялось и бог ходит неузнанным странником среди тлеющих руин мира, ищет сына своего, вновь убитого.
Но Аделаида, «сестра всему живому», иначе перерабатывает в себе апокалипсис жизни, в отличии от Блока, у которого это соскальзывает в кошмары видений и мировую тьму, где умер не только бог, но и человек.
А у Ады, этот диалог чудесным образом преображается в кротость и неземной свет.
Мир становится храмом. Бог — любовью и жизнью.
Вот Аделаида пошла утром на рыночек и чудом урвала для детей, горсточку смородины и кусочек хлеба: разве это не чудо? Не живая строчка стиха?
Простой кусок хлеба, алая кровь смородины и улыбка ребёнка, вспыхнули тёплой рифмой тела Христова, а «обряды» у кастрюль, улыбка утреннему шелесту листвы, когда людей ещё не видно и мир кажется не таким уж безумным, заменили обряды религиозные.

Но протянутся долгие нити,
От вещей к звездам золотым.
Я их вижу, и в дни сомнений,
Как по струнам, вожу по ним…

Аделаида здесь словно воссоздаёт средневековую гравюру — София Премудрость Божия, в облике женщины в синем платье, играющей на золотой арфе (к слову, в конце жизни Аделаида приняла православие и взяла имя София. Как и София Парнок, её милая подруга).
Не понимаю, как такое можно читать без слёз: как можно спокойно смотреть как рушится храм? Как убивают прекрасную лань, рождённую для красоты?
И, наконец, как Аделаида… бесконечно уставшая, затравленная жизнью, живя в аду, порой выгадывала себе на краешке кухонного столика в муке, место, на котором на обрывке листка писала стих (помните стих Цветаевой — Стол, который волшебно ширится до размеров страны, мира? а у Ады.. он кошмарно сужался, таял, до размера сердца: острым углом в сердце, как новорождённый и ослабший ребёнок...).
Ада кротко улыбалась, глядя на написанный стих, словно бы что-то вспоминая и.. лёгким движением руки, роняла его в мусорное ведёрко: кому нужна красота, слова о боге, в аду?
Почти так же писал и Андрей Платонов, сбрасывая со стола рукопись, не нужную миру, в корзинку, стоявшую под столом.

У этого брошенного листка, летящего в пустоту, грация не то мотылька в аду, не то самоубийцы.
А ведь когда-то Ада часто думала о том чтобы покончить с собой…
И тоже без равнодушно невозможно читать, как порой Ада нежно преображалась и читала маленькому сыну Далику свой новый стих:

В странном танце выступаю
Я по мягкому ковру.
Стан, как иву выгибаю,
Руки к бёдрам прижимаю,
Недоступна никому!

Это почти танец Русалочки из советского фильма, когда уже утрачена надежда и душа в последний раз — поёт и танцует, «пляской горестной, молится».
Маленький Далик смотрел на свою маму, как она читает этот стих в замаранном передничке Золушки, танцуя этот стих, вытягивая ножку и к бёдрам прикладывая руки… ах, Эсмеральда!
Ада спрашивает с улыбкой ожидания: ну как? Понравилось?
И ребёнок, глупенький, сидя на стульчике, болтая ножками… в аду, словно на первом рядом театра в аду, ибо нет уже мира, людей, пожимает плечиками: да так…
И у Аделаиды поникли глаза, опустились руки… — всего лишь на миг! — и она с улыбкой приносит из кухни сыночку лучший стих — пирожок со смородиной!

Боже мой… и какой же катарсис у читателя, почти до слёз, когда уже взрослый Далик вспоминает об этом за кадром вечности, воздаёт должное стиху мамы… которой уже нет.
Милая Золушка… у неё с Даликом была одна пара рваных ботинок, на двоих.
Плоть к плоти, сердце к сердцу… словно по его стопа в будущем, шла душа матери, что-то предчувствуя.
А как Ада радовалась Далику, когда он делал первые шаги! Открывал двери, и радовался словно чуду..
Она говорила с улыбкой: ключником будет: метафизиком!
Даниил и правда рос маленьким гением, ища в жизни какую–то тайну.
После тяжёлой болезни, по совету мамы, когда ему всё стало казаться пустым и ничего не радовало, он стал молить бога в храме, о творчестве.
Когда ребёнок в жаре, болеет, молится богу о чуде, кажется — звезда говорит со звездою, как в стихе Лермонтова.
И бог даровал Далику муку и радость творчества.
Мать, спасая сына от смерти… ввела его в свою Нарнию — мир творчества и игры с красотой. Но расплата за это — отверженность в мире и одиночество.
Далик вообще удивительно напоминает некоторых персонажей Андрея Платонова и Набокова: Приглашение на казнь.

И совсем уже мистическим, до мурашек на сердце и до слёз в горле, читаются воспоминания Даниила… пишущем о пророческом для него стихе матери.

Господи, везде кручина!
Мир завален горем, бедами!
У меня убили сына
С твоего ли это ведома?
Был он как дитя беспечное,
Проще был других, добрее…
Боже, мог ли ты обречь его?
Крестик он носил на шее.
С детства ум его пленяло
Все, что нежно и таинственно,
Сказки я ему читала.
Господи, он был единственный!
К матери твоей взываю…

Уже позже, в воспоминаниях одной женщины того времени я узнал, что этот стих Аделаида принесла матери расстрелянного сына и встала перед ней на колени.
Этими стихами убитая горем женщина, потом молилась.
Это тоже особенность стихов Аделаиды: её стихи похожи… на маленькие иконки красоты и боли.
Или вот, стих, пронзительный в своём рафаэлевском ракурсе:

С дальнего берега, где, пылая,
Встает заря,
Мир озираем, в него играя,
Дитя и я.
Tак незнакомо и так блаженно
Нам все кругом,
Нас колыбелит душа вселенной
— мы в ней плывем.
Люди и звезды, слова и взгляды
Как дивный сон…
Столько любить нам, и столько надо
Раздать имен!
Образы смутные жизни старой
Скользят вдали —
Где их душа? И какие чары
Тот путь смели?
Утро зареет. Мы все воскреснем,
В любви горя.
Будет учиться цветам и песням
Мое дитя.

Ребёнок и мать умерли и смотрят издалека на грустно затихший мир.
Им словно нет места в этом мире.
С одной стороны, ребёнок — это душа Аделаиды, её игра с миром. С другой стороны, это гераклитова мысль о ребёнке-боге, творящего мир своей игрой.
Ну и конечно, образ Аделаиды и Далика (зеркальное переплетение звукописи их имён). Пророчество о сыне.
Даниила расстреляли в 1938 г., в день рожденье матери, 16 февраля. Ему было всего 28 лет.
Его мятущаяся душа, искавшая истину в творчестве, жизни, любви, словно бы вернулась, намучившись, к матери, став тем, кем он и был до рождения: блеском вечерней звезды, шелестом тёмного леса рядом с тем местом, где захоронена Аделаида.
Кладбище сравняли с землёй. Её могила неизвестна, как и могила сына. К слову, в этом Аделаида предвосхитила судьбу Цветаевой и её сына Мура: его убили на фронте в Беларуси и могила его неизвестна. Могила Марины тоже заросла травой.
На месте захоронения Аделаиды в Судаке, теперь стоит клиника.
Для Ады, вся её жизнь словно была клиникой, где она — сестра всему живому, ухаживала за страждущими, словно бинты, накладывая свои стихи на израненные души.

Аделаиду можно назвать — нежнейшим Платоновым. Он однажды написал — мне без истины стыдно жить…
У Ады с детства был этот экзистенциальный стыд.
Вышла за нелюбимого, пожалев (Волошину писала: у меня в жизни изменения. Ко мне пришёл человек с протянутой рукой и бесприютной душой и я пошла на его зов.. Чем-то похоже на отношения Цветаевой и Эфрона) Сколько мы таких истин, не нужных нам, делаем частью себя, из жалости а потом они нас разрывают изнутри?.
Мысли о самоубийстве сменились у Ады порывами к богу и храму.
А как придёт  в церковку возле леса, сядет у окошка… и сердце как цветок у окна, прильнёт к голубой тишине стекла и затоскует по красоте мира.
Значит и храм не то. И брак, и стихи и жизнь..
На что же опереться душой в этом безумном мире?

Снова и снова возвращается Ада в Нарнию детства, вспоминая свои странные игры.
Была в её детстве одна особенность, в стиле Мисимы.
Она где то прочитала, как негров на каком то острове привязывали к столбу за ногу и раскачивали в воздухе, пронзая копьями.
Её детское сердечко сладостно трепетало от этого насилия, возбуждало.
Если бы эта игра шла лишь по спирали плоти, то это и вылилось бы в нечто запретное, тёмное, даже в сексуальном плане. Но к этому всегда примешивалась душа.
Ада с сестрёнкой играли в саду в «негров». Привязывали себя к жёрдочке и раскачивались так головой вниз и падали в траву, блаженно-счастливые.
Это было чисто поэтическое стремление сделать боль и душу другого — своей болью и душой. Боль мира — своей болью.
А ночью она, подростком, воображала себя в средневековом монастыре, что её пытают. И тогда она тайком вставала, раздевалась и ложилась голой на холодный пол и лежала так, смотря в потолок.

Всё это как-то таинственно переплеталось с жизнью и судьбой её сына Далика, говорившего в детстве языком героев Платонова: мама, зачем мне спать? Я всё равно скоро умру…
Серебряные нити души протянулись в книге от матери к сыну.
В книге представлен детский журнальчик Далика и Ники: они его издавали сами, чтобы отвлечься от ад аи голода.
Чудесные описания детьми свои впечатлений и снов.
Представлены в книге дивные, прустовские по силе, воспоминания Далика о детстве. Уже взрослого.
Он словно с матерью возвращается в своё детство, ищет там знаков судьбы, «ключа».
Но мы то знаем что ждёт вскоре Далю, и потому эти мемуары о детстве вспыхивают вспыхивают остросюжетным мистическим триллером.

Было у него с детства его собственное слово — «путанка» (от путаницы) , влечение к запутанности ветвей тёмного леса, кустарника, покрывала на стульях на полу — рай детства и блуждание по лабиринтам тьмы, словно вспоминая рождение.
А вот уже Далик совсем взрослый, чем-то напоминает цветаевского сына: сходит с ума в одиночестве, отверженности, голоде.
Он мучим странными мыслями, с достоевщинкой: а сладко было бы.. чтобы меня схватили, осудили, и даже… расстреляли. Хоть какое-то движение в жизни…
И вот уже самоубийство ярко манит платоновским приключением в смерть.
Жизнь запуталась. Путанка... словно ребёнок заблудился в тёмном лесу и зовёт маму… которая умерла.

Далик в это время трепетно тянется к природе, словно к матери. Он бродит но ночам босиком по горам и прибрежью Крыма, лежит в траве с любимой при луне: природа, самое лучшее, что есть на свете. Загробный мир мне представляется в виде природы…
Ах, не случайны были игры матери в детстве!
Сын Аделаиды вырос и игра продолжилась, узоры стали совпадать, и он теперь как негр из детских игр мамы, прикован и его пытают и он лежит измученный  обнажённый на холодном полу в подвале, похожем на келью 16 века и смотрит бессонным биением сердца в клочок звёздного неба в узком и пыльном окне, словно мир — стёрт, зарос тишиной, безумием людским, и ещё чуть-чуть, и сотрутся и эти звёзды.

Даля пишет пророческий стих, как когда-то мама, нежно соединяясь в нём с ней, природой и… смертью: высшей запутанностью жизни.

О, как устал я от вечных погонь!
Встань, моя Тьма! в ошалелую голову
Вновь вовлеки своё тусклое олово.
Помни тебя я, по безднам носим.
Сдвинься, о, сдвинься, над духом моим.
Вот она — нитями-снами пронизана,
Комнату полнит извивами сизыми,
По миру ходит, врываясь в дома,
Душу качая мне, Мать моя Тьма.

Невероятная по композиции книга о матери и двух её детях, укрывающих продрогшую душу матери, тёплыми крыльями воспоминаний и творчества.
Есть в этом что-то от картины Климта — Мать и дити.

Мать и ребёнок, нежно слиты в одно. Наклон существования, покрова  — словно гелиотропное моление наклона солнца, и в этом есть что-то от иконы Рублёва — Снятие с креста: жизнь и смерть сливаются в одно — в любви.
С. Булгаков написал после смерти Аделаиды: у меня давно, ещё в Москве, было о ней чувство, чтоо она не знает греха, стоит не выше его, а как-то — вне.
И в этом была её сила, очарование и вдохновенность.
Сама о себе Ада писала:

Я знала давно, что я, осенняя,
Что сердцу светлей, когда сад огнист,
И всё безогляднее, всё забвеннее,
Слетает, сгорая, осенний лист.

Это так странно, таинственно: когда у Ады было всё: достаток, сытость, поездки по странам, она мучилась бессмыслием жизни, неверием в бога, мыслями о суициде, а когда всё рухнуло, когда мир стал осенне облетать и сквозится синевой… она разглядела в мире что то главное.

Ника и Далик 20-е годы.

Большой раздел в книге посвящён письмам Далика к сестре матери — Евгении Герцык, так же удивительной женщине Серебряного века.
Если бы мне сказали, что я бессонными ночами буду зачитываться письмами неизвестного мне парня к не менее неизвестной мне женщине, я бы удивился.
Это… что то невероятное. По искренности и пылкости (чем-то схожей с моей, так что мне казалось, что я подсматриваю свои же сны сердца) достоверности обнажённого сердца, это так же сильно, как ночные разговоры при свече, героев Достоевского. Какая то сплошная душа… облитая плотью.
Далик очень похож на Шатова из Бесов (Шатушка!).
А что ещё можно было ожидать от ребёнка, разговаривающего в детстве с богом?
Он сорвался сердцем в бездны математики, искусства, почти набоковской вязи тайны слова и жизни.
Это уже не лермонтовское: звезда с звездою говорит..
Кажется, что ранимая, пылкая и бесконечно одинокая в своём проклятом веке, душа, находящаяся словно в ссылке на далёкой и адской планете, пишет пронзительные письма… ангелу.

Достоевский сказал о Пушкине, что он унёс в могилу какую-то великую тайну.
А что унесла с собой Аделаида? Какую тайну о детском восприятии мира, в котором сокрыта тайна творчества, бога, любви ко всему живому?
Новая, несказанная луна Серебряного века, меланхолически-фон-триеровски, взошла в искусстве и над нашей грустной эпохой. Точнее две луны — Аделаида и её сын Даниил.

Стоит сказать и о младшем сыне Ады.
В годы крымского голода, она написала маленькой девочке соседке записку-шараду: первое это то, на чём ты стоишь. Второе — кто к тебе вечером придёт. В вместе — ягода.
Ника прошёл метания между искусством, математикой и религией, но выбрал медицину (интересно, бывал ли он в клинике на месте могилы матери?)
В книге есть раздел с творчеством Ники: эдакие лирично-буддические сказки. Хорошие.
Но… помните, как Ада, томимая по свету религиозности, приходила в храм, сидела у окошка… и такая красота мира сяла там, что она вставала и шла к ней, из храма.
Так же Ада посидела бы и у окошка буддизма Ники.
Его брат, мама, метались в поисках истины, а Ника...словно успокоился на ней.
Мне так грустно видеть, как сейчас пошла мода на мистицизм, реинкарнации.
Но это как знание ботаника по сравнению с восприятием ребёнка или влюблённого о цветке: кому нужно слишком близкое приближение к истине? Только сушит сердце.
В годину голода в детстве, Ника сильно болел и был на грани смерти.
Аделаида вспоминала, что эти дни и страх за сына, дали ей странный религиозный опыт: она видела у изголовья бледненького и худенького сына — сияющего ангела.
Когда Ника умирал в 1995 г., мучительно, он в бреду вспоминал, как с матерью стоял в детстве в церкви: мать молилась за детей.
Ника попросил похоронить его по православному обычаю.
В этом сближении с мамой, в смерти, есть что-то пронзительно милое.
Быть может, он увидел духовным взором, сияющего ангела у своего изголовья — Аделаиду?
Быть может весь его буддизм, был нужен для того, чтобы снова увидеть маму?

Пытаясь угадать смысл многочисленных фраз на французском, не заглядывая в сноски, испытывал грусть оттого, что скудны мои познания, которых раньше было и того меньше; лежа на диване среди суеты рабочего дня ради небольшого отдыха в светлых бликах не своего кабинета, с мечтами о несбыточном и несуществующем, что мучительно кануло; и что пройдет еще много времени, пока создастся иная мечта, столь же непостижимая для меня и столь же желанная.
Мне показалось очевидным, что никакими усилиями я не смогу охватить и почувствовать бесконечную последовательность мыслей, совокупность которых стиснула , пока длились предложения романа, зачастую занимавшие едва ли не всю страницу.
Вместе с рассказчиком воскрешал в памяти эпизоды своего глубокого детства, пытался восстановить последовательность и понять: не плод ли они моего воображения.
Некогда было сидеть долгими часами в задумчивости, представляя детство и отрочество героя- реальная повседневность требовала большего внимания и напряжения, работы много часов подряд.
P. S. Не стоит читать книгу любителям развлекательности и напряженных сюжетных линий. Здесь есть стиль и грусть.

Сегодня день памяти Марины Цветаевой.
Бродский называл её одним из самых гениальных поэтов 20 века, как и Набоков.
Да, Марина называла себя именно поэтом, а не поэтессой.
Был в ней какой-то высший феминизм и чувство языка, свободы: и правда, в слове поэт, есть как бы профиль души и судьбы поэта, написанный карандашом: чёрное на белом. Ничего лишнего, ни мира, ни пола даже: одна душа наедине с белой тишиной листа.
И вот, в конце жизни её, был как бы исчерченный,тёмный лист двери в сенцах в маленьком доме в Елабуге.
И она, сама душа, белая, чистая… седая, как бы привстала на цыпочки сердца и невесомо оторвалась от земли, навстречу своей стихии и родине — воздуху.
Воздух был родиной и поэта Перси Шелли, которого любила Марина, и я ещё напишу о дивной, мистической перекличке и рифме судеб между ними.
Одним из любимых друзей Марины был Бальмонт, беззаветно влюблённый в творчество Шелли, переведя его творчество целиком на русский язык.
Мне нравится воспоминание Бальмонта: в нём и моё чувство Марины и.. чуточку жизни: 1920 г. он шёл по утренней, заснеженной Москве, страшной и внутренне разрушенной. На дороге лежала мёртвая лошадь и летали вороны.
Он шёл по этому страшному миру и думал о своём милом друге: Марине.
.................
Я иду к Марине Цветаевой. Мне всегда так радостно с ней быть, когда жизнь притиснет особенно немилосердно. Мы шутим, смеемся, читаем друг другу стихи. И хоть мы совсем не влюблены друг в друга, вряд ли многие влюбленные бывают так нежны и внимательны друг к другу при встречах.
 когда я постучался к Марине, я услышал, что за дверью кто-то бегает, но не торопится мне открыть. Я подивился и, обеспокоенный, постучался опять.

— Сейчас, сейчас, — раздался веселый голос Марины. Дверь распахнулась, и моя поэтесса, с мальчишески-задорным лицом, тряхнула своими короткими волосами и со смехом сказала: — Вот что, Бальмонтик, идти ко мне в гости нынче опасно. Посмотрите.

В зале, которая находилась рядом с приемной и вела в комнату Марины, был, частию, стеклянный потолок. Он был пробит в нескольких местах, а на полу валялись огромные куски штукатурки. Это в верхнем этаже обвалился потолок, пробил стеклянный потолок залы, и тяжелые куски штукатурки от времени до времени еще продолжали падать.

— Я не боюсь, — сказал я. И, взявшись за руку, как дети, мы со смехом быстро пробежали в ее комнату, под угрозно-зиявшим обезображенным потолком залы.
.................................

Бальмонтик.. очень нежно. Меня на похожий манер называет мой милый друг, только исходя уже из моего имени.
В этот день не хочется думать о грустном, хотя мысль о Марине, как мысли о жизни вообще, равноправно и крылато расправляются счастьем и грустью.
После гибели Марины.. ( да, именно гибели) было много слухов, которые есть и сейчас: мол, Марину убили.
Глупые слухи, но очень верные, с другой стороны.
Хочется закончить рецензию стихом Евтушенко, посвящённого Цветаевой и сказать: дорожите своими друзьями и любимыми: давайте останавливаться, как прохожий в стихе Марины, не только когда человека уже нет, а когда он ещё жив, останавливаться возле счастья и грусти любимых, друзей.. не проходить мимо.

Елабужский гвоздь.

Помнишь, гераневая Елабуга,
ту городскую, что вечность назад
долго курила, курила, как плакала,
твой разъедающий самосад?

Бога просила молитвенно, ранено,
чтобы ей дали белье постирать.
Вы мне позвольте, Марина Ивановна,
там, где вы жили, чуть-чуть постоять.

Бабка открыла калитку зыбучую:
"Пытка под старость - незнамо за что.
Ходют и ходют - ну прямо замучили.
Дом бы продать, да не купит никто.

Помню - была она строгая, крупная.
Не подходила ей стирка белья.
Не получалось у ней с самокрутками.
Я их крутила. Веревку - не я".

Сирые сени. Слепые. Те самые,
где оказалась пенька хороша,
где напослед леденяющею Камою
губы смочить привелось из ковша.

Гвоздь, а не крюк.
Он граненый, увесистый -
для хомутов, для рыбацких снастей.
Слишком здесь низко,
чтоб взять и повеситься.
Вот удавиться - оно попростей.

Ну а старуха, что выжила впроголодь,
мне говорит, словно важный я гость:
"Как мне с гвоздем-то?
Все смотрят и трогают.
Может, возьмете себе этот гвоздь?"

Бабушка, я вас прошу как о милости, -
только не спрашивайте опять:
"А отчего она самоубилась-то?
Вы ведь ученый. Вам легче понять".

Бабушка, страшно мне в сенцах и комнате.
Мне бы поплакать на вашем плече.
Есть лишь убийства на свете, запомните.
Самоубийств не бывает вообще.

p.s.  Марина любила опечатки в своих и чужих книгах. Было в них что-то роковое, иногда забавное.
Уже после её гибели была одна странная опечатка в самой памяти о ней: в одной фотографии.
Во многих документальных фильмах о Марине, на многих фотографиях в сети, обложках книг и даже мемориальной доске, рядом с домом где жила одно время Марина, есть

фотография

свернуть

юной Цветаевой, которая.. не имеет никакого отношения к Марине: простая советская школьница. Марина бы улыбнулась.

Все-таки женская и мужская поэзии - вещи разные. Я. как представитель мужской части населения, вынужден признаться, что многие стихи Цветаевой, Ахматовой, Ахмадуллиной, Казаковой мне очень нравятся, но сказать, что я приемлю творчество кого-то из этих поэтесс полностью и целиком, как это произошло у меня с Лермонтовым, Есениным, Блоком, Рубцовым, Высоцким, я не могу.

Каждая из этих поэтесс создает свой женский мир, и полное проникновение в него чем-то сродни посещению женской спальни. Но не в смысле обладания, а в смысле подглядывания, вот со спинки стула свисают чулки, вот брошенный бюстгальтер, вот под откинутым одеялом какое-то пятно на простыне...
Женская поэзия очень глубокая, но глубокая по-женски, это редко глубина осмысления, это чаще глубина прочувствования, глубина переживания. И я убежден, чтобы проникнуться такой поэзией нужно быть женщиной, ну, или, быть, не дай Бог, нетрадиционно ориентированным.

А вот Марина Цветаева, наверное, самая "женская" поэтесса даже среди женщин. Я ее воспринимаю как некую женскую реинкарнацию Лермонтова. Потому что ни кто после него не разрабатывал так тему одиночества, как это сделала она.

Поэзию Цветаевой можно назвать дневниковой, по ее стихам можно отслеживать все повороты ее судьбы, все переживаемые ею треволнения. Здесь и первое приобщение к миру поэзии, к сообществу символистов, и трагизм Первой мировой и Гражданской войн, и ностальгия эмиграции, и отчаяние после возвращения на Родину.

И самое прекрасное в стихах Цветаевой и самое страшное одновременно, это откровенно описанное неумолимое ощущение безнадежности, незащищенности перед суровостью рока и судьбы. Наверное, поэтому так востребована Цветаева до сих пор у женщин, переживающих кризисные моменты своей жизни. А мужчины порою ее просто не понимают...

Я рискнул написать пародию-стилизацию в цикле "Жили у бабуси" на один из гениальнейших стихов поэтессы, тот, вторую жизнь которому дали режиссер Рязанов, композитор Таривердиев и певица Пугачева...

Мне нравится, что я немолода,
И, что меня уже зовут каргою,
Но, несмотря на древние года
Пасу гусей, гоняя их клюкою.

Мне нравится искать своих гусей,
Когда они уйдут и без возврата.
Бывает пять, бывает десять дней
Ищу, опять ищу свою утрату.

Мне нравится, когда я их найду,
Ругаться непотребными словами.
Люблю я это, к своему стыду,
Но это тайна, строго между нами.

Спасибо им и сердцем, и рукой
За то, что часто бродят где попало,
За то, что неизвестен мне покой,
За то, что обрела то, что пропало,
За тихое шипенье под луной,
За гоготанье, когда солнце встало.

Спасибо, что неведом мне покой,
Спасибо им, что бродят, где попало.

Думаю, что "Отчий дом" Евгения Чирикова - это тот роман, который по достоинству оценят поклонники Ф.М. Достоевского. Семейная сага, разворачивающаяся в Симбирской губернии начиная с 1881 года, то есть с того момента, когда по словам великого князя Александра Михайловича "идиллическая Россия с Царем Батюшкой и его верноподданным народом перестала существовать".

Дворянская семья, старая дама, столбовая дворянка не зараженная либерализмом и три ее сына, каждый из которых с большим пунктиком в голове: старший - либерал, средний - марксист, младший - толстовец-хлыст. Все трое вместе со своими женами и отпрысками представляют собой типажи крайне расхлябанные и разложившиеся. Террор, марксизм, откровенное издевательство над верой, либеральное нытье, блудливые похождения - что только не учиняют братья Кудышевы на глазах у своей несчастной матери, рассудок которой в итоге не выдерживает.

Пожалуй, старая княгиня и сам Дом, фамильная усадьба Никудышевка - те два персонажа, которые вызывали сострадание и симпатию. Ну и еще в конце романа наконец как-то преобразился и воскрес душрй Григорий Кудышев. Все остальные в той или иной степени внушали брезгливость. Дом, кстати, в романе совершенно живой персонаж. Он грустит и болеет вместе с барыней, он оживает и расцветает, когда в семье происходит что-то светлое и радостное, он же предстает совершенно растерзанным, когда барыня умирает, а ее непутевые потомки терзают наследство и грызутся друг с другом.

Повествование обрывается 1905 годом, "победой" первой революции. Обломки семьи Кудышевых в либеральном угаре радуются и празднуют, но

"Русская тройка" точно вырвала вожжи из рук ямщика и, въехав в ворота XX столетия, понесла седоков без пути и дороги с какой-то роковой предопределенностью к крутому обрыву... над пропастью".

Не сложно предположить, что при окончательной победе либерально-марксистского угара, революция сожрет всех доживших до нее и так приветствующих ее Кудышевых. Об этом Евгений Чириков не пишет прямо, но многократно на намекает.

Одна из ооооочень немногих книг, которые я в таком темпе читал на мобильном.
Начал в одной поездке, закончил в другой (заканчивал, правда, на читалке).
Иван Сергеевич для меня - ну вот просто родной человек, родная душа, простите за дерзость. Тут даже что-то таинственное - родное кроется за текстами, за романами, за рассказами, там, в сердце писателя.
Биография добротная, стройная, без особенных вычурностей - просто и ясно. Читая о жизни писателя, мы захватываем вниманием огромный пласт - целый мир - мир русской эмиграции. С этим миром я прежде был знаком лишь по "Переписке двух Иванов" (которую Н. М. Солнцева часто и уместно цитирует и которой я прочел покамест один том), и развернувшийся передо мной масштаб меня поразил - интриги, политика, заговоры, столкновения, "лагеря", "баррикады"... Целая вселенная - сложная, своеобразная.
Местами кажется, что книга "торопится", бежит по верхам, не заглядывая вглубь, хочется побольше деталей, переписок, цитат, страниц, эдак, на тысячу - но формат, конечно же, не тот.
Спасибо Наталье Михайловне за проделанную работу!

Фрезинский почти всю немаленькую свою жизнь (и хорошего здоровья ему) посвятил Илье Эренбургу, но считается историком литературы в принципе, хотя по образованию он физик, тот самый физик, который лирик.

Ватэва, и для историков, и для физиков одинаково характерен тяжелый слог, поэтому книга шла тяжко. Конечно, без средних представлений о сталинской номенклатуре за нее браться бессмысленно, как и без знания официальной литературы того времени, и попутчиков тоже. А если кое-что знаешь, то читать это надо обязательно: Фрезинский хоть и субъективен, а с архивами работает отлично+одно дело знать факты, а совсем другое - наблюдать выпуклую систему связей между ними.

В целом, очень полезно. Я как раз сейчас вожусь по работе с коллекцией документов Эренбурга из Яд Вашем, в предисловии описи точно буду цитировать "Писателей и советских вождей". Но для новичков в научном нонфикшене, тру нонфикшене по классике советской и мировой науки, - очень нудно. Впрочем, после того, как я дважды пыталась осилить основную работу А.Ф. Лосева и не продвинулась дальше 30 строк, нормально, гладенько Фрезинский идет. Природа сложности у них разная. Мне вот кажется, в случае "Писателей и советских вождей" еще и финишного редактора хорошего не нашлось. Ну да ладно, это в любом случае не научпоп, чтобы залпом пить.

Претензия одна-единственная: баттл ближе к концу книги с доктором исторических наук Костырченко. Как-то излишне ядовито получилось, но Фрезинского можно понять: целый доктор наук, говоря о политике антисемитизма в СССР, поработал с источниками куда более косолапо, чем наш физик-лирик. Но священная ярость здорово усложнила для читателя восприятие фрагмента со знаменитым открытым письмом "еврейских общественных деятелей" по поводу дела о врачах-вредителях.

Больше всего мне, буду банальной, понравились главы про Радека и Пильняка, про дружбу Бухарина и Эренбурга и про писательский антифашистский конгресс в Париже в 1935 году. По этому конгрессу нужно сериал снимать - шикарная черная комедия получилось бы: Пастернак паникует, грузинский делегат без знания языков умудряется в Париже добыть наркоту и удолбаться, у Эренбурга начался междусобойчик с местными, что закончилось одним мордобоем и даже одним суицидом, Бабель (которого старые конармейцы ненавидили за "Конармию" и не желали пускать во Францию) в итоге показал себя умничкой и завладел сердцами всех вообще. И, конечно же, "Поэзия... все ищут ее... а находят... в траве". Прекрасная, великолепная история с этим конгрессом.

Книга завершается драматическим моментом - прекрасным письмом Светланы Сталиной И. Эренбургу от 1957 года о его статье про творчество Стендаля. Вечное письмо, я бы сказала. Само - как произведение искусства. Оно очень тронуло самого Эренбурга и как бы завершило его многолетнее тихушечное противостояние Сталину безоговорочной победой писателя.
Хорошо, что эренбурги в истории всегда побеждают сталиных, вот что. Хотя бы уводя души их детей под звуки флейты.

Семейная хроника. Период приблизительно 1880-1905. Имение в Нижегородской области, дворянская семья Кудышевых: их матушка, три сына, ну и другие родственники и персонажи вокруг них.
Автор - известный литератор (не у нас, конечно, раз эмигрант).
На его похоронах в Праге в 1932 г. было много народу из русской диаспоры и из чешских кругов. Участвовал в том числе и первый премьер-министр Чехословакии К. Крамарж.

Во второстепенных персонажах романа также и исторические личности, даже молодой Ленин. Между прочим, когда Ленина исключили из Казанского университета, Чирикова тоже. Так что, скорее всего, они были знакомы, хотя бы на уровне тусовки.

"Отчий дом" - большое произведение (830 бумажных страниц), писался в 1929-1931 годах, когда пышным цветом цвели разные "-измы". Тут - нет, язык традиционный.

И замечательный.
Например, вот цитата об одной из героинь: "И в пьяных, немного бесстыжих глазах, и в истомной потяге, и в красных чувственных губах, в смехе, в походке вперед богатырской грудью — везде только палящий душу грех..."
Каково: "истомная потяга" !

Или вот:"Тоска живет в русской душе неистребимая по какой-то великой правде, попранной жизнью человеческой".

С предубеждением подходила к этой книге – Анна Саакянц стала первым исследователем жизни и творчества Марины Цветаевой, встречалась и переписывалась с родными и современниками поэтессы, познакомилась и близко подружилась с ее дочерью Ариадной Эфрон, - все это казалось мне должно было дать эффект идеализации и лакирования действительности или хотя бы сглаживания углов. Я ошиблась. Саакянц создала полновесный, объемный, объективный труд.

Саакянц хороша и тем, что стараясь быть честной в изображении поэта, она не пошла по пути создания версий, основанных на предположениях и недостоверных или малоизвестных фактах, не опустилась до уровня сплетен. В дополнениях есть ее письма к мемуаристам, в частности Мариэтте Шагинян и Анастасии Цветаевой, в которых она выражает свое несогласие с некоторыми моментами их воспоминаний как ложными и необоснованными и призывает к справедливому изложению событий.

Пожалуй, в первый раз я столкнулась с иным мнением об Сергее Яковлевиче Эфроне. Анна Александровна считает его неудачником по жизни, одним из главных виновников в резких перипетиях бытия Цветаевой – сначала эмиграция, затем возвращение.
Интересны и ее выводы об отношении Цветаевой к детям – Ариадне и Георгию.

На фоне ранее прочитанных книг о Цветаевой – эта не выглядит слабее, она информативна, любопытна, содержательна, в ней чувствуется неподдельный интерес и увлеченность автора своей героиней и как личностью, и как создателем ярких и запоминающихся строк.
Передо мной вновь облик Марины Цветаевой – «во всей очевидности своей великой двоякости»: великая личность и великий эгоцентрик, - гениальное дарование, предельно требовательное ко всему и всем, собственник, обидчивый и бескомпромиссный человек. Характер Цветаевой – архисложный и неподъемно трудный для других.
И если гений и хороший человек (хороший в общепринятом смысле) - вещи для меня давно не совместимые – то, Цветаевой можно отдать в этом лидерство - точнее анти лидерство.

Приходилось ранее слышать такое мнение: читать и узнавать беспристрастные и малоприятные вещи о своем любимом авторе – отвращать себя от дальнейшего знакомства с его творчеством. На меня эта сентенция не распространяется. Понимая, что автор как личность и как творческий человек – единое целое, отношение к индивидуальным субъективным качествам ни в коей мере не переношу на произведения.
Отсюда и мое отношение к поэзии Марины Цветаевой (в первую очередь лирике, как наиболее любимому виду) не претерпит изменения и после этой книги, а станет более осознанным и понимаемым.

О рассказе "Нищий"

Меня очень впечатлил этот рассказ.
Так странно, что можно вот так распорядиться своей жизнью. Из респектабельного и богатого дельца,
владельца фирмы "Вердье и сын ", сознательно, самому принять такое решение - стать нищим.
Если большинство стремится к богатству, к каким-то целям в жизни, то в рассказе происходит обратный процесс, Густав Вердье добровольно ушел из дома и четверть века влачил нищенское существование.
Жил он в дощатом ящике, в котором можно было только лежать и ранним зарождающимся утром плестись через весь город в метрополитен, где он стоял рядом с такими же до позднего вечера, чтобы потом опять возвращаться в
своё убежище - ящик. Он перестал говорить, перестал думать и в этой немой и бездумной жизни он прислушивался только к своим ощущениям, к головной боли, к зуду на коже, ко сну, но теперь появилось новое ощущение - ледяное и неотступное, которое всё-таки заставило начать его думать и вспомнить, что ему уже 76 лет, а значит жизнь подходит к концу.
А разве можно назвать это жизнью? Это существование живого трупа, возвращавшегося в свой ящик, а чем ящик- не гроб, в котором только можно лежать.
Но почему Г.Вердье пришел к такому решению? Наверно - это и есть свобода выбора или отступление от разума? Вердье в своей прежней богатой жизни не видел и не знал свободы, его постоянно угнетала та система, которая требовала, когда и как надо жить, чему-то и кому-то
подчиняться, нести определенные обязательства по отношению к своей семье и своим подчиненным и многое другое.
И вот настал такой момент, когда он захотел иметь ту свободу, которая освободит его от многочисленных обязательств, претивших ему и отказом от того мира в
котором он жил.
Я не знаю, как расценить решение Г.Вердье - слабостью или силой. Ведь, чтобы лишиться богатой жизни, комфорта, уйти в никуда, нужно мужество и в тоже время - отказавшись от всех обязательств в своей судьбе, разве это не малодушие?
Жить в ящике при разных погодных условиях, питаться практически с помоек, не соблюдать даже минимальной гигиены - неужели это нормально? Или человек ко всему привыкает, как к хорошему, так и к плохому? Не знаю, моему разуму не дано это понять.

"Какой смысл имела его жизнь? Впервые за все время ему было ясно: он выполнил свое назначение на земле. Чья-то высшая воля, - если допустить, что он существует, что, конечно, может считаться ничем не доказанной гипотезой,
но с другой стороны, так же невозможно доказать, что ее нет, - чья-то высшая воля определила его судьбу: избежать соблазнов и страстей и прожить на земле положенный срок, как животное или растение, до той минуты, когда этой жизни придет конец. "Блаженны нищие духом...""

Из нагорной проповеди Христа:
"...Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное.
(Нищий духом, можно понимать, как нищие на здоровье или больные. Так как дух в некотором понимание трактуется, как Жизнь. Пример, Земля оДУХотворена, пропитана Жизнью)..."
Нужно ли это понимать, что у Вердье не хватило духа жить в том обществе с теми обязанностями, которые были ему уготованы судьбой?

"Хорошо при свете лампы
Книжки милые читать,
Пересматривать эстампы
И по клавишам бренчать"
(С. Черный "Ламентации")

Вот так живёшь, думаешь, что не любишь стихи , и тут бац - Саша Чёрный.
Всегда считала себя неполноценной в поэтическом плане. Люди радуются, смакуют, учат наизусть, декламируют. О, Бродский! О, Мандельштам! О, Есенин! А я не могу - всё уныло, всё не то. Не цепляет поэтический сплин, хоть убей. Мне бы кратко, ёмко и чтоб поржать. В этом плане детско-ориентированное рифмоплётство куда бодрее: "но тебя, кровожадную гадину, я сейчас изрублю, как говядину. " (К. Чуковский) , "Уронил я в унитаз как-то тут намедни, свой любимый карий глаз. Правый. Предпоследний." (И. Иртеньев) тили-тили, трали-вали и прочие 44 веселых чижа. Здесь я ценитель и поклонник. Поэтому на Сашу Чёрного впервые вышла исподволь, через детские сборники. Ну как можно пройти мимо такого очарования?!

Мальчик Боб своей лошадке
Дал кусочек шоколадки, —
А она закрыла рот,
Шоколадки не берет.

Как тут быть? Подпрыгнул Бобик,
Сам себя вдруг хлопнул в лобик
И с комода у дверей
Тащит ножницы скорей.

Распорол брюшко лошадке,
Всунул ломтик шоколадки
И запел: «Не хочешь в рот,
Положу тебе в живот!»...
(С. Чёрный "Бобина лошадка")

Или это легендарное:

Дочурка под кроватью ставит кошке клизму,
В наплыве счастья полуоткрывши рот,
И кошка, мрачному предавшись пессимизму,
Трагичным голосом взволнованно орет.
( "Обстановочка")

Спасибо мил человеку, который невзирая на "на блюдце киснет одинокий рыжик, но водка выпита до капельки вчера." тыцнул этот стих в детскую книжку.
Специально искать сборники Саши Черного мне долгое время было лень. Попадётся где-нибудь стишок - порадуюсь. Но давеча вижу:

"...кактус мой, — о чудо из чудес,—
Залитый чаем и кофейной гущей,
Как новый Лазарь, — взял — да и воскрес
И с каждым днем прет из земли все пуще."
("Пробуждение весны")

Весна! Чувствую, и у меня внутри что-то набухает..почки?, не иначе статус : "В активном поиске. Поэт приди и возьми меня!". Годы идут... А я по-прежнему ношусь с бобкиной лошадкой и клизмой и прозябаю в поэтическом невежестве. Пора действовать. Пункт первый - подписаться на рассылку Саши П. Пункт второй - замахнуться на собрание сочинений Саши Ч.
5 томов. Стихотворчество в первых двух. Еще два - проза. Последний - произведения для детей.
Галочку "I did it!" получает Том №1.
Что мы имеем? Во-первых, вступительное слово Анатолия Иванова - сводко-биографическое, обстоятельное и нудное, размазанное по чуть-чуть на четыре тома . Зато через него я вышла на живые и едкие воспоминания К. И. Чуковского о Саше Чёрном.

Грудь у него была впалая, шея тонкая, лицо без улыбки.
Даже своей одеждой он был не похож на товарищей. Аверченко, в преувеличенно модном костюме, с брильянтом в сногсшибательном галстуке, производил впечатление моветонного щеголя. ... А на Саше Черном был вечно один и тот же интеллигентский кургузый пиджак и обвислые, измятые брюки.
... очень чуждался публичности, жил (вместе с седоватой женой) в полутемной петербургской квартирке, как живут в номере дешевой гостиницы, откуда собираются завтра же съехать.
Жена его, Мария Ивановна, была доктор философии ... и, признаться, я ее немножко побаивался. Да и он, кажется, тоже.
(К. Чуковский "Саша Чёрный")

А потом внезапно:

Саша Черный – поэт микроскопический, худосочный самоедик с лимонным сердцем и лимонной головой, который только и делает, что скулит, хнычет, насквозь прокисливая души читающим его сатиры; его любимым занятием является самооплевывание – как он только ни называет себя: «идиотом», «ослом», «истуканом», «овцой»! (К. Чуковский "Современные ювеналы")

Какой желчный старикан! :) Но и Саша Ч. в карман за словом не лезет, бросает ответную лимонку.

Кустарит парадокс из парадокса…
Холодный пафос недомолвок — гол,
А хитрый гнев критического бокса
Все рвется в истерический футбол…
("Корней Белинский")

Читайте, люди, предисловия! Это полезно. А еще лучше комментарии.
Есть ли они здесь? - В изобилии. Пролистай я книжку до конца, обнаружила бы вовремя.
Вот почему бы господам-издателям не начать с главного - по каким принципам они структурировали стихотворения? Я 300 страниц ломала голову, кто группирировал содержимое: Гучкова к Гучкову, закат к волне, вербу к пасхе. Не могла врубиться, отчего хронология совершает неожиданные скачки во времени? Это автор и так надо, и нечего мне обывателю лезть со своим недалёким рылом в критиканы? Или же это старания составителей-перфекционистов и можно побрюзжать?
Ответы, господа-читатели, ищите зажатыми между Ноевым ковчегом и комментариями.
Знала бы, всенепременно начала с этого проясняющего "ху из ху" послесловия-предкомментария.
А вообще, ну их нах, все эти вступления-заключения. "Ближе к телу! - как говорил Мопассан"
Что есть тело поэта? - Его стих.
Разберем по косточкам?

Умирающий больной.
Фиолетовые свиньи.
Стая галок над копной.
Блюдо раков. Пьяный Ной.
Бюст молочницы Аксиньи,
И кобыла под сосной.
("На открытии выставки")

Нет!
Назначим анализы?

Строят знающие мины,
С видом слушающих птиц,
Шевелюры клонят ниц
И исследуют причины.

Нет!
Я буду просто радоваться. Почему?
Потому что разговоры о стихах вместо стихов убивают у меня желание остихачиваться.

Потому что я правильно сделала, что надавала себе по рукам и не стала заниматься фигнёй и определять, какой такой сатир Саша Ч - козлоног? "вечером шут, а теперь убийца" ?или лиричный Жура с приветом из детства?

Потому что разжёвывать, кто такой Гучков, то же самое, что объяснять, почему смеяться надо после слова "лопата".

Потому что только синоптики пересказывают, какая у Саши Ч. погода-природа. А мы сами разберемся, в каком месте лирика задувает в штаны

Фонари горят, как бельма,
Липкий смрад навис кругом,
За рубашку ветер-шельма
Лезет острым холодком.
( "Окраина Петербурга")

а где сатира ласкает пятки и пятачки.

Солнышко чмокнуло кустик…
Птичка оправила бюстик
И, обнимая ромашку,
Кушает манную кашку…
("Сиропчик")

Потому что трындеть, переливая из пустого в порожнее, то же самое, что превращаться в папку, который "любит маленьких детей" и старательно распихивает их по папкам с тесемочками.

Потому что мне, как Ною, не хочется причаливать к берегу. Хочется плыть, плыть и плыть, взирая на несовершенство бытия сквозь седые брови, а не навешивать ярлыки на плоть от плоти - Сима, Хама, Иафета. Все мы в одном корыте - погрязли, запаршивели, но если сунем морду в зеркало, глядишь, подраздербаним колтуны.

Потому что Гучков и без нас знает, "что хотел сказать автор". Лучше пейте кумыс! Жуйте хлебушек!

«Вкусно?» Мальчик просиял:
«Быдто пряник! Дай ищо!»
Я ответил: «Хорошо»...